* * *
Короткий праздник повторялся под ноябрьские торжества. Во дворе народ квасил капусту. Огромные ядрёные вилки, прихваченные первым морозцем, рубили в деревянных корытах серповидными тяпками или шинковали на самодельных станках. Потом с хрустом мяли её с резаной морковью и солью до первого сока.
На улице было прохладно, в воздухе редко мелькали первые снежинки, пока ещё не долетавшие до земли и застревавшие где-то в голых кронах деревьев и на чёрных крышах сараев. Тёплые одежды сковывали людей. Не было и разудалого веселья. Но по мере трудов, густели над работниками клубы пара, трещали застёжки на ватниках, шибче мелькали над творилами переполненные рубленой капустой вёдра.
От съеденных несчётно кочерыжек у Котьки пучило живот, но, как вся дворовая ребетня, он крутился у погребицы до самого вечера, пока двадцативедёрная кадушка не набивалась доверху.
Кто-то специально для этого дня хранил замоченными в рассоле без крепких специй крупные побуревшие огурцы, чтобы теперь положить их в капусту. Точно также, слоями, укладывались обсыпанные сахаром половинки вилков и отлежавшийся анис или шафран. Кому-то нравилось солить в капусте арбузы, а то и небольшие круглые зеленоватые дыни. Кто-то пересыпал её клюквой, которую в щепных коробах покупали на идущих с Камы баржах.
- Ну, Котька! - говаривал отец, растирая озябшие ладони. - Забагришь по первому льду налима, объедимся пирогами. Для меня нет лучше угощения, чем кулебяка с налимьем плёсом и жареной квашеной капусткой.
- Будя вам! - счастливо улыбалась уголками рта мать, сидевшая на уже вымытом опрокинутом корыте. Куталась в истрёпанную телогрейку и не могла согреться. - Вона сколь судака да щуки насушили. Попарю, не хуже будет.
- Нет, мать, - настаивал на своём Василий Степанович. - Рыба тогда внусна, когда её из воды и на сковородку. А всё остальное - эт, касерва! Эрзац, как фрицы говорили.
- Раз про еду калякаете, знать, вечерять пора, - поднималась Клавдия Филаретовна. - Вы тут заканчивайте, я пойду селянку пожарю. Надысь Фролка приносил бабам молодого порося, я позавидовала, купила кусочек мясца, да сальца чуток.
- Как купила? - изумляется отец. - Я ему, забулдыге, почти новые сапоги отдал. А он - продавать, значит? Совесть у него есть?
- Когда это было? - не понимает стенаний мужа Клавдия Филаретовна. - Да и просил не дорого. Кабы по базарной цене, я б не взяла.
- Чай он не прасол, а рубщик мяса. Ворованным торгует, - не унимался отец.
- С того и живёт, а с государства не убудет. У них и так у всех морды повылазило! - твёрдо заявляла мать. - Не то, что мы, голоштанные!
- Завелась! Не хуже других живём, - раздосадовано, но уже спокойно говорит Василий Степанович. - Ступай, жарь ужо свою селянку. - И тихонько, подмигивая Котьке, добавляет: - Нам чего, мы ворованное исть не будем, мы его сожрём!
* * *
Близость Волги и скрытый от любопытных глаз, своевольный, дерзкий и зачастую порочный уклад жизни на берегу во многом определяли характер детских увлечений дворовой ребятни. С ранних лет каждый из них плавал так же шустро, как вприпрыжку бегал по суше; умел грести на вёслах и управлять лодкой как в солнечный день, так и в непогоду; без помощи взрослых ставил выброшенные за негодностью для промышленного лова драные и своими руками починенные сети; налаживал перемёты с коваными на отцовском заводе крючками или самодельные вентеря с длинными крыльями; смело забредал в волну с бредешком, мотню которого, уже казалось, невозможно было штопать. В отличие от сверстников, проживавших в центральных районах города, страх воды им был непонятен.
Никто из ребят не мог и в страшном сне представить, что его хоть на день отлучат от привычных забав на большой реке. По Волге еще плыли льдины, а в измызганных школьных портфелях уже лежали вперемежку с карандашами и перьевыми ручками, чернильницами-непроливайками и обёрнутыми в газеты учебниками рыболовные крючки, мотки лески на шпульках, грузила и поплавки, смастерённые их винных пробок и гусиных перьев. Мысли их ещё оставались отягчёнными невыученными уроками, а трепетные душонки уже тянулись к топкому берегу, запруженному весенней тиной, от которой так знакомо тянуло запахом гниющих прошлогодних водорослей.
У каждой ватаги было своё "законное" место и на причаленных к берегу у лесопилки тяжёлых многоярусных плотах, с которых выуживали разную мелкую рыбёшку на уху; и между лодками, глубоко уткнувшимися носами в разноцветную гальку или крупный серый песок, где прячась от ветра, пекли в углях картошку или завёрнутого в листья лопуха пузатенького берша. Бывало, что и забредшая из слободки курица оказывалась в продымлённом на таганке вареве. Но тут уж ничего не попишешь: на пусто никто не пришлёт, а с пуста всяк волочит. Нельзя край оврага держать хозяевам дырявые изгороди!
Чужих людей на берегу не привечали, но и своим частенько приходилось отстаивать по весне "законную" территорию в драках с мальчишками из других дворов и соседних улиц. Умению драться учили даже девчонок, дабы не уступить никому. Знали: с болтунами и хлюпиками настоящие хозяева берега - браконьеры и местная шпана - дело иметь не будут, а значит, прогонят взашей куда подальше. А так, глядишь, на "атасе" постоять попросят, когда осетров разделывают, или снести по адресочку икорки. Снасти посторожить, сбегать за кем, да мало чего в путину может понадобиться: а тут знакомые ребятишки всегда под рукой! И рыбарям спокойнее: есть с кого спрос учинять.
Там же на берегу, но в овраге, на вытоптанном ребячьими сандалями пятачке, среди высоченной жёстколистной амброзии, называемой в народе американкой, и пахучей пыльной конопли, что густыми зарослями росли под кручей, азартно играли в расшибного.
Правила этой игры незатейливы: чертятся три параллельные линии, обозначающие середину и границы игрового поля. По центру стопкой складываются монетки, в основном трёх и пятикопеечного достоинства. С шести или десяти шагов, как условятся, в стопку-куш кидают свинцовой битой. Нужно умудриться разбить, а на дворовом жаргоне - расшибить, кучку мелочи так, чтобы ни одна монета не выкатилась за поле. Тогда метавшему разрешалось той же битой, ударяя ребром по краю, переворачивать раскиданные деньги. Скажем, перевернул с орла на решку - выиграл, не перевернул - уступи место другому.
Поначалу азарт проявлялся не в том, чтобы выиграть много денег, а в удали, в ловкости, которую хотелось показать каждому, тем более на виду у девчонок.
- Не хило я вас! - выставлялся очередной сорви-голова, которого не далее, как вчера, пинками выгоняли из игры за жульничество. - Считайте, вставил дыню в полный рост! - И словно утверждая своё превосходство, выстреливал сквозь щербатые зубы тоненькой струйкой пенистую слюну себе под ноги.
- Ах ты, бычок в томате! - набрасывались на мальца со всех сторон. - Закрой поддувало! Ставь на кон, а то посадим на кол!
- Не троньте его, братцы, - извиваясь тощим телом, вопил Валерка Мельников, - я видел, у него грудь в тельняшке!
- А задница в ракушках, - бесстрастно уточняла Натаха, и вся ватага вместе с везунчиком покатывалась со смеху, хотя сальной шутке было лет сто отроду.
Но если в компанейский круг присаживались парни повзрослее, дело приобретало иной оборот. На кон ставились мелочью уже рубли и трёшницы, и никто не мог занижать ставку. Неимущим отпускали деньги в долг.
Теперь на везение надеяться не приходилось. Парни играли мастерски, вместо свинцовой биты используя тяжёлый медный екатерининский пятак. При любом раскладе, куш всё равно срывали они. Ропот мелюзги безжалостно подавлялся кулаками.
Задиристого Котьку вместе с настырными братьями Мельниковыми поколачивали часто. Но когда они подросли, окрепли, и уже их кулаки могли размазать кровавые сопли на любой приблатнённой харе, ребят оставили в покое.
- Ты, Костя, парень что надо, - сказал как-то Карякину известный в округе вор Саня Кич, - и панацы у тебя путёвые.
Саня сидел голый по пояс и в закатанных до колен белых брюках на раздолбанной волнами лодчонке, ковырял грязными пальцами ног мокрый песок с галькой и притворно лениво почёсывал узкую грудь в ядовитых наколках. За его спиной подобострастно маячил Лёнька Манкевич, который давно бросил школу и ушёл от родителей на вольные хлеба.
- Только не возьму в толк, - тихо, чтобы не всё слышал Лёнька, проговорил Кич, - с кем ты? Вчера дрался с парковскими за пролетарских, сегодня - с пролетарскими за парковских. Пора, Костя, определяться.
- Мы уродов бьём, а чьи они, парковские или пролетарские, нам до фени.
- Выходит, сами по себе? - ожёг Саня Котьку ледяным взглядом и, как в ресторане официанта, щелканьем пальцев подозвал к себе Манкевича.
- Видал пионера? Любит и папу, и маму, но справедливость любит больше. Будешь корчить из себя Павлика Морозова?
- Он у нас Павлик Корчагин, - ответил за друга Вовка Мельников, который неспешно, размеренными движениями накачивал велосипедным насосом футбольный мяч. - Любую контру за километр чует.
- Прямо как наш Буран! - кривляясь, уточнил Валерка и тут же изобразил вислоухого пса.
Стоявшие вокруг мальчишки рассмеялись.
- Не хочешь дружить со мной? - уже мирно спросил Саня.
- Не хочу ссориться.
- Разойдёмся правыми бортами?
- Давай отмашку, капитан!
Шутка Кичу понравилась: он умел ценить независимых людей. Негласно дав Карякину вольную, он наказал Лёньке не спускать глаз с Котькиной компании.
Так случилось, что тем же летом, Кич, после шумной драки на танцплощадке в парке культуры и отдыха имени писателя Горького, спасаясь от гнавшихся по пятам милиционеров, наткнулся на Карякина, зевавшего в воротах своего дома.