Вот и я тоже, - плеснул в рюмку Иван Терентьевич. - Царство небесное внутри? А зверь? Он откуда? Тоже внутри сидит и караулит своего часа. Дело продвигалось, и картина вырисовывалась ужасающая. Тирания, которая Чингисхану и не снилась, а крови на подследственном - хоть рубаху отжимай, на три высших меры. И Бирюков стал меня ломать, впрямую не покупал, а больше намёками. И не угрожал, а мне делалось страшно. За мной государство, армия, но он был зверь. Даже в клетке моего кабинета, даже в наручниках, он оставался хищником. Человек сомневается, а зверь уверен, ты понимаешь, уверен, поэтому всегда побеждает.
Чиркнув спичкой, Иван Терентьевич закурил.
И постепенно мы поменялись местами: у него стало проскальзывать "ты", он угощался сигаретами со стола. У него за спиной одиночная камера, над головой приговор висит топором, а он куражится! Нет-нет, и молил, и заискивал, но взгляд колючий, вот-вот бросится. И знаю, что не бросится, а боюсь! Умом понимаю: мразь, ничтожество, - а дрожу вроде бедных азиатов. А ещё думаю, чем я лучше? Палач, убийца. Он-то за свою жизнь в одиночку борется, а я храбрец, когда кругом решётки. И домой прихожу - те же мысли. Суд-то в его случае обернётся пустой формальностью, так или иначе, а вынести приговор придётся мне. Но кто я такой?
Собрать улики не значит судить.
Иван Терентьевич будто не слышал.
Выходит, такой же зверь. Только называюсь охотником.
Но воспитание совсем другое.
А что воспитание? Разве оно исправляет натуру? Нет, зеркало не изменяется от того, что отражает. И пока зверь внутри затаился, лучше его не дразнить.
Иван Терентьевич выпустил кольцо.
Тянулось так месяца два. Бирюков чувствовал, что поддаюсь, а однажды оскалился: "Назови цену!" Лето, страшная жара, я в мундире, а он рубашку расстегнул - волосатая грудь, наколки. Я опешил. И вдруг мой кабинет, охрана, пистолет в ящике - всё исчезло, а на земле, как и миллион лет назад, остались хищник и жертва. Я не мог пошевелиться, точно скованный гипнозом. Отбросив ногой стул, Бирюков скривил шею, будто собирался перекусить горло, и я понял, как он прибрал к рукам город.
Появились музыканты, хрипло взвизгнул микрофон. Пары, неуклюже выбираясь из-за столиков, затоптались у сцены.
Иван Терентьевич затянулся.
Это нам подавай тихое местечко, а зверь по крови тоскует! И когда Бирюков навис, обжигая дыханием, я вдруг понял, что все наши учреждения - камуфляж, декорации. А царствует всё тот же зверь.
Я пристально посмотрел на него.
Ну, нет, до этого не дошло, - отмахнулся он. - Зазвонил телефон, будто невидимая рука потрясла за плечо. Я кликнул охрану. А на другой день подал в отставку..
Грянул оркестр, Иван Терентьевич беспомощно развёл руками.
А что стало с Бирюковым? - прокричал я.
На безбородом лице показался румянец:
Расстреляли. Времена были другие.
Он отвернулся, смяв в пепельнице окурок.
Впрочем, времена всегда одинаковые: бирюковы
и, - кивнул на танцующих, - стадо.
Песня неожиданно оборвалась, и на нас удивленно покосились.
- Да-да, чудовище обло, стозёвно и лаяй - одни топчут, другие пресмыкаются, - скороговоркой зашептал Иван Терентьевич. - А я с тех пор занимаюсь мёртвыми языками. Скажешь: струсил? Может, и так. Но мне не стыдно, пойми, зверя может одолеть только зверь! - Иван Терентьевич стал похож на забившегося в щель таракана. - Однако Бирюков меня и сейчас донимает. В сумерках сядет напротив и ест жестокими, ненавидящими глазами. "Назови цену!" - вопрошает тогда весь мир.
Принесли счёт. Официант равнодушно взял деньги. По столам уже зажгли абажуры, размазанные тени пластались по стенам.
Иван Терентьевич как-то сразу постарел, васильковые глаза помутнели, и я подумал, что двадцать лет назад он всё же вынес приговор - себе.
Поднявшись, я сухо откланялся.
РОДИНЕ НУЖНЫ ГЕРОИ
Гражданка Трагова? Это из военкомата. - А в чём дело? - затаила дыхание Ольга, беспокоясь за сына.
На основании закона о воинской обязанности вы зачислены в списки отправляемых в Чечню.
Ольга, как была с трубкой в руке, сползла по стенке.
Это ошибка.
Голос стал суше.
Никак нет. Вы патологоанатом, а в Моздоке ваши коллеги не справляются.
Но я потеряла квалификацию.
А там большого ума не требуется.
Ольга промолчала.
Да вы не бойтесь, - сменил тон военный, - в зону боевых действий не поедете, а в Моздоке тихо.
И повесил трубку.
Жену успокаивай, - захлебнулась Ольга, слушая гудки.
Ольге сорок. У неё пьющий муж, который, случается, её бьёт, и переросток сын, прочно застрявший в выпускном классе. Угрюмо косясь на мать, он проводит дни, слоняясь с плеером в ушах, таскает из карманов мелочь и, чуть что, задирается, как заусенец.
"Лишь бы не наркотики", - крестится Ольга.
Её мысли уже много лет раздваиваются между счетами за квартиру и готовкой обедов, её семейная жизнь начинается с порога, где на неё, точно ущербный месяц, смотрит сын, лает собака и попрекает муж. "Дармоеды! - грозит он кулаком. - Сидят на моей шее". Однако денег не даёт, запирая их в фаянсовую свинью.
Ольга часто думает о разводе, но квартирка маленькая - не разменять.
Училась она давно, как и большинство, не зная толком, зачем, а, проработав с год по специальности, не выдержала. Морги ломились от огнестрелов, коренастые, коротко стриженые ребята привозили окоченевшие трупы и за полсотни долларов требовали протокол вскрытия. За столом дрожали руки, страх лез под воротник, а кругом - грязь, зимой - холод, летом - мухи, и вечно пьяные санитары, липнущие, как тени, в свете ультрафиолетовых ламп.
И Ольга устроилась библиотекарем. Думала на месяц-другой, а задержалась на одиннадцать лет. Работа ей нравится, только вот коллектив женский, и, когда она приходит в тёмных очках, прикрывая оплывший синяк, у неё хихикают за спиной.
Весь вечер Ольга просидела зарёванная, уткнувшись в стену, а, когда пришёл муж, выложила всё.
"Надо служить! - злорадно отрезал он, закрываясь в своей комнате. - Родине нужны герои".
Схватив за поводок собаку, Ольга выскочила на улицу.
Родители у неё умерли, а родственники навещали в год по обещанию. "Некому заступиться за сироту", - криво усмехалась она. И часто вспоминала, как в детстве её отправляли на дачу, где сквозь дыру в заборе она видела, как сосед режет кур. Безголовые, те бегали по двору, стуча крыльями о землю, пачкали кровью белоснежные перья. А другие, кудахча, ловко отскакивали в сторону, продолжая клевать зерно.
Ольга курила на лавочке, подставляя щёки осеннему ветру. Топча сочившуюся грязь, из церкви возвращалась соседка, которая со вздохом кивнула. К тому, что на свете все судьи, Ольга привыкла, но тут ей сделалось стыдно.
"Надо звонить Жоре", - несколько раз повторила она, кусая губы.
Георгий Лукьянов, бывший сокурсник, держал частную клинику. Когда-то он ухаживал за Ольгой, дарил после лекций цветы, а к четвёртому курсу, бледнея, сделал предложение. Но Ольга отказала. Гремя на кухне посудой, она теперь часто вспоминает тот день, и ей кажется, что её нарочно подтолкнули, заставив оставшуюся жизнь кусать локти.
"Приезжай, обкашляем", - хрипло отозвался Жора.
Всю ночь Ольга беспокойно ворочалась, накрываясь с головой одеялом, видела во сне Чечню, и её дразнил голос Требенько: "Она там, она там - патологоанатом!"
А утром, схватив сумочку, полетела к приятелю. В подъезде у Жоры были видеокамеры, и Ольга, чувствуя на спине их взгляд, дважды ошиблась, набирая домофон.
А ты не изменилась, - щурился спросонья Жора.
Ольга это и сама знала. В юности она занималась
спортом, и этим продлила бабий век. Но ей было всё равно приятно, и, утопая в кресле, она без страха рассказала про звонок.
Да уж, весёлого мало, - вдруг протянул Жора. - Воякам только попадись.
У Ольги ёкнуло сердце. Кресло стало вдруг раскалённой сковородкой.
Что же делать? - вытянулась она, как струна.
Деньги есть?
Ольга густо покраснела.
Пл-о-хо, - опять протянул он, отворачиваясь к окну.
Хмурое небо липло к земле, накалываясь на голые
деревья. Доносилась ругань, машины обливали грязью, и прохожие жались к домам.
Оправив юбку, Ольга поднялась и неверными шагами направилась к выходу.
Одних время укрывает одеялом - других выгоняет на мороз. "В зените жестокое солнце, и люди под ним - без тени сострадания!" - часто повторяет ей набожная соседка, спуская на нос очки. Она предлагает сходить в церковь, но Ольга не верит в другую жизнь, ей и эта не по силам.
Как в спасательный круг, Ольга вцепилась в сумочку, но по дороге расплакалась.
Пойми, Жорик, - уткнулась она ему в халат. - Оттуда здоровенные мужики возвращаются, будто с иглы слезают…
А зачем мне понимать? - с философским равнодушием заметил Жора, глядя поверх неё на холёные ногти. - Мне туда не ехать.
Однако, хватив через край, похлопал по плечу:
Ну-ну, Москва слезам не верит.
Они стояли посреди комнаты, а мимо плыло прошлое. Достав платок, Ольга стала промокать тушь. Пристально взглянув, Жора вдруг стиснул ей запястье и быстро зашептал:
Послушай, а ведь у меня тоже камень на шее. Сын- инвалид, в коляске, ровесник твоему. - У него дрогнул голос. - Соками налился, а с этим делом ничего не получается: и врачей приводил, и шлюх.
Поражённая, Ольга отстранилась.
Да я, собственно, не настаиваю, - деланно зевнул Жора. - Просто друзьям помогать надо. Один только раз.
Он прошёлся по комнате, закурил.