- Все болезни, деточка, от любви. И реакция Вассермана тоже не от злобы "положительной" может быть. Проходи быстро вон туда, а туфли здесь оставь, у стула.
Евангелина зевнула и полезла на кресло, а оказавшись там, тихонько усмехнулась и одновременно ойкнула от вовсе не нежного прикосновения рук в перчатках и холодного расширителя.
- Результат - послезавтра с восьми до часа. Вот квитанция, оплати в кассе.
Евангелина вышла, цокая шпильками по коридору: "женский" кабинет находился за "мужским", поэтому Евангелина проходила мимо грустного строя своей биологической противоположности: та в большинстве своем стояла или сидела, понурив голову; иная же ее часть - крайне малая, новички или старожилы - наигранно хорохорилась. Почти процокав проблемный ряд, Евангелина собралась уже было повернуть к кассе, как вдруг заметила Дон Кихота. Выглядел он как обычно, только слегка побледнел.
- Эй, Кихот! Неужто и вы здесь?
Дрожь пробежала по его лицу, и он, силясь, поднял глаза:
- Милая Евангелина! Какое чародейство устоит перед вами? Но иное чародейство вольно обрекать меня на неудачи… - он закашлял и прижал платок к опущенным уголкам губ.
- Милый Кихот, Львиный Рыцарь Печального Образа, сам Жуан старается стеречься этого гнилого места!
- И то - правда. Только… - он покачал головой, - я потерял целомудрие, давеча, да, вот так бывает. А дабы Дульсинее не причинять беспокойства, решил не тревожить ее…
- Что ты на это скажешь, Санчо? - усмехнулась Евангелина проходящему мимо толстяку.
- Слава богу, до сих пор никто не преставился; хоть мы и нездоровы, да живы! - резонно заметил Санчо, потерев задницу. - Только от пирогенала сидеть больно, искололи всего, эх…
Дон Кихот самозабвенно шепнул в воздух:
- Там, где блистает сеньора донья Дульсинея Тобосская, не должно восхвалять чью бы то ни было красоту.
- Ах-ха-ха, ах-ха-ха! - затрясся жир на животе Санчо. - Донья Дульсинея Тобосская! Да шлюха ваша Дульсинея, сеньор! Шлюха, к тому же заразная. Мы с вами подлетели, как два в одном; что, не отрекаетесь, любя? Эх, сеньор, сейчас опять вольют вон туда серебро, - он показал вполне определенным жестом чуть ниже живота, - и завтра вольют, и послезавтра, а потом - антибиотики, сеньор. Вызнаете, сеньор, сколько сейчас стоят антибиотики?
Пока Санчо говорил, Дон Кихот наблюдал за тем, как повозка его воображения двинулась своею дорогой, а направляясь к семнадцатому кабинету, жалобно посмотрел на Евангелину:
- Уж верно любо глядеть на всех рыцарей, которые военными и прочими тому подобными упражнениями развлекают и потешают Дам своего сердца. У каждого Рыцаря свои обязанности, - вздохнул он и, поддерживая целлофановый пакетик с болтающимися в нем пирогеналом, одноразовым шприцем и перчатками, скрылся за дверью, где лечили от любви.
Санчо подошел к Евангелине и шепнул:
- Боюсь, боюсь за сеньора, переживает больно! Тем более, как добрый христианин, он не станет мстить за обиду… А вы-то?
Евангелина потрепала его по щеке:
- А я - в кассу. Анализы сдавала.
- А, - почесал за ухом Санчо, - анализы у них дорогие! Это разве больница? Это сонмище весельчаков и затейников! Знавал я в молодости одного лекаря - так его посадили в тюрьму за то, что он двоих укокошил.
- Как укокошил? - удивилась Евангелина.
- А так, по незнанию. Вместо пирогенала мышьяк выписал.
- Разве в твою молодость был пирогенал? - усмехнулась Евангелина.
- Конечно нет, сеньора, - опустил голову толстяк. - Не в обиду скажу - уходите, не к лицу вам место это гнилое. Да, кстати, - он заулыбался, - прежде этого нам надлежит, и притом немедленно, упрятать в черный ящик одного доктора…
- Мне некогда, Санчо, выздоравливай… - отмахнулась Евангелина.
Через пять минут, отдав за анализы немалую сумму, Евангелина зашагала в сторону трамвайных путей.
Она набрала нужные цифры на кодовом замке, поднялась на второй этаж и позвонила. Открыли не сразу.
- Где ты была? - деловито осведомилась с порога Евангелина Вторая. - Полдня жду.
- В кожвене.
- Чего?
- В кожвене была, Кихота с Санчо встретила.
- А… - протянула сквозь сигаретный дым Евангелина Вторая. - Понятно.
- Ну что, что тебе может быть понятно? Сидишь тут, философствуешь, а что ты вообще знаешь?! - закричала Евангелина Первая. - Что?
- Дура, - пожала плечами Евангелина Вторая. - Просто дура, - и отвернулась.
Евангелина обняла ее сзади за плечи:
- Ну, прости, прости же меня… Я помню, что мы с тобой одно, помню, я люблю тебя, потому что мы неделимы, но я ничего не могу с собой поделать… - Евангелина Вторая повернулась, проведя осторожно пальцами по лицу Евангелины Первой. - Не могу же я любить только собственное отражение, пусть даже такое прекрасное.
- Опять Онегин?
- Онегин.
Евангелина Вторая вырвалась из рук Евангелины Первой:
- Иногда мне кажется, что я просто тебя ненавижу. Иногда - наоборот. Что мне делать с этим, неизвестно. Знаю только, что и в "дзэне" и в "дзине" - врут. Просто еще один обман еще одной абстракцией. Тьфу! Понимаешь или нет? Как нет смысла извне, так нет его и изнутри! Обман как снаружи, так и внутри, и именно это особенно трогательно и смешно… Хотя, снаружи обмана гораздо больше.
Евангелина Вторая отрешенно смотрела на Евангелину Первую.
- Не любишь ты меня, нет. Значит, и себя не любишь.
- Что за чушь! Ты пойми - чтобы раскопать себя изнутри, нужно определенное количество Пустоты, незамусоренности себя как собой, так и внешним! - крикнула Евангелина Первая. - И я люблю тебя. Но Онегина - тоже…
- А что, если "истина" открывания Себя внутри себя - очередной громоотвод от Настоящей Истины? - глядя сквозь Евангелину Первую, как бы утвердительно спрашивала Евангелина Вторая.
- А что, если… - Евангелина Первая снова обхватила за плечи свое прекрасное и чудовищное Отражение: "У нас все будет хорошо", - и нащупала под сердцем пульс Евангелины Второй.
Через день Евангелина, выходя из КВД, встретила недалеко от сквера Онегина.
- Ты тоже туда?
- Туда, только у меня денег нет, у меня там блат, - ответил Онегин, отводя глаза, совсем такие же, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, и добавил: - Застрелюсь.
- У тебя глаза, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, - сказала Евангелина. - Несчастные и красноватые с краю.
- Ты, Пелевина, всегда краев не видела, что ты можешь сказать о глазах?
- Только то, что вижу. Ладно, пойдем покурим, ты все-таки меня заразил.
- Сначала ты меня, потом я тебя, какая разница, кто кого, - почесал подбородок Онегин.
- Теперь-то уж никакой, только на меня Евангелина Вторая злится.
- Правильно, я бы тоже злился, если б мог, - рассмеялся Онегин.
- Дурак ты, Онегин. А еще характерным персонажем считаешься. Лечиться надо.
- Надо. Тебе тоже. Как живешь-то? В социум выходишь?
- Выхожу, что ж делать, деньги-то нужны.
- Да, сейчас лекарства…
- Ага, и детское питание. Как деревенская печаль?
- А что ей будет? За генерала вышла, все говорила, не изменит, а сама - видишь - вон чего подцепила.
- Так это от Таньки? Значит, наврал Пушкин?
- Пелевина, не будь наивной. Ларина своего не упустит; что ей с генералом делать ночами?
- Проехали с Лариной. Про себя лучше расскажи.
- Сказку или как?
- Или как…
- Дядька помер… да… А в деревне, Пелевина, тоска жуткая! Сначала ничего, а вот недели через две… Володька разбавил немного хоть.
- Ты же нивелировал его как вид.
- И тебя, что ли, несет, Пелевина? Это все литературный вымысел, Пушкин это… Да чтоб я с Ленским стрелялся? С Володькой?
- А ты не врешь? Дуэль-то была.
- А чего мне врать. Короче, охотились, к Лариным чаи гонять ездили, а дуэли не было.
- И где Володька сейчас?
- В эмиграции, в Нью-Йорке. Сначала, как Эдичка, вэлфэр получал, они в "Винслоу" на одном этаже жили. А потом Ленский каким-то образом высоко полетел, купил себе дом и вот - ведет здоровый образ жизни.
- Все к лучшему.
- Что?
- Ну, что Володька жив. И что здоровый образ…
- Да, это оно, пожалуй… Пелевина, а ты сны видишь?
- Вижу.
- Расскажи.
- Вчера, короче, снится мне, будто лежу я в гинекологическом кресле, по уши в гипсе, и даже голова вся забинтована. И вот врач, Нина Петровна, с бритвой в руке ко мне подходит и начинает срезать родинку над верхней губой. А потом телефон зазвонил, и я не помню дальше…
- Интеллектуальные у тебя сны, Пелевина. А я вот вчера видел, как мне Мартовский Заяц дорогу перебегает.
- Перебежал?
- Не помню.
- Онегин, тебя уже лечат?
- Нет, только диагноз сказали; я вчера напился.
- Зачем деньги тратишь, таблетки бы лучше купил.
- На таблетки все равно не хватит.
- У тебя же блат.
- Блат - только на анализы, а в аптеке блата нет. Застрелюсь.
- Лечиться минимум месяц, Онегин, ты слышишь?
- Слышу. Но я из социума ушел, из литературы ушел, в люди не вышел, денег у меня нет.
- Может, у Пушкина займешь?
- Так он не даст, не верит он мне.
- Не фига себе, столько на романе заработал, жизнь исковеркал, а взаймы не даст?
- Не даст. Может, у бабы его попрошу.
- У Наташки-то?
- У Наташки. Она, кстати, возмущалась все на счет памятника на Арбате. "Не похожи, говорит, и все тут!"
- Наташка может дать.
- Да Наташка только это и может.
- Ты это о чем, Онегин?