- Ныряй в сарай, потом в погреб, - машинально указал Костя на распахнутые двери.
А через несколько дней Лёнька принёс Котьке тяжёлый медный пятак одна тысяча семьсот девяносто первого года с барельефом Екатерины второй:
- Держи, Кич тебе дарит.
- Так я вроде своей битой играю, - смутился Карякин.
- Не важно, - нахальные серо-зелёные глаза Лёньки смотрели мимо Котьки, видимо Манкевич боялся выдать свою зависть. - Кич сказал, что в расшибного играют всю жизнь. Кто кон не сшибает, тот лоб расшибает.
- Я постараюсь не расшибить, - спрятал в карман холодную монету Котька.
Лёнька промолчал, играя желваками на тёмном, как у отца, лице.
* * *
Как не привлекательна была необузданная, дикая сила Волги, а тёплая, домашняя атмосфера и быт работящего двора тоже имели свои прелести. Детское любопытство находило потаённые радости за каждой дверью сарая.
Котькин отец столярничал, и ребячий глаз завораживала тонкая жёлтая стружка, кудряшками соскальзывающая с рубанка. Семён Яковлевич чинил примусы и паял кастрюли. Рядом с ним мальчишки осторожно вдыхали острые запахи кислоты и канифоли, а без него пробовали на язык керосин, которым, говорили, можно лечить больное горло.
Павел Борисович Гункин из разного хлама собирал подобие вездехода или амфибии, и ему тащили с берега и свалок ржавые цепи, шестерни, балки, рессоры, погнутые колёсные диски и лысые покрышки. Виктор Харитонович несмотря на свою подслеповатость ловко мастерил на продажу клетки для кроликов, и ему помогали плести проволочные сетки на дверцы, за что старик соглашался чинить и налаживать цапки для ловли синиц и снегирей.
Кузьмич разводил в ящиках мотыля и тонких красных червей, для чего постоянно требовались свежие опилки и пустые спичечные коробки под расфасовку "товара". С ним же ребята ходили в Белоглинский овраг добывать опарышей или на Дегтярку к лабазам за масленичным жмыхом подсолнечника, которым вместе с кашей заполнялись рыбные кормушки.
Сбывал наживку с превеликим барышом для себя Николашка Гулёный, который в трезвые минуты разрешал мальчишкам поводить скребком по тощим бокам Нюры или выбрать репьи из её спутанной чёрной гривы или реденького хвоста. Сам же, припадая на короткую ногу, мотылялся рядом, опасаясь, как бы лошадёнка невзначай не взбрыкнула и, не дай бог, не зашибла кого из ребят.
Так ли, иначе, а подрастая, мальцы непроизвольно втягивались в круг общих дворовых хлопот, а главное, приучались к подмастерью: пилили, строгали, клепали, паяли, сколачивали, сверлили и красили.
Сами строили вёрткие самокаты, которые за неимением резинового хода гремели по асфальту стальными подшипниками.
Ставили на коньки деревянные ледоходы с ножными рулями и, пугая прохожих, бесстрашно вылетали на них с крутого Бабушкинского взвоза прямо на звонкий лёд Волги. Катились чуть ли не до середины реки, лишь размазывая по холодным щекам выжимаемые ветром слёзы.
Клеили из газет и скопом запускали на берегу воздушные змеи, которых трудно было удержать в вышине на тонкой нитке. Обмирая, смотрели, как кувыркаясь, падали газетные паруса в жадные волны реки.
Усердно, раз за разом, чинили когда-то подаренный сёстрам Семёновым взрослый велосипед - тоже, как всё покупаемое детям, на вырост. "Велик" помнил времена, когда ноги сестёр не доставали до педалей и на раму, поближе к рулю, привязывали небольшую подушку. Помнил, и когда его колёса стали выписывать восьмёрки, и когда не стало хватать высоты руля и сиденья. И сколько раз его цепь "зажовывала" сатиновые шаровары наездников, и сколько заборов вдруг оказывалось на его пути или немыслимых для проезда ям и колдобин. Утешением служила мысль, что других транспортных средств во дворе не было и в ближайшем будущем не предвиделось. Изобретение учителя, так и ни разу не чихнувшее бензиновым перегаром, в расчёт можно было не принимать.
Но верхом искушений стала голубятня на крыше Карякинского сарая. Высокая, обтянутая с фасада стальной сеткой, с зимним спальником внутри, с выдвижной рейкой, по поперечинам которой голуби гуськом поднимались на конёк шатровой крыши, - она завораживала взоры не только дворовой ребятни.
Не долго думая, все, кроме Лёньки Манкевича, который открыто презирал никчёмные забавы, сложили накопленные гривенники и купили на бывшем Митрофаньевском базаре белых с черными крыльями "чистяков" и крупных, глинистого цвета, зобастых "дутышей". На рыжих турманов, которые умели "ломать хвост" и падать с высоты камнем, или трубачей и шилохвостых, ходящих плотной вертушкой, денег не хватило. Но и от приобретённого радости было не мерено.
Несколько дней кряду мальчишки и девчонки по очереди, забыв про Волгу, про всё на свете, дежурили на крыше сарая, терпеливо ожидая, когда птицы привыкнут к новому жилью. Каждому хотелось самому накормить, подержать в руках, погладить тёплых воркующих голубей. Каждый взахлёб рассказывал другим, как его приняла стая, и какой он теперь голубятник.
Наконец, в воскресенье дядя Серёжа - отец Валерки, сам залез на сарай и вытолкал птиц на конёк голубятни. Взял в руки длинный шест с привязанной на конце мочалкой, сунул два пальца в рот, пронзительно свистнул во всю мочь и замахал шестом. Голуби сорвались с места, стаей метнулись в сторону, но сделав круг над двором, хлопая крыльями, хотели вновь усесться на крышу. Не тут-то было: мочалка неистово носилась под ними, не давая садиться, а залихватский свист гнал прочь. Стая ещё раз облетела двор и вдруг взмыла в бездонную высь прозрачного городского неба.
И стар и млад высыпали на улицу. Стая красивыми, ровными кругами нарезала высоту, пока не превратилась в маленькую кучку тёмных точек. И словно испугавшись чего-то, стремглав понеслась оттуда к земле. Вздрогнула, будто наткнулась на невидимое препятствие, остановилась, замерла, зависла на месте, и снова плавно пошла в набор высоты.
Голубей заметили в других дворах. Отовсюду дяде Серёже Мельникову махали шестами и свистели: в полку голубятников прибыло! У ребятни сердца разрывались от радости.
- Вишь, красота какая! Дух захватывает! - удивлялись взрослые. - Кабы всем так вместе держаться.
- Молодцы ребятки, потешили!
- Словно бражного квасу с имбирём выпил, - высказался и Кузьмич, но не преминул добавить: - Таперя держите ухо востро, вмиг сопрут.
Спорить не стали. Разом оглянулись на поджарого, тогда ещё молодого Бурана, который с глупой мордой, виляя хвостом, тёрся о ногу старшего Карякина.
- Небось, послужит, если подхарчить, - успокоил всех Василий Степанович.
Праздничное настроение испортил Лёнька Манкевич. Притулившись у ворот, громко, чтобы слышали все, брякнул:
- По таким откормленным голубкам шампуры плачут.
- Я вам интересуюсь, в кого уродился мой обормот? - завздыхал Семён Яковлевич, растерянно глядя на соседей. - Отец всю жизнь трудится, спины не разгибая. Орден заслужил, а сын - шпана. Кладите себе в уши мои слова: я видеть его больше не хочу.
- Холоднокровней, папаша! - видя насупленные лица мужиков, Лёнька шмыгнул за калитку и уже оттуда язвительно крикнул: - Скажите спасибо, что мы своих не трогаем.
- Нет уж, паря, - с крыши погрозил ему шестом дядя Серёжа Мельников. - Это ты скажи спасибо, что сыном Семёна Яковлевича зовёшься, а то бы давно без ушей остался!
- Не стоит об поганца руки марать, - Толик Семёнов сердито захлопнул за Лёнькой калитку. - Хлебнёт лиха, раскается. Главное, чтоб поздно не было.
- Да-а! - глубоко вздохнул Кузьмич, и не понятно к чему добавил: - Какой-то ты не правильный еврей, Семён.
III
Протиснувшись в окно, Котька вылез на балкон, с удовольствием, до хруста в суставах, потянулся и оглядел пустынный двор. От высеребрённых знойным солнцем и высохших, как прошлогодняя вобла, досок сараев и заборов, из которых давно выпали жёлтые и твёрдые, словно чёртов палец, сучки, струился невероятный, щёкотный запах пыли. Над тёмной зеленью кустов сирени чувствовалось дрожание воздуха - день обещал быть нестерпимо жарким.
"Странно, - подумал Котька, растирая кулаком слипавшиеся веки, - куда все подевались?"
Обычно в это время уже гремели у колонки вёдрами, старались опередить наползавший из Заволжья зной, уливали тёплой водой кусты и цветы.
В войну не до того было, а теперь каждый хотел, чтобы всё вокруг благоухало, как до неё, проклятущей. Старые постройки спрятались в разросшихся кудрявых деревцах душистой сирени. Дикий виноград оплёл стены дома и вился по штакетникам малюсеньких полисадничков, в которых поочерёдно цвели бегуньи, табак, неприхотливые бархотки и разноцветные астры. Даже там, где по всем законам должны были густеть заросли лебеды, качали на редком ветерке яркими "граммофонами" розовая мальва и голубой ползучий вьюнок. Только вокруг вросшей в землю конуры Бурана вольготно чувствовали себя иссине-зелёные шершавые листья лопухов вперемежку с метёлками крапивы.
Почти впритык к лестнице и балкону вымахала огромная белая акация, пьяный запах сладких цветов которой по весне блажил головы многих. Котька ухватился за толстый сук дерева, уже готовый перелезть по нему на крышу сарая, но его отвлекла каркающая серая ворона, пытавшаяся украсть сухую корку хлеба у Бурана. Кобель лежал на боку и всем видом выказывал презрение к нахальной воровке. Лишь когда та, растопырив чёрные крылья, подступала к хлебу на опасную близость, Буран приоткрывал пасть и щёлкал жёлтыми зубами. Птица проворно отпрыгивала и громко каркала.