Только в воде нервное напряжение отпустило его. Котька успокоился и стал даже подтрунивать над собой, хотя где-то в глубине души чувство стыда сохранялось. Он проплавал около часа, устал и выбрался на горячий, шершавый бетон, в который заковали правый берег реки, защищая город от большой воды Волгоградской ГЭС.
Лежать без подстилки было нестерпимо, но Костя проторчал на бетонке весь день и только вечером, впотьмах, чтобы никого не встретить, вернулся домой.
Не знал морячок, что чёрт-искуситель уже ходит за ним по пятам.
Через неделю Катенька перехватила Карякина в сквере на бывшей Ильинской, а ныне - имени Михаила Фрунзе, площади, где он любил покурить на скамейке возле деревянного здания детской библиотеки. Здесь, мальчишкой, ловил он по осени больших - желтобоких, с чёрной лентой по животу - синиц, которые стайками обивали семена с засохших стеблей крапивы, репейника и лебеды. Иногда в цапки попадались пролётные крупные гайки - светлые синицы голубовато-пепельного окраса с белыми щеками и чёрным пятном на горле. Охотники до певчих птиц держали синиц в одной клетке вместе с жаворонками или пеночками и малиновками, которые учились, подражая друг другу, свистать разные колена. Послушать чудный хор собирались как на храмовый праздник. И тогда ловцам птиц перепадали богатые угощения.
Теперь его ждали соблазны иного рода. Как не протестовала душа, но Костя должен был признаться, что хотел этой встречи. Поэтому не удивился, когда ему предложили зайти в гости к подруге Катеньки, которая при их появлении вспомнила, что забыла на работе убрать в сейф какие-то бумаги.
Прошло лето. Костя был уверен, что их свидания с Катенькой оставались втайне от знакомых. Но однажды услышал от Веры:
- Дядя Костя, мне почудилось или в самом деле от вашей рубашки Катькиными духами прёт?
Костя опешил и почувствовал, как предательская краснота заливает его щёки и уши.
Вера демонстративно громко втягивала воздух раздутыми ноздрями:
- Из нашего двора только она выливает себе на стриженую макушку полфлакона "Красной Москвы". Ими уж давно никто не душится.
- Много ты понимаешь, - сразу не нашёлся, что сказать Карякин и заёрзал на противно скрипящем диване. - И вообще, - он беспомощно повертел у себя перед носом растопыренными пальцами, - лучше книжки читай, а то вырастишь необразованной дурой, как твой дядя Костя.
- Я, вырасту образованной дурой! - надулась Вера и в большущих вишнёвых глазах её набухли слёзы.
- Нюни-то зачем распускать?
Костя готов был провалиться сквозь пол, лишь бы не продолжать разговор.
- Мы переживаем за вас, а вы чего вытворяете? Стыдно, дядя Костя!
- Кто это - мы? - насторожился Карякин.
- Кто, кто? - захлюпала носом девушка. - Хотя бы я с Людмилой.
- Какой ещё Людмилой?
- А то, вы не знаете!
Котька знал, но сделал вид, что не понимает, о ком речь.
- Ладно, сестрёнка, замнём для ясности! - как можно мягче, примирительно сказал он. - Даю тебе слово, что больше "Красной Москвой" мои рубахи пахнуть не будут.
- А чем будут? - в голос заревела Вера.
"Вопрос по существу", - понурил голову Костя. Его давно смущало, что никакой ясности в отношениях с Катенькой не было. Иногда ему казалось, что она любит его. Но чаще, глядя в холодные глаза, поражался их безучастию, догадывался, что с ним развлекаются.
Те же вопросы он задавал себе и не находил ответа. Когда сжимал в объятиях, впивался в неё, думалось, что навсегда, а когда опустошалась плоть, когда видел равнодушно отвернувшееся лицо с хищной улыбочкой на пунцовых губах, - ненавидел себя и чувствовал брезгливое презрение к ней.
Однажды он сказал себе: "Стоп, Костя! Свистать всех наверх, с якоря сниматься, по местам стоять! Наш доблестный крейсер покидает обжитый порт. Бросайте дамы чепчики под киль!"
Но встретил её ненасытный, зовущий взгляд, и снова не устоял.
И вдруг, уже глубокой осенью, в той же подружкиной квартире, Катенька, пристёгивая к поясу капроновый чулок, с каким-то рвущимся наружу остервенением прошипела:
- Всё, дружок, это наше последнее свиданьице.
Костя выбрался из-под одеяла, в трусах прошлёпал босыми ногами к столу за папиросами и неожиданно весело рассмеялся:
- Стало быть ты, как старуха перед смертью, напоследок так подмахивала?
- Пенёк не отёсанный! - огрызнулась Катенька. - И не кури здесь. Чужую комнату провонял дымищем. Неужели нельзя купить приличные сигареты? Садит и садит свой вонючий "Беломор". Как есть деревенщина!
- На свою прописку погляди, принцесса поливановская! - чем злее становилась Катенька, тем легче дышалось Котьке. - Знал бы, по такому случаю шампанское купил.
- Резинку на трусах подтяни, моряк долбанный!
- На кулак нарываешься?
- Только попробуй, - отскочила подальше Катенька. - У меня вся милиция знакомая!
- Наслышаны, сколь раз ты у них в кутузке полы мыла, - не без злорадства сообщил Котька выведанную у заводских дружинников тайну.
- Вот и отлипни от меня! Катись к своей Милке! - сорвалось с языка у Катеньки.
На Костю словно ушат ледяной воды выплеснули. Выходило, что не Катенька, а другая женщина всё решила за них и сделала выбор. А Катенька только согласилась, приняла это как должное. Его мнения даже не спросили.
Костя почувствовал себя обманутым. Он быстро, как по тревоге, оделся и подошёл вплотную к побледневшей Катеньке:
- Ты права, нам лучше не встречаться. Не держи на меня зла, глядишь, пригожусь когда! Прости и прощай!
И уже у порога услышал короткий всхлип:
- Будь счастлив, морячок!
- И тебе, рыбачка - семь футов под килем!
* * *
- Ты часом живой там? - послышался сверху взволнованный голос Милки, и жёлтый луч карманного фонарика зашарил по стенам ямы, дрогнув, уткнулся в Котьку. - Ты чё там расселся-то? Тебе плохо? Я сейчас спущусь.
- Погодь, не мельтеши. - Кряхтя и отдуваясь, как после непосильных трудов, Котька едва разогнулся и встал на ноги. Задул свечу и в темноте, не попав ногой на перекладину лестницы, чуть не опрокинул миску с огурцами. Чертыхаясь, крикнул: - Да не в рожу свети, а на лесенку!
- Ба! У нас голосок прорезался! Подай миску-то!
Людмила приняла огурцы, выудила из ямы Котьку, сама закрыла погребицу и затащила на творило тяжёлую крышку. Глянула на суженого и обомлела:
- Господи, какой ты бледный. И пот ручьём. Может, тебе нашатыря накапать?
- Искупаться надо, и всё пройдёт.
- Как же, пройдёт! Не умеешь пить, так и не берись!
- А то ты не в курсе, что я как раз маненько берусь.
- Редко да метко! - Людмила мягко тыкалась плечом в Котькин бок, незаметно подталкивая его к балконной лестнице.
- Кстати, - внезапно остановился Котька, и Милка проскользнула мимо, - я мужикам поллитру обещал за отпуск поставить.
- Купим, какие дела! - Людмила опять подцепила Костю под руку. - И бутылку поставим, и Гунькиных перевезём. День ноне выходной, день длинный, ведренный.
- А искупаться?
- А как же! Все вместе пойдём на Волгу.
Дома Котька едва опустил голову на подушку, так сразу, полулёжа, и захрапел.
- Накрывай, Вера, на стол. Будем завтракать, - закидывая Котькины ноги на диван, предложила Людмила. - Ему часок поспать, и проснётся человеком.
- Не надо бы ему выпивать, - робко проговорила Вера.
- Не надо, - согласилась Людмила и, показывая на Котьку, добавила: - Только, девонька, таким мужикам перечить нельзя. И поучать - пустое дело. Их любить надо. Крепко любить, Вера.
- А как с пути собьют? И вы не будите противиться?
- Ах, Вера, Вера, - ласково произнесла Людмила и приобняла девушку. - Запомни: ночная кукушка всех перекукует. Нужно только, чтобы он чувствовал, что его любят. Мужчина, что его личина, лишь снаружи грозен, а внутри - дитя-дитём! Ему всё время по жизни мамка требуется.
- А как же дети?
Людмила задумалась, растерянно развела руками:
- Наверное, хорошо, когда дети - это мы сами, только очень маленькие. Ты никогда не хотела снова стать маленькой? Чтобы тебя гладили, целовали, трепали за щёчку, совали сладости?
- И пороли, когда вздумается, - Вера со злостью бросила на стол вилку.
- Что? - не сразу поняла Людмила. - Тебя били родители?
- Мягко сказать, били! - Вера передёрнула плечами, как в ознобе, и лицо её стало белее печной штукатурки.
- Прости, я не знала, - стыдясь чужой тайны, тихо произнесла Людмила.
- Никто не знал. И сейчас как-то само с губ сорвалось.
- Слово даю, никто и не узнает! - горячо заговорила Людмила. - Не нам судить своих родителей. Не стерпела, уехала подальше от них, и хорошо! Только не копи обиды на сердце, оно живое, лопнуть может. Ты им письмо напиши: тёплое, доброе. Они поплачут и сами прощения попросят.
- Уже не попросят. Весной пьяными в бане угорели.
- Господи! - Людмила зажала себе рот руками, не зная, что сказать, и готовая заплакать.
- Ежели бы не били, чем ни поподя, я может и стерпела.
- За такие дела в тюрьму сажают.
- Посадить в тюрьму родителей? - отпрянула Вера, и в чёрных глазах её полыхнул такой огонь, что у Людмилы сердце обмерло. - Я любила их. Я только пьяными их ненавидела. И ненавижу до сих пор.
- Мёртвых?
- Нет, я их каждую ночь во сне живыми вижу. Сначала всё хорошо, благостно так, будто в сенокосную пору. Родителей нет рядом, но я их чувствую: мать сено ворошит, отец сырой травой косу вытирает. Высоко в небе жаворонок заливается, у телеги распряженные кони всхрапывают. А мне почему-то страшно есть хочется. Я развязываю котомку, ищу хлеб и получаю затрещину по затылку…