Я - Ангелина, лет мне, сколько пальцев у мужчин, но я давно замужем. Муж намного меня старше, он - известный поэт, и это всё, что я о нём знаю. А он знает обо мне только то, что я повсюду разбрасываю одежду и мужские духи предпочитаю женским. Кого винить? Со всеми одно и то же. Сначала вместе едят-пьют, смотрят телевизор, занимаются любовью, а потом есть начинают отдельно, телевизор смотреть порознь, а любовью заниматься на стороне. Теперь, когда муж говорит "да", я говорю "нет", а когда он говорит "нет", я молчу. Ночами мы лежим в постели каждый на своей половине, опасаясь, как водители на дороге, выскочить на встречную полосу, и упираемся взглядом в потолок. В его разводах, как в облаках, проступают человеческие лица, но каждый видит в них своё.
"Короток бабий век, - думаю я, глядя на мужа, - от "любого" до "любого" в нём полшага".
И не требую развода.
В постели я старше мужа. Мне не передалась его привычка зарабатывать деньги, зато ему привилась моя - ими сорить. Я его подавляла, он стал больше курить, и в результате стал пассивным гомосексуалистом, а я - пассивным курильщиком.
На вечере мужа в Доме литераторов я скучала, пока в буфете на меня не опрокинули красное вино. "Велизарий Тяпокур, - представился неловкий молодой человек с двумя стаканчиками в руках. - Для друзей просто
Вел." Он протянул мне полный стаканчик: "Первый - на платье, второй - "на грудь"". Улыбнувшись, он обнажил белые зубы, за которыми я сразу увидела его голым. И пошла за ним, как была - в вельветовых джинсах, с родинкой на плече и мурашками под сорочкой.
Жена Рукопята читала сквозь слёзы записку мужа, но думала о сыне. Сын был взрослым, жил отдельно и, как многие его ровесники, проводил дни и ночи в интернете - знакомился с девушками, заводил семью, расходился, наживал врагов, зарабатывал деньги, которые тратил в интернет-магазинах. Он был близорук, при встрече щурился и носил очки, которые казались матери розовыми. Она видела, что сын сбежал в искусственный мир, реальность которого виртуальна и отличается от её собственной, как небо от земли. А теперь ушёл муж.
"Всякий муравей бежит по своей дорожке, - решила она, - бывает, дорожки пересекаются, но никогда не совпадают". Под автоматные очереди отбойных молотков сделала несколько шагов по комнате, заткнув уши, влезла на подоконник и наглухо захлопнула форточку. А потом, упираясь пятернёй в стекло, громко призналась: "Скулы свело - так им завидую!"
Раньше Вел Тяпокур не пропускал ни одной юбки, теперь не взглянул бы и на "мисс Россия". Ангелина ворвалась в его жизнь, вытеснив прежние увлечения. "Грудь у тебя больше задницы", - восхищался он, когда она вертелась перед зеркалом, и Тяпокур мог видеть её всю, как свой затылок в парикмахерской. Но чем сильнее он любил Ангелину, тем чаще изменял ей во сне - с женщиной много старше, которая была его женой, и от которой имел взрослого сына.
Лев Рукопят был польщён: забравшись с туфлями на диван, Ангелина перебирала его рукописи.
А ты хорошо пишешь?
Сама почитай.
Я верю.
Так он догадался, что она неграмотна.
"Знаешь, - отодвинул он в сторону исписанные листы, - когда-то я был хорошим читателем, но, научившись писать, разучился читать. Хорошо можно делать что-то одно, и тебе придётся выучить буквы, чтобы наши половинки сложились в целое."
Подкралась осень, и в саду по ночам трещали, лопаясь на морозе, оставшиеся на ветвях яблоки. Лев Рукопят переживал вторую молодость. Волосы из ушей перебежали у него на голову, а чувства обострились настолько, что у каждого цвета он стал различать запах, а у каждого запаха - цвет. День приходил, как в юности, голодным, а насыщался лишь к вечеру.
Какой молоденький! - достала раз Ангелина его фото из старого семейного альбома.
Дай сюда! - закричал он и разорвал фото. - Я ревную.
Ангелина была очаровательна. "Понедельник - день тяжёлый", - ложилась она засветло в воскресенье. И просыпалась во вторник. А, бывало, учила: "Для счастья нужно, чтобы реальность дополнялась мечтой: жизнь без мечты скучна, а мечта без действительности - невыносима. Раньше ты мечтал обо мне, но жизни у тебя не было - сейчас, воплотившись, исчезла мечта. Что лучше?" Рукопят молчал. "Одна моя часть хочет одного, другая - другого, - думал он. - Слово одно, но в "я иду", "я курю" и "я сознаю" "я" - разные."
Встав ночью по нужде, Вел Тяпокур не включил свет. Вытянув, как слепой, руки, которые утонули в густом, как жижа, мраке, он двинулся по квартире, которую знал, как свои пять пальцев. И тут раскрытая дверь, попав створкой между рук, ударила его торцом. Тяпокур упал, потеряв сознание. А когда очнулся, нащупал у себя шишку, седеющую бороду и залысины. Над ним хлопотала немолодая женщина, которая звала его Лев Рукопят.
"Ангелина, собирай чемоданы!" - кричал Лев, проходя мимо нового, возвысившегося над провинциальными лачугами, супермаркета. И я его понимала. Столичное время расползалось, как туча, и гнало нас всё дальше. "На мой век мест хватит", - кривился он, и я кивала, пропуская его боль через сердце, как нитку через игольное ушко. Раз, мучаясь бессонницей, мы читали в постели сонники, положив их на подушку, я - мужской, он - женский, и мне вдруг подумалось, что совместная жизнь нам ничего не сулит, что мы в чём-то промахнулись, где-то промешкали, и у нашего будущего вышел срок годности.
Жена Рукопята представляла себя молодой, вспоминала вечер мужа в Доме литераторов, на котором они познакомилась. Тогда разговор поначалу не клеился.
Тяжело говорить с незнакомым, - виновато улыбнулась она.
А со знакомым?
И как в воду глядел - молчание теперь лежало, как лужа в овраге. Жена Рукопята думала, что жизнь - улица с односторонним движением, что одиночество чернее тучи, и от этих мыслей наворачивались слёзы. Она пыталась сбежать, спрятаться в ночные грёзы, но утро беспощадно раскалывало их скорлупу тарахтевшими под окном отбойными молотками.
Столичное время настигало нас, как борзая зайца. Собираясь в дорогу, Лев нахлобучивал на лоб потрёпанную шляпу, а когда, прибыв на новое место, снимал, обнаруживал под ней чужое лицо - моложе, без бороды. Но постепенно лицо старело, появлялись морщины, и он становился самим собой.
"Это тот, кого ты увидел в витрине, - догадалась я. - Его имя - Вел Тяпокур - читается в твоём, как в зеркале, как и ты в своих снах, он моложе тебя, но в отличие от твоих, чёрных, носит розовые очки".
Встречая у подъезда "скорую", Ангелина Рукопят залезла в почтовый ящик. В толстом, запечатанном сургучом конверте возвращали рассказ мужа "Роман с розовыми очками". Всё ещё комкая надорванный конверт, Ангелина вела врача по лестнице и, забегая на ступеньку вперёд, шептала скороговоркой: "Месяц пьёт один, разговаривает с самим собой.."
ЗВЕРЬ
Он был невысокий, щуплый, с голубыми, ясными глазами. Виски уже серебрились, но щёки были гладкими, как у мальчишки.
"Татарские гены", - пошутил он.
Ресторан был пуст, официанты сервировали столы, в огромном зале густела тишина. Разговор завертелся вокруг справедливости.
Где ты её видел? - рассмеялся Иван Терентьевич. - Вот же заказывали одновременно, а тебя первым обслужили. И так во всём. Тебя в школе били?
Не помню.
А меня били. Слабый был, а дети к животным ближе. Это потом зверство скрывать научаются.
Без лицемерия какая цивилизация, один каннибализм.
А может, так честнее? - тронул он лоб. - Была у меня история. Даже не история, а эпизод. Я по первому образованию юрист, и после университета работал в прокуратуре. Следователи там презирали кабинетных червей, гордились, что в гуще жизни. И я гордился, считая себя стражем закона, да и в справедливость тогда ещё верил. Раз поручили мне вести дело одного "цеховика". В Средней Азии на него целый город работал. Кого купил, кого запугал. И перед убийствами, видать, не останавливался. Русский, из казаков, малолеткой отсидел за грабёж и подался к солнцу. Тут среди узкоглазых и раскрылись его таланты: набрал кустарей, открыл швейный промысел, и деньги потекли бешеные. Блатные, конечно, пронюхали, предложили "крышу", но он и с ними быстро разобрался. Фамилия его была Бирюков. Отчаянный малый, ему высшая мера грозила, а он допросы в философские беседы превращал.
Иван Терентьевич пригубил вина. Ресторан оживился, вокруг сновали официанты, посетители, множась зеркалами, плыли в сизом, табачном дыму.
С виду Бирюков был невзрачный, но силу внутри имел необыкновенную. А главное, был хищником. Таких немного и в природе, и в обществе, иначе бы жизнь давно прекратилась. Но зверь внутри нас их всегда чувствует. Жестокий он был до безумия. И властный. Три шкуры драл, а ему подчинялись. И овца не блеет, когда волк дерёт. Жил баем, хлопковым плантатором, завёл гарем из туземок. Дикость, средневековье! Стонали, плакали, а пикнуть не смели, ненавидели, а терпели.
Иван Терентьевич закашлялся. Плеснув в рюмку, отпил мелкими глотками.
Взяли Бирюкова по доносу, комиссия из столицы накрыла с поличным, да он и не прятался. У нас его сразу поместили в одиночку: дело простое, думали, и стажёр справится. И вначале всё шло как по маслу. Но исподволь Бирюков стал мне свою философию навязывать. Жизнь, говорит, это драка над пропастью, куда каждого хотят столкнуть. А кто прав, кто виноват - как разобрать, оставшихся-то бульдозер подчистит. А? Каков образ? При этом в Бога верил и церкви жертвовал. Ты веришь?
Я пожал плечами.