В школе было принято посмеиваться над моими странностями. И если пацаны ограничивались шутками, то девочки часто позволяли себе откровенно подразнить и поиздеваться. Мне, в общем-то, было плевать. Но когда я слышал издевательства из ее уст, становилось обидно. Излюбленным приемом у них, и у нее, было - у всех на виду подойти ко мне, не спеша, страстно покачивая бедрами. Посмотреть мне в глаза и сказать томным голосом, с придыханием, что-нибудь вроде:
- Ивлев, меня так возбуждают твои очки…
Или
- Неужели я тебе не нравлюсь? Возьми меня…
Тут же следовал дружный хохот и комментарий типа:
- Ну, и урод!
Я до сих пор помню влажный, чуть сладковатый запах ее дыхания, когда она произнесла это в миллиметре от моего носа. И синтетический аромат губной помады.
Понятно, что единственным оружием от подобных выходок было уже не раз упомянутое каменное лицо. Я даже не краснел.
И молчание. Ну, что можно сделать человеку, который молчит? Ударить?
Но эта же каменная маска была главным аргументом в пользу теории о моей ненормальности. Разве НОРМАЛЬНЫЙ человек останется невозмутим в подобной ситуации?
Те девочки, которые понимали чуть больше, и не принимали участия в развлечениях такого рода, говорили обо мне - "непрошибаемый". К сожалению, это тоже не было комплиментом.
Вообще, для учениц старших классов считалось позором со мной общаться. Те, кто был не согласен, все-таки старались не идти против общего мнения. И за партой, если со мной не садились Паша или Кеша, я всегда сидел один.
Странности начали происходить… я даже не помню - когда…
Я часто выгуливал свою собаку возле Надькиного дома. Там как раз была собачья площадка. Я учил Вегу, небольшую восточноевропейскую овчарку, ходить рядом, лазить по лестницам и скакать через препятствия. У нее получалось плохо. Учитель слишком часто отвлекался на окна одной из квартир. Я сам себе не сознавался, почему я так подолгу здесь торчу.
Иногда, когда все небо закрывали шевелящиеся радужные спирали северного сияния, я ложился в снег и смотрел вверх. А Вега садилась рядом и вертела головой, нюхая холод.
Да, странности… Я шел в школу на дополнительные занятия по физике. В декабрьский полдень, когда темнота немного рассеивается и на полчаса повисают такие зыбкие пепельные сумерки. От их призрачности становится еще холоднее. А навстречу шла Надька.
Я заметил ее, когда она выходила из школы - высокая, с меня ростом, гибкая фигура в сереньком пальто и бледно-розовой шапочке. Я заранее сделал каменное лицо, отвел взгляд и весь напрягся. Мы встретились на переходе через теплотрассу - таком деревянном мостике. Она больно ткнула меня пальцами в ребра и спросила:
- Ивлев, у тебя есть что-нибудь посмотреть? Приноси, поменяемся.
Конечно, у меня было, что посмотреть. Я всегда любил хорошие фильмы. И, конечно, я ничего ей не понес. Я почти каждый день вспоминал о ее просьбе. Но это воспоминание жило во мне отдельно от реальности, как хорошо запомнившийся сон. Слишком фантастично выглядела ее просьба. Ивлев приходит домой к Левченко - такой абсурд даже для анекдота не годится. И сидела где-то глубоко уверенность, что это такой новый прикол, в конце которого будет все тот же общий смех и ее дыхание на моем лице. Если бы просто смех, а так - слишком больно.
И дразнить она меня стала чаще. Не проходило дня, чтобы она не ткнула меня пальцем в бок, и не произнесла при этом мою фамилию, исковерканную каким-нибудь пошлым образом. Они с подружками даже неприличную песенку про меня сочинили. И распевали ее на переменах, когда оказывались рядом со мной.
Подружки веселились от души. Их было две. Лена Лыжина - девочка очень хрупкого сложения, с тихим тонким голосом. И другая - плотная сильная деваха по фамилии Щевцова. Лена была блондинкой с длинными, вьющимися в крупные кольца, волосами. А та, другая - розовощекой брюнеткой с развитой грудью и заметным животиком. Она при виде меня веселилась особенно искренне.
Надя вела очень активную жизнь. И в школе, и вне ее. От Паши Панченко, опухшего после очередной попойки, регулярно приходилось слышать: "Там была Левченко…". И дальше следовало имя того, с кем она была. Имена повторялись редко. Как правило, это были люди, старше меня на несколько лет. Обычно, те, кто вернулся из армии и не знал, куда себя девать. К ее чести, стоит сказать, что напиваться она не напивалась. Но больше к ее чести сказать нечего.
Кассетами меняться…
И ведь я действительно понес ей кассету.
Несу я, значит, кассету… не ей, конечно. Паше. И возле его подъезда натыкаюсь на него самого. Под ручку с Надей. Они вывернули из-за угла дома. И Паша, заметив кассету, сразу рванулся ко мне, даже Надьку бросил. Он знал, что плохих фильмов у меня не бывает, разве что специально подсуну…
Он подбежал и сразу потянулся за кассетой. Принялся вертеть ее в руках и спрашивать подряд:
- Прикольный фильм? Прикольный фильм?
Тут подошла Левченко и тоже заинтересованно посмотрела на кассету.
- Ты мне ведь несешь? - убежденно спросил Паша.
А я сказал:
- Нет, ей.
- Ой, а что за фильм? - обрадовано вскрикнула Надька, выхватив кассету у Паши.
Фильм был китайский, с поединками у-шу и летающими воинами. Но я сказал ей:
- Ничего, посмотреть можно.
- Ты что, серьезно, ей несешь? - недоверчиво спросил Паша.
- Да, - сказал я, - она просила.
- Да, мы договаривались, - закивала Надька. В профиль она была чуть-чуть курносой. С чеканно вычерченными губами и лбом. И с длинными ресницами. И с глазами синего цвета. Впрочем, цвет глаз я дорисовал мысленно. Стояли сумерки, и в них все было черным и серым.
Паша, поняв, что кассета от него уплыла, потерял ко мне всякий интерес. Он принялся поторапливать Надьку, они куда-то опаздывали. Несложно догадаться…
А Надька никак не могла запихнуть кассету в карман своего пальто. И было видно, как она огорчается, что кассета не влазит.
- Слушай, - сказала она Паше, - в руках я ее потеряю. Положи к себе.
- Тогда я первый ее смотрю, - сразу поставил условие Паша.
- Нет, - Надька задумалась, глядя на меня исподлобья, - Слушай, Ивлев, отнеси ее ко мне домой. Пожалуйста! - и добавила Паше, - А с тобой мы ее вместе посмотрим.
- Ладно, - сказал я.
И они побежали дальше, скользя по наледям. И Паша поддерживал ее под локоть. А я смирно, как ослик, понес кассету домой к Наде. И вручил ее толстой и некрасивой Надиной маме, слегка непонимающей, кто я такой.
Вечером стараешься поскорее уснуть. Чтобы очутиться где-нибудь не здесь. Не плакать ведь в подушку.
Уроки физкультуры у нас проводились не в школе. В нашей школе вообще не было спортзала. А спортзал был в детском саду, минутах в двадцати ходьбы от школы. Поэтому физкультуру в расписании выносили отдельно и ставили через час-два после основных уроков.
Физруков было двое. Галина Николаевна - женщина крупных габаритов, толстая, с необъятной грудью. При взгляде на нее было вообще непонятно, как она умудряется заниматься спортом. А она утверждала, что занимается. На уроках выстраивала нас в ряд и показывала упражнения, а мы вместе с ней их делали. Приседания, отжимания, махи ногами, махи руками, повороты корпуса, растяжка… В ее исполнении даже самые простые физкультурные действия выглядели устрашающе. Когда она садилась на корточки, казалось, что она никогда больше не встанет. А когда делала повороты и наклоны, ее бюст заносило в стороны и ей явно приходилось бороться с его инерцией.
Она была удивительно доброй женщиной. Ей всегда отдавали под классное руководство самый трудный класс. Все знали, что она простит любого хулигана и поможет ему закончить школу. Когда с ее подопечными случалась беда: кто-нибудь приходил в школу избитым или попадался милиции, она искренне плакала где-нибудь в уголке учительской. У нее был сын Коля со странной кличкой Прокоп - самый крупный парень в нашей школе. Очень сильный и добродушный.
И был другой физрук - Геннадий Викторович. Ему никогда не поручали руководство классом. Это был высокий жилистый мужик пятидесяти пяти лет. Он бегал по утрам. Боксировал. Занимался на тренажерах. Выглядел лет на сорок. Он любил издеваться над физически слабыми мальчиками и лапать девочек. Он подсаживал девочек на турник, дрожащими от вожделения пальцами ощупывая их попки. Мог приобнять, погладить по груди. Говорил всякую пошлятину, рассказывал грязные анекдоты.
Три месяца в году физкультура у нас проходила в бассейне. Это был праздник каждый день Геннадия Викторовича. Можно было вместе с нами залезать в воду и учить девочек плавать. Иногда у них от этого даже купальники развязывались, и они начинали не просто отбрыкиваться от него, а откровенно бить по морде. Некоторым, впрочем, нравилось.
У Гены - как мы называли его за глаза - была жена и дети. И отношения с ними у него были плохие. Он часто неделями жил у друзей или ему давали на месяцок комнату в общаге. После чего он все-таки возвращался в семью.