21.40
Лихов
Мельчук нащупал магазин, выхватил его, вскочил, схватил чехол. Тот зацепился за что-то, Мельчук рвал его, дергал. Курков оглянулся. Мельчук уже понял, что ничего не выйдет, но продолжал бессмысленно дергать чехол.
- Чего это мы засуетились? - Маховец, передав автомат Притулову, подошел к Мельчуку.
Мельчук опустил руки.
Маховец снял ружье - и чехол не зацепился.
Он отстегнул молнию, вытащил карабин.
- Ничего себе! - оценил Димон. - Красивая штука!
- Ты охотиться тут собрался? - спросил Мельчука Маховец. - На кого? А патроны где?
И сам увидел магазин в руке Мельчука. Взял его и, осмотрев карабин, который держал впервые, догадался, где у него что, вставил магазин, передернул затвор.
В автобусе стало очень тихо.
- Да не бойтесь вы, - сказал Маховец. - Я не убийца, хоть и людей убивал, это он убийца. Расстрелять нас хотел? А?
Мельчук не ответил. У него дрожали руки, подбородок.
- Вот так, граждане присяжные! - обратился Маховец к пассажирам. - С вами, как с людьми, а вы только и думаете, как бы нас убить. Может, еще у кого оружие есть? Нет? Ну, смотрите. А с ним мне что делать? Это хорошо, что мы успели его обезвредить. А что было бы, знаете? Он бы выстрелил. А я тоже. И мы бы всех вас тут покрошили. Так что - продолжаем наш суд в новом направлении. Вопрос такой: пристрелить мне его или нет?
- Перестаньте, - сказала Наталья. - У всех нервы. Надо понять человека.
- Нервы надо лечить! Повторяю вопрос и ставлю его на голосование. Условие такое: кто руку не поднимет, того я тоже пристрелю.
- Ладно тебе, - сказал Петр. - А то напугаешь еще.
Маховец резко повернулся к нему:
- Я тебе дам ладно! Я тебе так дам ладно, урод, что ты забудешь тут рот раскрывать, пока я не разрешу! - И опять к пассажирам - почти нежно: - Ну, голубчики? Поехали? Кто за справедливый расстрел данного преступника? А? Что это вы засомневались? Он вам не друг, не брат, не родственник.
Тут Мельчук повернулся и сказал:
- Голосуйте, не сомневайтесь. Ему все равно надо кого-то убить. Пусть уж меня.
- Мне не надо, я вынужден! - не согласился Маховец. - Я жду.
И он поднял карабин.
И всем стало ясно, что он выстрелит. Бывает: так человек посмотрит, что не остается никаких сомнений в его намерениях. Ни у кого.
- Он идиот, за ружье хватается, а нам погибать? - выкрикнул Тепчилин. - И поднял руку первым.
Постепенно, медленно, не сразу - руки подняли все.
Застрелит он меня, и я не смогу ничего сделать, подумал Ваня. А так, может, что-нибудь смогу.
Застрелит он меня, и я не сумею ему отомстить, подумал Желдаков, который считал, что хочет отомстить Маховцу.
Застрелит он меня, и я не узнаю, чем дело кончится у Стива и Дафны, думала Нина, учитывая, что Дафна уже ходит по улицам, изображая слепую и, похоже, хочет нарочно стать по-настоящему слепой.
Застрелит он меня, подумал Курков, и не допишу я ту картину, которую начал весной и которая должна стать не только лучшей в моем творчестве, но вообще может знаменовать собой новое направление.
Застрелит он меня, подумал Димон, и не будет тогда ни лайфу, ни кайфу. Да и мать не переживет, подумал он дополнительно, она и так больная.
Дядька уже старый, а я молодой, он уже пожил, а я нет, думал о Мельчуке и себе Тихон.
Я отвратительно буду смотреться мертвая, думала Вика, все мертвые выглядят ужасно (и вспомнила недавние похороны бабушки).
Мне еще детей рожать, думала Арина.
Я дочь сиротой не могу оставить, думала Любовь Яковлевна.
Если выбирать, жить другому или мне, я всегда выберу себя, честно думала Елена.
Не хочу умирать в таком мучительном состоянии, если бы сперва выпить хотя бы, думала Наталья.
Голосуй, не голосуй, они все равно по-своему сделают, думала старуха Лыткарева.
На самом деле они думали не совсем так или совсем не так, но причины были такими, если их сформулировать. А на них наложились бы еще причины неосознанные, побочные, тайные.
Но Маховец не поверил их искренней и оправданной трусости, не поверил, что они подличают от души и от чистого сердца (хотя обычно только в это верил).
- А я знаю, почему вы все проголосовали. - сказал он. - Потому что думаете, что я его не застрелю. Ошиблись, граждане! Вы человека к смерти приговорили, так и знайте.
И он наставил карабин на Мельчука.
По лицу Илья Сергеевича струился пот. Но в глазах было, как и у других: "Нет, не верю, не может быть".
Вот такие моменты Маховец очень любил. Он вспоминал свои счастливые годы главенства в районе "Техстекла", когда подходил к какому-нибудь домашнему пареньку и задумчиво спрашивал: "Угадай, дрёбну я тебя или не дрёбну?"
Паренек терялся. Скажешь "да" - получишь по морде: угадал. Скажешь "нет" - тоже получишь: не угадал. (А Игорю даже в голову не приходило, что это дворовый вариант известной логической загадки.)
Нравилось ему также, идя с дружной компанией в неизвестном направлении (потому что не направление важно, а энергия движения), остановить первого попавшегося и сказать: "Пойдем с нами!" Тот, конечно, шел, а сам гадал, что с ним будет, и Маховец видел, чувствовал это его состояние, и держал в неизвестности как можно дольше, а потом, в зависимости от настроения, казнил или миловал.
- Менты! - сказал вдруг Козырев.
Он рисковал. Пост дорожной службы только появился в видимости, он был еще далеко, Маховец мог заподозрить Козырева в намерении вмешаться, нарушить его планы. Но слишком неприятной была для Козырева мысль, что сейчас в автобусе может появиться труп. Само собой, и человека жаль, но его он не знает, он чужой, а автобус - это свое, родное и близкое. Козырев не хотел, чтобы его осквернили кровью, он представил, с каким трудом придется все очищать и, быть может, менять чехлы на сиденьях, да еще точно такого же материала, пожалуй, сразу и не найдешь, а если и найдешь, он будет отличаться новизной, Козырев же любил во всем красоту единообразия; ему, кстати, поэтому нравилась окраинная новостроечная Москва с ее одинаковыми многоэтажками; жизнь людей, считал он, тогда будет мирной и спокойной, когда станет симметричной, равной и в силу этого - не завистливой. Никто при этом не говорит, что человек тоже должен быть во всем симметричным. Дом у тебя типовой, спокойный, и квартира типовая, спокойная, но сам-то ты свободен, что хочешь, то и делай в своей этой квартире - пей водку, если дурак, пиши книжки, если умный, заботься о жене и детях, если семейный или просто лежи, смотри телевизор, если устал, болен или старый. А главное - займитесь вы наконец благоустройством, мысленно призывал Козырев соотечественников, ведь оттого и дети ваши растут грубыми, дерзкими, неприветливыми, что видят с малолетства бескрайнюю дрянь если не в доме и квартире, то на улице, если не на улице, то в окрестностях. Отсутствие красоты и порядка (что фактически одно и то же, считал Козырев) делает наших отечественных людей с детства эстетическими инвалидами - так бы он выразился, если бы умел, но - понимал.
Маховец посмотрел вперед.
- Лучше бы объехать, - сказал он.
- Поздно, поворота нет.
- Они тебя останавливают обычно?
- Редко.
- Так. Проезжаешь спокойно. - Маховец опустил карабин ниже пояса, чтобы его не увидели снаружи. - Если попробуешь дать им какой-нибудь знак…
Он не закончил, но Козырев понял.
- Очень мне надо. И вообще, ты бы поспокойней, - осмелился он. - Прибьешь кого-нибудь, у людей истерика начнется. Будут себя вести… нервно. И начнется всякая ерунда.
Маховец не мог не согласиться с опытным и неглупым человеком, каким виделся ему водитель (он вообще шоферов уважал). Доводить до края, до отчаяния - нельзя, опасно. Он вспомнил, как при нем вся камера издевалась над молодым человеком девической внешности, и тот терпел, терпел, терпел, хотя от унижений иногда в голос рыдал, уже никого не стесняясь, но однажды самый приставучий, наглый и изобретательный мучитель просто, проходя, щелкнул его по носу, и этот девический молодой человек вдруг закричал диким голосом и вцепился в лицо обидчику, очень необычно вцепился, Маховец никогда такого не видел: руками растягивал рот, как раздвигают двери в метро, его оттаскивали, били по рукам и по голове, но он ничего не чувствовал, упрямо рвал рот врага, пока не успокоили ударом в висок…
Пост милиционеров был все ближе.
- Не тише, не медленней, - предупредил Маховец.
- Знаю! - отозвался Козырев с нескрываемым раздражением: никакой водитель не любит советов под руку. Маховец это понял и простил ему.
А Мельчук все стоял.
- Сядь, - сказал ему Маховец. - Живи пока. Расстрел откладывается, - обратился он к остальным, - но не отменяется! Не расслабляйтесь, граждане присяжные!
Проехали КП благополучно, потом был пустырь до первых домов, а потом Козырев увидел продуктовый магазин.
- Остановимся? - спросил он.
- Конечно! - воскликнул Петр.
Козырев открыл дверь.
- Идем, поможешь, - сказал Петр Личкину.
Сережа радостно заторопился.
Маховец хотел предупредить, чтобы не брали много - могут запомнить, но не успел: Личкин и Кононенко уже бежали к двери магазина.
Через пять минут они вышли, нагруженные по горло. Личкин тащил картонный ящик с бутылками, а Петр два больших пакета, подняв руки и держа на них не уместившийся в пакетах арбуз.
- С весны хочу арбуза, а у них продают! - радостно сказал он. - Целый угол навален!
- Вы только ведро возьмите, чтобы корки собрать, - недовольно сказал Козырев. - Сзади там у меня стоит. Все-таки автобус, не свинарник.