С этого момента он переменился. За Шопенгауэра выменял пистолет со стволом таким длинным, что неизвестно, как он помещался в кармане, а за Гегеля - финку. Он больше не отводил глаз и при встрече не тянул руку первым. "С оружием мужчина уверен не больше и не меньше, чем без него", - поучал его Евдоким, и Никита, бегал за наставником, как "зайчик" за зеркалом.
Правда, талантливо? - обращались к нему с намазанной на лицо улыбкой.
Как унитаз, - обрывал он, не узнавая своего голоса.
И неведомая сила разворачивала его на каблуках.
"Не я отвечаю, - понимал он, - но Евдоким во мне".
Кто-то видит во сне ангела, кто-то - беса, для Никиты поводырём стал беглый каторжник. Он носил его, как женщина ребёнка, доставая из кармана, как компас. Едва смыкались веки, перед ним всплывали глаза без ресниц, с белками в красных прожилках. И Никита перевоплощался, повторяя чужие движения, превращался в тень. Он хохотал над тем, отчего наяву плакал, и радовался, что ускользал от наручников.
Евдоким Кугтя, человек из сна, подчинил его своей воле.
Поначалу Никита пробовал навязать Евдокиму и собственные сны, которые были назойливы, как стук почтальона, но тот оставался глух и не открывал им двери.
Зато Никита скрипел зубами, когда во сне его посещали уголовники, с их воровским законом. "У кого волчьи клыки - тому кусаться, а кому заговорили зубы - пахать", - вскочив посреди ночи, выводил Никита в нестройном свете лампы. Строки плясали, он то и дело поправлял очки и снова валился в кровать, чувствуя себя бунтарём.
Никита погружался в сны всё глубже, проводя дни в бесцельной маете, проживая их, словно расстояние между событиями, которое надо перетерпеть. Прежние занятия - перелицовка черновиков и возня с рукописями - теперь представлялись ему скучной, бесполезной игрой, вроде пасьянса, годного разве, чтобы скрасить ожидание. Зато ночи не обманывали, от них захватывало дух. Чтобы скорее забыться, Никита бубнил, пересчитывая овец, и, как в зеркало, вплывал в сон.
И всё-таки смерть - дело привычки, - настаивал Виссарион Личуй.
Плюнув на ладони, Евдоким Кугтя опять разглаживал перед зеркалом волосы.
Второй раз всё скучно, - зевая, оттянул он кожу с белков, - оттого и живут единожды.
От его признаний не шевельнулся даже сонный гардеробщик.
Судьба вроде напёрсточника, - продолжил Евдоким, - сулит выигрыш, а под каждой скорлупкой у неё пустота.
Высунув язык, будто собака над костью, он легонько присвистнул. Так, с высунутым языком, он и шагнул в зал, доставая на ходу пистолет.
Но на этот раз сыщики оказались проворнее.
Они, как тени, вынырнули из-за портьеры, а дремавший гардеробщик достал полицейский жетон.
Жизнь - не мозаика, по схеме не сложишь. Теперь Никита готовил во сне чифирь, носил арестантскую робу, клетки которой повторяли решётку его камеры, и распевал блатные песни, которых, проснувшись, не понимал.
Но это было уже не важно. Потому что наяву Никита оказался в психиатрической больнице. Его забрали из ресторана, где он с мрачной ухмылкой ввинчивал в ухо официанта ствол пугача. Врачи признали его безнадёжным, цокали языком, слушая рассказ про людей, которыми они могли быть, но не стали. А Никита, спеленатый рубашкой с пуговицами на спине, открывал им глаза. Свою болезнь, которую таковой не считал, он объяснял ошибкой небесной канцелярии, подменившей ему судьбу. Это на нём, а не Евдокиме, стояла печать рецидивиста, при рождении их перепутали. Однако душа знает о своём предназначении и оттого стучится в его сны.
Решётку из сна днём сменяли железные прутья, сквозь которые, просунув руку, можно было потрогать насмешливое послание свободы - цветы на клумбе. Никита проводил время в постели, сутками разглядывая потрескавшийся потолок, обрастал бородой поверх простыни, и уже смирился со своим положением. Но однажды случилось чудо. Сон, цепкий, как репей, отпустил его, и он навсегда потерял двойника. Через неделю его выписали. И всё пошло своим чередом: он по-прежнему хрустел солями, писал с оглядкой, а из зеркала ему подмигивал книжный червь.
Умер он мгновенно. Так умирают герои снов, когда пробуждается сновидец.
- Представляешь, - свесился с нар Евдоким Кугтя, которому струйки пота расчертили грудь крестом, - мне снилось, будто меня зовут Никита Трепец и я согнут радикулитом!
- Сон в руку, - оскалился Виссарион Личуй, доставая из подушки заточку, - пора валить охранника и делать отсюда ноги.
ПО-СЕМЕЙНОМУ
Когда мы расставались, в её огромных, беспокойных глазах стояли слёзы. Она успела побывать замужем и снова мечтала о браке. Расходились бурно: у меня вырывались упрёки, у неё дёргалось веко, кривились тонкие, болезненно яркие губы.
А через двенадцать лет я, мыкаясь по углам, явился по газетному объявлению.
Лена?
Я узнал её сразу, да и она, казалось, не удивилась. Лена была ещё красива, хотя с годами немного раздалась, теперь в её облике проступила та хваткая уверенность, которая рано или поздно приходит к женщине.
Она жестом пригласила войти, и я, не опуская чемодан, перешёл к делу.
Вы можете остаться, - на щеках заиграл румянец. - Бельё раз в неделю, стол за отдельную плату.
Послушай, глупо играть в незнакомых.
Она улыбнулась.
Моё окно выходило в сад, и, когда открывалась дверь, сквозняк шевелил занавески. Из мебели был старинный двустворчатый комод, закрывавший полстены и пускавший по утрам солнечных зайчиков.
Круглый год Лена сдавала комнату, а сама жила в другой, со шкафом, заваленным тряпьём, колченогими стульями, кроватью сына. Я вспомнил, как она говорила: "Если никого не встречу, заведу себе ребёночка".
Тогда я опускал глаза. А теперь её мальчику было около десяти. Его звали Андреем.
- А отчество?
Андреевич. Как-то же надо было.
Годы дались Лене трудно. Помощи ни от кого не ждала, тянула воз, огрубев от ежедневной борьбы. Я тоже был побитой собакой, за сорок - ни кола, ни двора.
И вскоре мы опять сошлись.
На ночь она читала сыну про волка-королевича и, дождавшись ровного дыхания, шла ко мне, обдавая жаром изнывавшего тела. А я совсем обезумел: изголодавшемуся по теплу, этот шаткий уют рисовался убежищем от холодного мира.
Замелькал календарь. Лена работала допоздна, возвращалась опустошённая. Поначалу мы пытались беседовать, но постепенно наши разговоры свелись к нестиранным рубашкам и вымороченным воспоминаниям.
Не надо. - обрывал я, ища в темноте горячие губы.
И любовь смывала всё.
Деньги Лене нужны были на лечение: под простыни она стелила Андрюше клеёнку, скатывая по утрам мокрую постель. К тому же он слегка заикался. Врачи говорили - от впечатлительности. Большеглазый в мать, он часто сидел посреди разбросанных игрушек, подперев щёку худым кулачком. Чтобы подружиться, я подарил ангорского кота. Тот забирался на руки, урчал, обжигая кислым запахом, и Андрюша смеялся.
А скоро я убедился, что на свете все пасынки.
Лена стала покрикивать. "Опять без тапочек!" - гремело среди ясного неба, и между бровей у неё проступала складка. Андрюша ёжился и с трясущимися губами шарил под кроватью.
Но мать есть мать.
Несмотря на наши отношения, раз в месяц я выкладывал на комод взлохмаченные, свёрнутые пополам купюры, которые Лена с торопливой неловкостью смахивала в ящик. Мы оба стеснялись этого момента: говорили преувеличенно громко или неестественно молчали.
Утром она уходила, а я валялся до обеда, играл с котом, радуясь, что мне удалось спрятаться от жизни. В драном засаленном халате я, как привидение, слонялся по квартире, развалившись в кресле, перелистывал старые, пожелтевшие журналы. Но постепенно неприкаянность делалась невыносимой, и, когда в полдень появлялся Андрюша с туго набитым портфелем, я чувствовал себя счастливым отцом.
Был вечер, глухо барабанил дождь. Взобравшись с коленями на табурет, Андрюша грыз ногти. Нужно было делать уроки, но он, склонившись над тетрадкой, застыл в мечтательном оцепенении. Из сада тянуло свежестью, а я совсем размяк: стоял под форточкой и, глядя на сгорбленную фигурку, думал, что мне нарочно послали сына, чтобы прежняя жизнь показалось пустой и никчёмной.
Опять!
Она вошла незаметно, ткнув ногтем в голые пятки. Андрюша вздрогнул и, соскочив, бросился в коридор.
Ну что ты. Как кошка с мышкой.
Она обожгла меня взглядом.
Однако настроение у Лены менялось быстро. Её визг ещё стоял в ушах, а она уже укрывала ребёнка стёганым одеялом.
Я тебя люблю, потому и наказываю, - ласково шептала она, гладя ему волосы. - Разве я не права?
Пр-а-ва… - успокаивал её Андрюша, постигая азы лицемерия.
Из настенных часов выскочила кукушка. Лена погасила свет, мелко перекрестив спящего:
Андрюшенька, милый.
И опять в её покрасневших, чуть припухших глазах стояли слёзы. С полчаса она гремела на кухне посудой, а потом у меня в комнате твёрдым голосом заговорила о воспитании, долге, помянула Бога.
Ну что ты зло срываешь, он же не игрушка.
Вот именно!
И опять постель утопила всё.
Со временем я окончательно пригрелся. Мне казалось, я научился выносить Ленины истерики. В конце концов, это её ребёнок, а я - кукушка в чужом гнезде. Возможно, Лена права, с посторонним жильцом ему было бы легче.
Раз мы гуляли с Леной по городу. Было холодно, густели сумерки. Перебирая гитару в тусклом свете фонаря, горланил пьяный:
"Жена найдёт себе другого,
А мать сыночка - никогда!"
Я остановился, кинул монету. Он проницательно подмигнул, но Лена уже тянула меня за рукав.