Тетя Ина звонила реже и всегда по конкретному делу: она сварила яблочное повидло, как лучше послать - почтой или через проводника? Или - пусть Света смеряет объем груди, тетя Ина вяжет ей теплый свитер, в Петрозаводске же - сказали по радио - двадцать шесть градусов ниже нуля и ожидается похолодание! Страшный кошмар. А носки для меня готовы, их она пришлет вместе с повидлом.
Когда тетя Ина внезапно скончалась, мы хотели забрать тетю Калерию к себе, но она отказалась: у вас одна комната, о чем ты говоришь, Алексей? А я пока что на своих ногах. Вот переберетесь в Ленинград окончательно, будем видеться чаще, у вас пойдут дети… Только не надо с этим торопиться, Светлана должна сперва закончить институт.
Потом звонки прекратились.
Мы окончательно перебрались в Ленинград, когда комнату теток уже заняли чужие люди. Из родных у меня теперь была в живых только мать, но и ее вскоре не стало. Сообщение о ее смерти я услышал тоже по междугородному телефону: телефон вообще всегда играл в моей жизни большую роль. И вот он зазвонил в четыре утра, я схватил трубку, и сразу за телефонисткой, тускло пробубнившей наш номер, послышался голос Мартына Петровича. Голос был громкий, точно Мартын Петрович звонит не с Украины, а из соседней комнаты, и звучало в этом голосе что-то похожее на злорадство.
- Мать умерла. Внезапно, - сказал Мартын. И добавил - Если тебя, конечно, интересует.
После этого он разрыдался в трубку.
Когда я прилетел на похороны, Мартын Петрович встретил меня на крыльце, обнял, расплакался, повел в комнату и, усадив на диван, сообщил: свою половину дома и сберкнижку мать завещала ему.
- Все оформлено нотариально, - хлюпал он, вытирая слезы, - и заверено гербовой печатью.
Меня не интересовало завещание, но Мартын Петрович много раз возвращался к нему, даже заставил меня его прочесть. На поминках, куда пришла масса народу, он произнес речь, где рассказал, как отдал моей покойной матери все силы, а можно считать, и саму жизнь. В то время как родной сын никогда не сочувствовал и не прислал ни разу ни копейки.
- Нам не надо, мы ни в чем не нуждаемся! - задушевно говорил он. - Но тут дело в принципе, сын есть сын. Сиди, Алексей, я тебя не виню, раз они тебя так воспитали!
Из дальнейшего я понял, что во всем виноваты мои бедные тетки. Это они, воспользовавшись, как выразился Мартын, "временными трудностями в жизни матери в сложный восстановительный период", обманом грубо отобрали у нее ребенка и растили "волчонком, который всегда готов смотреть к себе в лес". Под конец своего выступления Мартын Петрович сообщил, что был для матери всем:
- И сыном, и отцом, и духом святым, вот так!
Нарушая правила, он обошел стол и чокнулся со всеми присутствующими. Это заняло довольно много времени, так как, приблизившись к очередному гостю, Мартын сперва долго и хмуро смотрел тому в лицо, как бы решая, стоит с ним чокнуться или нет, потом, так и быть, чокался. Но по-разному: одного сперва обнимал и похлопывал по спине, от другого отходил, скаредно поджав губы, едва коснувшись его рюмки своею. При этом Мартына Петровича заметно поводило. Подойдя ко мне, он всхлипнул и сказал, что я очень похож на мать и вообще неплохой парень, хотя у меня и есть недостатки.
- И значительные! - твердо заключил он. - Но не все потеряно. Если человек осознал, он искупит.
На следующее утро, сидя напротив меня за столом, - мы завтракали перед моим отъездом, - Мартын Петрович веско сказал, что как бывший руководитель и воспитатель (кто эти несчастные, кого он воспитывал, Бог весть!) он меня (руководителя и воспитателя) прекрасно понимает: сложностей много, это безусловно. Задачи стоят большие, и надо стремиться. Но все же уверен: сорок рублей в месяц я могу для него выделить без особого для себя ущерба. Поскольку память о матери - это святое.
Я ничего не ответил и денег ему, разумеется, не посылал. Больше мы не виделись.
И вот я стою у наших ворот. Я не был здесь много лет - с тех пор, как не стало тети Калерии. Она пережила сестру всего на полгода и часто горевала: "Живу чужой век, я старшая и уйти должна была первой".
Тетя Калерия была старше тети Ины на сорок минут, но обе совершенно серьезно считали, что она - намного опытнее, а значит, умнее. Тетя Ина безоговорочно признавала сестру главной. Говорят, так бывает у близнецов.
Я на мгновение закрываю глаза, чтобы представить себе их, но не вижу ничего. Тогда я пытаюсь вспомнить хотя бы голоса, и они начинают звучать, но не так, как звучали в жизни, в моем детстве, а так, как в последние годы - в телефонной трубке, тихие и далекие.
- Здравствуй, Алеша, - спокойно говорит тетя Калерия.
- Это Алексей Юрьевич? - испуганно спрашивает тетя Ина. Она всегда так спрашивала, и только когда я подтверждал, что - да, это я, а кто же? - сразу начинала тоненьким голоском излагать свое дело.
…А телефонного голоса Бородулиной я не помню, у них телефона не было, а сама она, ясное дело, мне никогда не звонила. Вообще-то в детстве Нинка говорила басом, это точно, а до шестого класса, пока ей не вырезали аденоиды, - в нос: "баба" вместо "мама", "дет" вместо "нет". Мне это казалось очень элегантным, и я, помнится, пытался даже перекрестить тетю Ину в тетю Иду, к всеобщему большому переполоху.
Я вхожу во двор. Здесь ничто не изменилось, разве что запах: раньше в такую погоду, как сегодня, у нас во дворе пахло сыростью и древесиной - в подвалах сложены были дрова. Стемнело, почти все окна уже горят, только наши, на втором этаже, еще черные. И окно в кухне тоже. Зато над нами, у Бородулиных, полная иллюминация. Интересно, кто там сейчас живет? Занавески не задернуты, движутся какие-то фигуры, я пытаюсь вообразить, что это тетя Клава с Нинкиным отцом дядей Федором накрывают на стол к обеду, а в глубине комнаты сидит сама Нинка и решает задачи по арифметике. Ничего такого я представить себе не могу, тем более что прекрасно знаю: Бородулины поменялись и уехали в новый район еще при жизни теток. Вообще литературные изыски и штучки из серии "на него нахлынули воспоминания - все прошлое ожило и встало перед его мысленным взором" как-то не проходят. Нету там ни тети Клавы с дядей Федором, ни Нинки.
Зато я слышу музыку. Очень тихая, почти неразличимая, настолько, что на мгновение я даже начинаю сомневаться, а уж не выдумал ли я ее, она доносится из открытой форточки в первом этаже, из форточки того самого окна, на которое Левка, сын Евгения Давыдовича, вечно выставлял свою радиолу. Окно завешено плотными шторами. В щель между ними пробивается голубоватый свет включенного телевизора - вот откуда эта музыка. И вдруг я слышу… нет, не слышу - знаю: "Уходит вечер, вдали закат погас, и облака…". Взмывают над водой разноцветные ракеты, пахнет душистым табаком и шиповником, очень поздно, я сижу на крыльце и жду тетю Калерию. Тетя Ина тоже ждет ее, вот она - прохаживается взад-вперед возле калитки. Время от времени она останавливается и подолгу смотрит в ту сторону, где курзал. И вдруг появляется тетя Калерия, проходит мимо тети Ины, точно не видит, и направляется прямо к крыльцу. Я весь сжимаюсь: сейчас она меня заметит, и мало мне не будет за то, что не сплю. Но тетя Калерия не видит и меня, проходит мимо, задев подолом своего шелкового платья. Я чувствую запах "Красной Москвы". Тетя Ина бежит следом за сестрой и тоже не обращает на меня никакого внимания. Некоторое время они о чем-то шепчутся у нас на веранде, и мне вдруг делается тревожно и неуютно. Но вот я слышу смех. Они хохочут обе, громко и весело, и тетя Калерия говорит: "Нет, ты подумай, какой дурак, какой клинический дурак!" И мне уже опять легко и счастливо, а ракеты все взлетают, и духовой оркестр в курзале играет про то, что вечер уходит, - пусть уходит, мне не жалко, подумаешь, завтра утром будет еще лучше!..
…В комнате Евгения Давидовича поет с экрана Алла Пугачева, поет про какой-то пошлый айсберг в океане, и мотив у этой песни ни капли не похож на "Уходит вечер", и голос, само собой, не похож на голос того певца - и вообще теперь никто не поет такими сладкими голосами.
Не знаю, для чего я иду на задний двор. Окно Запукиной все равно заложено кирпичами. На том месте, где была помойка, теперь навес для мусорных бачков. На одном из них сидит худой черный кот - один к одному наш Негодяй. Может, это его потомок? Все-таки я поднимаю голову и смотрю на бывшее окно Запукиной. Там стена, стена и все.
…Помнится, когда мы с ней прощались в день моего отъезда в лагерь, она вдруг вылупила глаза и важно заявила:
- Прощай, Алеша, не поминай лихом. Ты будешь счастлив, мне, во всяком случае, так кажется. - И добавила голосом тети Калерии - Человек создан для счастья, а птица для полета.
…Счастлив я или нет? Можно ли считать удавшейся жизнь конкретного меня - со всем тем, что подарила мне природа, от физических данных до умственных и прочих способностей, меня, помещенного ею в конкретную точку времени и пространства, в мое "здесь" и "сейчас"? Можно ли сказать, что моя жизнь в общем хороша, благодаря (или вопреки?) всему этому?.. Но ведь тогда речь пойдет об удаче. А счастье… Есть ли, было ли оно у меня?
Много раз в жизни задавал я себе этот вопрос и никогда не мог найти однозначного ответа. Все хотелось сказать: "Вообще-то жаловаться грех, хотя…" Или: "Был бы безусловно счастлив, если бы…" Или: "Как же можно быть полностью счастливым, когда…" Наверное, в те мгновения, когда я действительно чувствовал себя счастливым, безо всяких "если бы", "хотя" и "когда", я ни о чем таком себя не спрашивал.
Я медленно возвращаюсь в наш двор. Вдруг начинает падать снег, крупный и влажный, уже весенний - завтра выйдет солнце, и он весь растает. Вот когда моя лужа займет подобающее ей место - разольется от одного тротуара до другого!