А дома всё текло по-прежнему. Когда вспыхивала ссора, я прятался за дверью, опустив щеколду, разглядывал обои. "А мать сыночка - никогда." - бубнил я, заткнув уши. А ночью мне снился кошмар. Будто я, ребёнком, лежу в постели, и ко мне является во сне страшная, безобразная хворь. Припадая к моей груди, она алчно сосёт кровь. Я стону от ужаса и, решившись, ударяю её ножом - хворь хохочет и исчезает. А проснувшись, я вижу Лену, которая во сне была моей матерью, - с зияющей на шее раной.
И тут просыпаюсь окончательно.
Незаметно пришла зима. Закружили метели, забили в решётчатые окна, покосив черневший забор. Ан- дрюша всё чаще кусал заусенцы, в его угрюмой сосредоточенности читался упрёк.
В то утро Лена умывала его у раковины, дёргала гребнем упрямые колтуны.
Не крутись, дай вычищу нос!
Я вспомнил, как мыло разъедает глаза, когда стоишь с напененной головой, а чужие пальцы бесцеремонно скребут макушку.
Я сам.
Андрюша попытался разорвать пуповину.
Её лицо исказилось, она по-мужски выругалась, пнув трущегося о ноги кота.
Ма-ма, не н-а-до!
Андрюша втянул шею.
Я стоял боком, ковыряя на стекле изморозь.
Это же твой сын.
Да, мой! - перекинулась она на меня. - А ты - постоялец!
Нервные, выпирающие скулы, голодные глаза. "Заведу себе ребёночка." Я готов был её убить.
Под растрёпанными волосами у неё рдела шея. Она стала лупить по Андрюшиным испуганно вскинутым ладоням, и каждая пощёчина укрепляла её власть. Во рту у меня вырос кактус, в висках застучало. Я метнулся к раковине, точно крыльями, размахивая обшлагами рукавов.
И тут натолкнулся на стеклянный взгляд.
- П-у-сть убирается! - пронзительно закричал Андрюша. - Он, он один во вс-ё-м виноват! И это было высшей правдой. На другой день я съехал.
ДЕШЕВЛЕ СЛОВ
В самолёте Иона Кундуль увидел у соседа свою книгу.
Нравится?
Ничего особенного.
А многим нравится.
Ещё бы! Бестселлер.
За долгую писательскую карьеру Кундуль научился держать удар. К тому же спасал псевдоним. Он отвернулся к иллюминатору.
Но соседа было не остановить.
А вы её читали?
Пришлось.
Согласитесь, не шедевр. И зачем писал?
А вы зачем читаете?
Время скоротать.
Может, он тоже?
Едва пристегнули ремни, как внизу уже поплыли огни аэропорта, над облаками засеребрилась луна.
Интересно, он это всерьёз? Пожав плечами, Кундуль улыбнулся:
Со вкусами не спорят.
А я люблю поспорить, - вернули ему улыбку. - Со вкусом.
Кундуль вздрогнул. Когда-то он сам так каламбурил.
Положив книгу на колени, сосед оттянул за ворот цветастый свитер, обнажив загорелую грудь. Кундуль узнал свой жест.
А что, у вас тоже есть книги? - пробормотал он.
Есть. "Шесть миллиардов и один". Повесть о человеке и человечестве. Оригинально, правда?
У Кундуля заложило уши. "Шесть миллиардов и один" было его раннее произведение, которое он повсюду выкупал, чтобы уничтожить. Кундуль, не отрываясь, смотрел на соседа, и ему вдруг показалось, что всё это с ним уже происходило - и самолёт, и книга, и то, как он произносил слова - будто за суфлёром.
Оригинально не значит гениально. - буркнул он.
В проходе покатили столик. Взяв леденцов, Кундуль предложил соседу. Ему хотелось спросить его имя. Но тогда бы пришлось назвать своё.
А тот рубил воздух.
Гениев создают поколения, литературе, как и земле, безразлично, кого носить.
И Кундуль вспомнил, как призывал писать так, будто первым составил слова в предложения, вспомнил своё: "Отсутствие авторитетов - единственный авторитет!" и не мог понять, почему кончил сочинителем заказных романов. Но когда-то было по-другому. Был дом за резным палисадом, были ворота с целующимися голубями, грушевый сад с качелями, на которых, болтая ногами, хорошо считать звёзды, пыльная, заваленная журналами этажерка и жёлтый зобатый кенар, не дававший спать по утрам. В провинциальном городке жизнь вдвое короче, зато время в три раза длиннее. Кундуль рассеянно кивал, прикидывая, живы ли ещё родители и сколько лет остаётся до женитьбы.
Самолёт набрал высоту, и гул от моторов стих.
Интересно, он разбогател? - разглядывал сосед обложку.
Не думаю. Что может быть дешевле слов?
Это смотря как продавать!
"Да ты сам и купить не умеешь! - усмехнулся Кундуль, представляя, как, возвращаясь из магазина с пустым кошельком и набитой сумкой, он слушает вздохи матери: "Ах, непутёвый, вечно тебя обманут!" Он тщательно выбрит, значит, мать ещё жива. Но осенью после её смерти заболеет и впервые отпустит бороду. Кундуль почесал нос: грамматика не предусматривала такой встречи - он живёт четверть века назад, и зовут его Иннокентий Дулёв.
Эй! - пристально взглянул сосед. - А я вас где-то видел.
Наверно, во сне.
Я серьёзно.
Я тоже.
Самолёт лёг на крыло, проваливаясь в воздушную яму. Сосед побледнел.
Боитесь?
Он крепче вцепился в подлокотник. И Кундуль представил, как при мысли о смерти он вскрикивает по ночам, холодея от ужаса, хватает с этажерки журнал с единственной целью забыться, забыться. "Завтра пойду в церковь", - даёт он слово, будто Бог - старший брат, который заступится, стоит к нему обратиться. Но приходит день, страх отступает, и он отмахивается: "Не сегодня." И так будет откладывать всю жизнь, защищаясь бесконечной отсрочкой.
Самолёт выровняло, и он повеселел.
Не за себя боюсь - жаль огорчать друга.
А есть друг?
К нему и лечу.
"А я - с его похорон!" - чуть не закричал Кундуль. Ему захотелось рассказать о грязной, пропахшей чужими пальто квартире, о заросшем бурьяном кладбище, на котором могилы, будто влюблённые, целуются крестами, о грубо выструганном гробе, намокшем под серым дождём, - сыра-земля всё примет, об убогих поминках, на которых вдова глухо рыдала: "Все бросили, вот и пил.", о том, как, не выдержав, выскочил на улицу и, закурив, подсчитывал, сколько лет не звонил покойному.
Хочу пригласить его на свадьбу, скоро женюсь.
"А разойдёшься ещё скорее", - скривился Кундуль, вспоминая истерики, изматывающий развод и унизительный делёж детей:
Жена, как застарелая язва, то открывается, то утихает, но ноет постоянно.
Пришёл его черёд вздрогнуть: это была фраза из "Шести миллиардов и одного".
Так вы читали?
Доводилось.
И как?
Не шедевр.
И Кундулю сделалось стыдно. Точно опять дразнил сестёр-близняшек, деревенских дурочек, носивших имена с таким же равнодушием, как простенькие ситцевые платья и стоптанные босоножки. Сквозь дырку в заборе он крутил им у виска, а они смеялись над собой вместе с ним.
Тогда он был злым от наивности. Теперь - от равнодушия.
Облаять и собака может..
"Хуже, когда обходят молчанием", - возразил про себя Кундуль. И ему стало жаль его. Или себя? Местоимения, как и глаголы, не отражали случившегося.
А о себе я пока и сам невысокого мнения.
И в самом деле. Только, бродя у реки, с улыбкой бормочет: "Центр мировой литературы постоянно перемещается. Вместе со мной". Он ещё мечтает о книге, которая удивит мир, рассказав ему о себе самом, перевернёт его, и пройдёт немало времени, прежде чем поймёт, что книги пишут вовсе не для того, чтобы их читали, что они, вроде клубной карты, необходимы для вступления в закрытый орден и лишь отражают принадлежность к кругу, в который ведут тайные пути. Он ещё верит во всевластие букв, в то, что талант, как камертон, настроен на чужую боль и что писательский долг - улучшить мир. Но когда медные трубы разовьют глухоту, поймёт, что мир принадлежит другим, а писатель может лишь бросить слово в чужое окно, как другой - камень.
А за славой я не гонюсь.
Так не подписывайте книги! - не выдержал Кундуль. - Как иконы.
В доме с палисадом Кундуль любил рассуждать о мире, который представлялся таинственным и в котором он брёл наощупь. Теперь в мире не оставалось белых пятен, и он всё больше молчал, наперёд зная, что случится, точно жил во второй раз. И в его разговорах главное место занимало кровяное давление, за которым он следил больше, чем за тиражами своих книг. "Это раньше вместе с оружием в могилу опускали список подвигов, а сегодня - историю болезни!" - кряхтел он, давно перевалив возраст больниц. "Каждый сам себе либо врач, либо могильщик, - добавлял он к месту и не к месту, и у него не хватало мужества пошутить: "Если могильщик, то и роды примет!"