- На праздник и у воробья пиво! - говорит ему вслед Кузьмич и вторично наполняет кружку.
* * *
Солнце уже вровень с крышами. Душно. В доме одна за другой распахиваются настежь двери. Слышно, как со звоном бьёт в донышко ведра тугая струя воды из колонки.
Пиво только раззадорило Кузьмича. Он без наслаждения, торопливо курил ленинградский "Беломор-канал" и нетерпеливо поглядывал на осоловевшего Котьку. Наконец, не выдержал:
- Извини, паря. Вчерась не утерпел, купил тут на твои.
Фролов чересчур поспешно достал из посудного шкафчика четвертинку и, повертев пузырёк в корявых пальцах и глянув жидкость на свет, хмуро спросил:
- Тяпнешь рюмашку?
- Нет, - скривил губы Котька, - не сейчас.
- Тогда ступай, - обрадовался Кузьмич. - Не порть аппетит кислой рожей.
"Костя!" - как раз вовремя позвал с балкона бархатный голос. Людмила уже привела себя в порядок, уложила корзинкой и зашпилила на затылке русую косу и сияла здоровой улыбкой, нарочно морща и без того курносый нос. Но тёмно-серые с поволокой глаза полюбовницы внимательно ощупывали вынырнувшего от дружка Костю, явно не прочно стоявшего на длинных ногах.
- Вера картошку чистит. Нырни в погреб, достань солёненьких огурчиков. Накось! - и она бросила ему связку ключей, которые, не долетев до Карякина, брякнулись оземь, как об камень.
- Какие в июле огурцы? Кислятина, глаз вырви!
- Мабудь меня на кисленькое потянуло, - поджимая губы, пропела Милка.
Но Костя намёка не понял. Он, кряхтя, поднял ключи и вразвалочку поплёлся к сараю.
В глубоком погребе было прохладно. Запахи перестоялого рассола и плесневелых остатков квашеной капусты остро щекотали ноздри. Котька не спеша выловил в кадке с десяток пупырчатых огурцов, на диво ещё крепких и зазывно просящихся на зуб, сложил их в глиняную миску.
Подниматься наверх в жару не хотелось. Он присел на снятые с кружков речные камни-дикари, с удовольствием, которого давно не испытывал, схрупал огурец и раскурил папиросу. Лёгкий голубой дымок струйкой потянулся к раскрытому творилу.
Котька вспомнил, что первое, за что взялся, вернувшись со службы, было обустройство погреба. Он выбрал осыпавшуюся землю, обшил сухим горбылём стены, обновил клеть для картошки, привёз речного песка для засыпки моркови, выстрогал доски и оборудовал место, где собирался хранить свёклу, редьку и свежую капусту. Из Николашкиной конюшни натаскал соломы для ледника. У него и в мыслях не было спросить себя, зачем ему, холостому парню, погребные запасы? Просто, так было заведено, так делали все, кого он знал.
"Странно, - думал Карякин, - но получается, что и в остальном по жизни всё расписано. Живи, как все. Поступай, как все. Думай, как все и даже помирай, как все от какой-нибудь неизлечимой болезни в вонючем коридоре больницы".
Хотя, вишь, Милка мыслит по-иному:
- Они пусть, - говорит, - живут как все, а мы будем - лучше!
- А умишка хватит?
- Хватит. Надо в вечерний техникум при заводе походить. Тебя по льготе без экзаменов зачислят. Не успеешь глазом моргнуть, как диплом в кармане будет.
О продолжении учёбы Котька не помышлял.
- На кой ляд мне диплом? Вон, Гунькин сколь лет учился, а четвертаки у меня до получки сшибает.
- У кого ж занимать? Ваша бригада щедрая: каждый месяц одну смену отрабатываете то "За того парня", то в пользу свободной Кубы, то голодающих детей Эфиопии.
- Ты это к чему?
- Давно ли сами забайкальскому хлебушку радовались? Насытились?
- Не умничай! Мы люди простые, нам много не надо, - вспомнил Костя отцовскую поговорку.
- Простые, не значит - глупые. Нам, мил дружок, с тобой скоро всякого разного понадобится столь, что и представить не возможно.
- Фу-ты ну-ты, каки мы раздуты! Желаете, как Гунькины, полированный шкаф себе купить, а потом тахту заграничную?
- Обязательно куплю и шкаф, и тахту, и холодильник, и цветной телевизор. Всё куплю, если ты квартиру получишь. А в нашей клетушке даже вешалку для одёжи поставить негде.
- Гвоздей тебе в стене мало?
"Забыла, как в бараке ютилась, с сёстрами на печке спала" - с досадой подумал Котька и вдруг вспомнил, как сам впервые ощутил тесноту в доме. Вдвоём с матерью им по меркам мальчонки жилось вольготно: спали на одной кровати, похлёбку черпали из одной миски. Даже морковный чай пили по очереди из одной кружки. Да и то очень редко: мать по две, а то и по три смены пропадала на заводе. Прибежит на полчасика, покормит сына, накажет немощным соседкам, чтоб приглядели за сыном, да и опять стремглав в цех. Пустая, без людей, комната казалась Котьке огромной. В ней было страшно оставаться одному, и он целыми днями слонялся по двору или по берегу Волги, где старухи бреднем ловили мелкую рыбёшку.
А когда вернулся с фронта отец, их жилище словно уменьшилось в размерах. Котька постоянно натыкался то на кирзачи у порога, то на висевший на спинке стула бушлат, то на обшарпанный чемодан с потёртым вещмешком, от которых исходили незнакомые доселе терпкие дорожные запахи. Да и сам отец, казалось, теперь занимал всё ранее пустовавшее пространство в комнате.
Но Котька не отходил от него, радовался, что больше нечего бояться в доме, и всё ждал, когда отец наговорится с матерью и опять посадит его к себе на колени.
- Ты слушаешь меня, чё ли? - перебила его мысли Людмила.
- Чем тебе в наших- то хоромах не нравится, - хотел отшутиться Котька, но Милку уже понесло.
- Между прочим, - ехидно пропела она тоненьким голосочком, - Мельниковы строят себе квартиры горьковским методом. Допоздна вкалывают на стройке после работы на заводе. А ты?
- А что я? - смутился Карякин. - Я тоже вкалываю. У меня сверхурочных больше, чем дней в году.
- Ах, да! Я и запамятовала, что с вами сам директор ручкается. Ваше фото ударника пятилетки на заводской доске почёта вывешено. Только что-то фамилии Карякин я не видела в списках месткома на улучшение жилищных условий.
- Ты Гунькиной завидуешь?
- Не завидую, а понимаю. Это тебе не за подолом её сестры гоняться. Тут иные способности нужны.
А ведь Котька считал, что старое быльём поросло.
"Кто сказал, будто у бабы век долог, да ум короток? У этих вражин, как у кошек, обиды не забываются. Так и норовят, при случае, глаза выцарапать!"
* * *
"Похмельная расслабуха", - так определил Котька своё состояние и раскурил вторую папиросу, глубоко затягиваясь горьким дымом и щурясь от его едкости.
"Тут, на погребице, всё и началось. Вот уж точно: не было бы счастья, да несчастье помогло".
У Гункиных часто гостила младшая сестра жены - двадцатисемилетняя Катенька, которая с престарелой матерью проживала в Поливановке, тогдашнем пригороде Саратова. Добираться из центра, где перезрелая девица рыскала в поисках приличного жениха, домой на двух трамваях было крайне затруднительно, особенно поздним вечером. Не всякий ухажёр решался проводить даму в гремевшую поножовщиной деревню. Вот Катенька и приспособилась ночевать у Гункиных на детской раскладушке. Спать было не совсем удобно, зато не требовалось, как заведённой, оглядываться на часы.
Злые языки доносили Павлу Борисовичу, что жёнка его попустительствует сестрёнке и сама не прочь помести подолом вокруг Катькиных ухажёров. Но учитель стойко делал вид, что презирает сплетников. Правда, не единожды расцарапанная его холёная физиономия наводила соседей на иные мысли.
Так вот, не успел Котька пристроить на почётном месте, рядом с портретами отца с матерью, свою бескозырку, как к нему явилась гостья:
- Извините, Константин! Верочка недавно угощала нас мочёным арбузом, так это прелесть, что такое! К нам сегодня важный гость пожалует, нельзя ли ещё арбузик позаимствовать? Мы в долгу не останемся.
- Кто ж их солил? - удивился Котька. - Неужто Вера?
- Выдумаете тоже, Константин, - строила подведённые чёрным карандашом глазки непрошеная гостья. - Иван Кузьмич расстарался. Осенью закатал бочку специально к вашему возвращению.
На Котькин вкус родственница учителя была худовата, но короткое платьице из искусственного шёлка - крупным синим горохом по белому полю - несколько округляло её формы, а модная короткая стрижка тёмно-каштановых крашеных волос заметно молодила Катеньку. Она юлой кружилась вокруг молодца, как бы невзначай оглаживая скользкую ткань на бёдрах и сверкая коленками, от которых балтийский моряк с трудом отрывал взгляд.
Чуя желанное, истомлённое мужское естество мутило разум. Он не спустился, а слетел, как по стальным поручням на корабле, в тёмное подземелье, не зажигая свечку, выловил первый попавшийся крепкий арбуз и глянул вверх.
Катенька стояла на срубе творила. Озорное весеннее солнце заглядывало через распахнутую дверь сарая и, шаля, просвечивало натянутый подол обольстительницы. У Котьки перехватило дыхание: он увидел то, о чём грезил в беспокойных коротких снах на жёсткой подвесной койке душного кубрика.
Арбуз выскользнул из его рук и плюхнулся в рассол, а Котька, словно бычок на туго натянутой верёвке, задыхаясь и потряхивая головой, стал медленно вползать в ослепительный солнечный свет.
- А где же арбуз? - сквозь гаденький смех спросила Катенька, когда всё кончилось, и она расцепила руки на шее Кости.
А он, оглушённый случившимся, как вороватая мышь, выскочил из сарая и бросился вон со двора. Длинные ноги сами несли его к Волге. Хотелось скорее окунуться в прохладную волну, остудить разгорячённые страстью тело и голову. Он боялся глядеть в лица встречных прохожих, предполагая найти в их взглядах осуждение.