- Бог?! - изумился Митя, подбежал к старику и заглянул ему в лицо.
Старик с неудовольствием оглядел и Марусю, и Митю, но ничего не сказал. Из толпы на нее зашикали:
- Иди, иди! Простили тебя! Все, иди…
Маруся пошла, одна…
По обе стороны дороги стояли перекосившиеся избы, сараи, амбары. Из досок сыпалась труха, пауки - путешественники застыли на солнечных пятнах.
Ее догнал какой - то бородатый мужичишка и протянул большую картонную коробку:
- На! Можешь поднимать ее на грудь, на плечо, опускать на живот, только на землю не ставь. Понятно? - торопливо шептал он. - Всю дорогу держи в руках!..
- Что это? - прошептала Маруся.
- Как что? Твое горе.
- Горе… - повторила она за ним, помертвев, но тут же опомнилась: - А Митя? Митя где?
- Он не пойдет, говорит, здесь останусь…
Маруся посмотрела на развешанное невдалеке белье, в голове ее что - то щелкнуло, тут же нависла черная ночь, плотная, густая, и сжевала все звуки.
…Через неделю, на майские, Митю взяли.
Митя - Митя…
Маруся прислушалась - вдруг ей ответят:
- Ну тут я, мам!
Тихо. Только в унитазе журчит вода.
- Митя, Мить… - тихонько позвала Маруся.
Никого.
- Митя, а знаешь, - начала Маруся, - Андрей убился. Купил велосипед: покрасил - продал. Купил уже мопед: покрасил - продал. Купил мотоцикл - поехал кататься. Девчонок покатал, пацанов покатал. А тут на тебе - милиционер на "бобике". Он от него. Тот за ним. Бежал - бежал, кувыркнулся и убился. Схоронили Андрея…
Игорек женился. Ей четырнадцать, ему восемнадцать. Живу - ут! Уже родили парнишечку, и уже с тещей подрался.
Сема в летчики не попал, торгует редиской на рынке.
А Вова, помнишь, с тобой учился, вечно сопливый, он еще описался на уроке природоведения, теперь спартанец: штанги тягает и гири, на той неделе поехал в Болгарию на соревнования.
Эдик тебе привет передавал: мол, передай Мите приве - ет! А я ему говорю: Митя вернется, он тебе такой привет передаст! Я ему, Митя, не смолчу.
Папка твой приходил, хотел дров наколоть полный сарай. Но Пашка его переманил крышу толем покрывать. Так что он потом и до дома не дошел, у нас ночевал.
Митя, знаешь, на нашей улице асфальт положили. Как хорошо! Только дождь поднырнул и вздыбил его…
Маруся задумалась: сказать про Раю? Она видела ее в воскресенье - мыла под уличной колонкой забрызганные грязью ноги. Ее окружили какие - то сопливые пацаны и жадно следили за каждым ее движением. Ноги жирные, сало толчками билось под кожей… Нет, не стала говорить.
В дверь постучали:
- Марусенька, пусть в туалет!
Федя.
- Марусенька! Это я, Федя…
- Иди на второй этаж.
Маруся проглотила крошку хлеба, в желудке стало черство. Она уронила руки в подол. Из сердца вся жизнь выкачалась…
- Интересно, в Америке овцы есть? - задумалась она, вспомнив негров с выставки, все они были одеты в протертые линялые парусиновые штаны, на складе из такой парусины шили мешки под муку и полтавку… - А худющие! Поди, досыта ни разу не ели. Неужели в Америке нет овец?..
Маруся замерла в оцепенении.
- Пойду скажу: "Вася! А отвесь - ка мне хороший кусок свинины с сахарной косточкой, грамм на семьсот!" А не понравится, так и не возьму!
Она встала, но никуда не пошла.
В окошко заглянуло беловатое солнце, больное, хилое, повисело и умерло. Опять заморосило. С неба падали сначала как будто лягушки, потом как камбала, потом как лещи. Дождь…
- Эх, жизнь! Хоть бы какого цыгана подсунул мне, боже… А то кто только меня не пинает! Олю вон никто не тронет. Пусть мужик ее в погреб свалился, пусть глухой, как колода. Оля с ним пальцами разговаривает. А - замужем. А мне жизнь ногой на грудь наступила и утопила ее по колено. Где моя грудь? Зубы повалились все разом, как плетень. Руки…
Маруся повертела руки:
- Как кора…
Ее отвлек шум шагов - твердых, громких. Так никто не ходил, даже в молочном.
Маруся приоткрыла дверь бендежки ровнехонько на один писк: какие - то люди проходили на второй этаж, все в пиджаках - и мужчины, и женщины. В ту же минуту в щель дохнуло курятником: Федя!
- Марусенька! - прошептал он, задыхаясь. - На партком пошли! Щас по Давидовичу пройдутся с песочком!..
- Ну что, и хорошо, раз такое дело… - сказала Маруся и направилась в зал.
В сторону очереди лучше не смотреть, от нее пыхает жаром, как из печки. Она прошла на улицу, постояла под дождем, посмотрела на прохожих: все шли мрачные, с заляпанными грязью ногами. На той стороне на органном зале красная черепичная чешуя, дождем облитая, так и блестела…
Маруся вернулась в бендежку, взяла веник, швабру, ведро, жестянку с хлоркой и направилась наверх, в зал. Постояла под дверью, прислушалась: тихо. Заглянула: услышала вискозный шелест ляжек - Алюська встала из - за стола, широкая, полная, с круглыми плечами, в глубоком декольте, обрамленном на груди и спине веревочкой с приклеенными долгостеблыми пушинками, ее руки, тоже полные, оттопыривались от крупа, шея, белая, мраморная, губы, щеки, торжествующие, ликующие, спокойно - справедливые глаза, брови, одна домиком, другая червяком, голубой от волнения нос, под левой ноздрей бородавка со светленькой бородочкой, волосы, заколотые костяными шпильками, гофрированный щипчиками и вываленный далеко на лоб чуб - ничего, красиво, подхватывая убегающую слюну, она начала говорить про псов сионизма…
Какие - то люди зашторивали окна синими байковыми тряпками, у задней стены устанавливали алюминиевое колесо для показа фильма, как в кинотеатре.
Они сидели, весь торг, на стульях в первом ряду, в пиджаках со значками, колени вместе, локоны за ушами, языки сухие, слюна в желудке, воля в кулаке, кулаки на коленях. А уже вдалях, в фанерных креслах, притулились продавцы из рыбного и мясного, два грузчика из молочного и Марья Петровна из буфета.
- Ой, Марья Петровна партейная, а я ей ругала докторскую колбасу, - прошептала Маруся и поискала глазами Давидовича.
Мишаня сидел в последнем ряду. К нему, наступая всем на ноги, пробирался Виталька.
Алюська села на круглый вертлявый табуретец - так ей было удобно следить за экраном, держа в руках длинную костяную указку. У ее ног стояли штабельками натянутые на рамки плакаты и диорамы оккупации палестинских земель и Голанских высот.
Когда погасили свет, Маруся шагнула в зал, волоча за собой мокрую тряпку на швабре. Она макнула голову в сноп света, бьющий из прожектора, переломила его и подошла к Мишане.
Мишаня с Виталькой резались в шашки.
- Бей дамку! - громким шепотом приказывал Виталька.
- Не хочу! - отмахивался Мишаня.
- Бей дамку, я тебе говорю! - Виталька поднял глаза на Марусю: - Мар - р–р - уся! Ты зачем доктора обидела?
Маруся смолчала, у нее и так дыхания мало.
- А вот Оля молодец - она докторов не боится.
Начался фильм. Алюська по ходу фильма то и дело вставляла что - то свое. Говорила она медленно, упруго, каждое словечко друг дружке костылик подставляло.
- Хорошо говорит, - сказал Мишаня, - только немножко подслащивает.
- Щас к ее рту начнут слетаться мухи! - обрадовался Виталька.
Маруся набрала воздуху и начала ласково - осторожно:
- Мишаня, в мясном выбросили сосиски, сделать тебе сосиски?
- А говяжьи или свиные?
- Свиные.
- Ну сделай с полкило.
Маруся помолчала, подбирая слова, не скажешь ведь: что ты, дурак, делаешь на старости лет?!
- Мишаня… - протянула наконец Маруся, - неужели ты едешь в Израиль?
- Да.
- Мишаня, знаешь что, а то, может, ты не знаешь, там арапы ходят с кинжалами…
- Да!
- Мишаня! Ты помни, тебе уже там в поликлинике пирке бесплатно не сделают: плати двадцать рублей!
- Да!
- Мишаня… У тебя же здесь сын похороненный от менингита шести годочков лежит, могилку на кого…
Но Мишаня посмотрел на Марусю так, что она поняла: не надо было говорить про сына. Она нашла неподалеку свободное место, уселась и стала смотреть на экран.
По экрану ходили самые настоящие евреи, то есть вдоль щек у них висели завитые сосульки волос. А девушки были красивые и стройные, из - за плеча у них торчал автомат. "Вот как, мо быть, только у нас они такие толстозадые, а там работать надо, капусту сажать, полы мыть, рубашки стирать", - подумала Маруся, встала, подошла к Мишане, оперлась о черенок швабры и стала слушать, что говорит Виталька.
- Мишаня, берешь печень трески плюс яйца вареные, плюс лук, плюс перец. Не чеснок! Чеснок - это гигантское заблуждение. Плюс пресный творог. Можно резаную мармеладку вместо творога. И лезвийным слоем ее, лезвийным слоем… Сельдь только тихоокеанская. Плюс апельсиновый соус. Мишаня, это сказка для языка! Раков вари в белом вине, возьми хотя бы ркацители. О, эти вареные раки с трюфелями! Плюс варенье, допустим, кизиловое. Откусываешь - идет кислота… Переживаешь такую палитру вкусовых ощущений! Отдаешься еде, как любимой женщине! В желудке просто экстаз… Ты что, Мишаня, надо есть со знанием…
Виталька поворотил лицо к Марусе:
- У тебя пожрать ничего нету?
- Хлеб с салом есть, помидоры, брынза соленая, только старая - желтая…
- Э - э! Мамонтов откапывали и ели!.. Тащи давай!
Когда Маруся вернулась со свертком, Алюська тыкала указкой в карту, и на ней зажигались малюсенькие красные лампочки: да, мол, ответ правильный.
Виталька поделился с Мишаней, и они, пригибаясь к коленям, начали жадно откусывать большие куски хлеба, намазанные топленым салом, помидоры же высасывали осторожно, как виноград.