Я забыл уточнить, что трапеза наша могла считаться скорее ужином, чем обедом. Но мы можем уловить переход от дня к ночи только по изменению искусственного освещения. Днем оно обычное, ночью приобретает красноватый оттенок. Я чувствую наступление ночи потому лишь, что меня начинает одолевать усталость и клонит в сон. А вот как течет время для тех, кто должен отсыпаться "днем", чтобы заступить на вахту "ночью"?
Вернувшись к себе в каюту, я запираю дверь, гашу свет и укладываюсь на койке, мысленно прокручивая перед собой все, что пережил сегодня.
Не скажу, что я остался недоволен общением с моими коллегами. На первый взгляд они показались мне очень милыми людьми, и я надеюсь, что они без труда примут меня в свой круг, как некогда волчья стая приняла Маугли.
Уже в полудреме меня внезапно поражает одна мысль. Сидя за обильным ужином в радушной компании, принимая как должное услуги вышколенного стюарда, я было совсем позабыл, что кроме атомного реактора, дающего нам энергию и освещение, в чреве стального левиафана скрыто по меньшей мере шестнадцать ракет с ядерными боеголовками.
Эти ракеты - наше крайнее средство. Три из шести наших ПЛАРБ по два месяца патрулируют моря: следуя никому не ведомым курсом, соблюдая строжайшую скрытность, они в любой миг готовы исполнить полученный по радио приказ президента Республики, послав свои ракеты в указанную им цель. Мы являемся, так сказать, сторожевыми псами Франции, защитниками ее жизненных интересов, мы постоянно щерим зубы, чтобы никто не посмел на нее покуситься.
Впрочем, сравнение это неточно. Щерить зубы - значит выставлять их напоказ, а мы не выставляем напоказ ничего. Слово "скрытность", которое я услышал сегодня вечером и которое мне предстоит еще сотни раз услышать за время плавания, - это слово на борту ПЛАРБ звучит как пароль, оно считается категорическим императивом, непреложным законом. Ничем не выдавать своего присутствия. Не раскрывать рта. Не высовывать на поверхность ни кончика носа, ни верхушки антенны, ни краешка перископа. От восьми до десяти недель наша подлодка будет бороздить океаны. Принимать радиосигналы. Но чтобы ее не засекли, сама она ничего передавать не будет. Ни разу не покажется на поверхности. Останется немой и незримой.
У нее нет иллюминаторов для обзора морских глубин, да они ей и ни к чему - ведь там, в абсолютной темноте, все равно ничего не увидишь; нет у нее и мощных прожекторов мифического "Наутилуса". У нее нет глаз, она прослушивает и прощупывает свой путь сонарами и гидрофонами. Она видит ушами.
Я смотрю на светящийся циферблат моих наручных часов. Десять минут одиннадцатого. На поверхности океана ночь, но завтра над ним взойдет солнце. Взойдет не для нас. Там, где мы находимся, царит мрак. Я стараюсь представить себе то, чего никогда не увидит глаз человека: эту исполинскую стотридцатиметровую рыбину, скользящую в черной пучине. Она слепа, но слух ее вечно напряжен.
Она вслушивается. Она не доверяет ничему, что к ней приближается. И, почуяв мало-мальскую опасность, спасается бегством или спешит залечь на дно.
Глава II
На следующее утро, в девять часов, после угрожающе калорийного завтрака, я отправляюсь в лазарет. Легийу уже там. Он роется в металлическом ящике с кипой бумаг. Небрежно кивнув мне, он убирает все это хозяйство в стенной шкаф и запирает на ключ.
- Скажите-ка, Легийу, у доктора Мёрио были определенные часы приема?
- Нет, мсье. Да это было бы и невозможно при нашей системе вахт. Больные заходят в лазарет при первой возможности. До нас ведь рукой подать. Как говорит капитан, на подлодке не заблудишься, все ходы-выходы задраены.
- А что это за ящик я у вас видел?
- Это наш "кооператив". Ну, кооперативная лавочка, если хотите. Торгуем всякой дребеденью: конфетами, жвачкой, бритвенными лезвиями.
- И вы этой лавочкой заведуете?
- Нет, мсье, - хмыкает Легийу, - ею заведуете вы. А я только продавец.
- И в чем же состоят мои обязанности заведующего?
- Вам придется подбивать бабки в конце плаванья.
Я с безучастным видом кручусь по лазарету, глазею по сторонам. В конце концов не выдерживаю и спрашиваю:
- А не странно ли, что эта торговая деятельность уживается с медицинской службой?
- Одно другому не мешает. Вы скоро увидите.
- А доходы она приносит, эта лавочка?
- Разумеется, начальство покупает у нас разную ерунду, а потом раздает ее в качестве призов победителям всяких там игр и конкурсов. Хорошо расходятся поздравительные открытки с изображением нашей посудины - моряки посылают их родным и знакомым на Рождество.
- И дорого они стоят?
- Не дороже денег. Сами понимаете, парни гордятся нашей подлодкой.
В дверях появляется посетитель. Высокий, плотный, в засаленной спецовке.
- Привет, Легийу! А где наш новый эскулап?
- Я к вашим услугам.
- Ох, простите, господин доктор! Позвольте представиться, старшина Бишон.
- Здравствуйте, Бишон. Что вас привело ко мне?
- Да так. Горло болит и кашель.
- Понятное дело, - говорит Легийу. - Бортовая вентиляция.
Прослушиваю его. Осматриваю горло.
- Ничего серьезного. Легийу даст вам пастилки и микстуру от кашля. Температура у вас есть?
- Не уверен.
- Легийу, поставьте ему градусник.
Тем временем я заполняю историю болезни: любое недомогание, даже самое пустяковое, должно быть увековечено на бумаге. Начальство у нас без волокиты жить не может. Четверть часа - на осмотр, четверть часа - на писанину.
- Тридцать шесть и восемь, - объявляет Легийу. - Рано еще тебя упаковывать в целлофан и загружать в холодильник.
Бишон смеется. Этакий бонвиван, веселые глазки так и шныряют по сторонам, но чересчур уж полноват, видно не дурак поесть.
- Вы следите за своим весом, Бишон?
- Пытаюсь. Да уж больно тут кормежка классная.
- Что у вас за профессия, Бишон?
- Маслопуп в машинном.
- Как это понимать?
- Ну, механик я, в машинном отделении.
- И жарко у вас там?
- Еще бы! До тридцати пяти доходит. Не будь холодильников, и все пятьдесят было бы.
- Каких холодильников? - удивляюсь я. - Кухонных?
- Да нет, - улыбается Бишон, - не кухонных. У нас своя аппаратура, которая остужает воду и гонит вдоль стен по трубам. А потом вентиляторы разгоняют холодный воздух по всему отсеку.
- Поэтому-то вы вечно и ходите с бронхитом, - вставляет Легийу.
- Не только поэтому. Сам посуди, в машинном у нас тридцать пять, а в столовой сколько? Двадцать два от силы. Пойдешь поесть - и мигом простудишься.
- А ты не ешь. Похудание тебе на пользу.
- Не могу, - говорит Бишон. - Баб тут нет, выпивки тоже, надо же хоть чем-то себя вознаградить.
- А почему бы вам не надеть что-нибудь потеплее, когда вы идете обедать?
Бишон без особого энтузиазма соглашается.
Вообще механики - это не какие-нибудь там дохляки, а народ мужественный, закаленный, им не привыкать управляться со своими насосами, клапанами и вентилями. Этим "промасленным бушлатам", как они сами себя называют, нипочем ни холод, ни жара, ни сквозняки, ни шуточки, такие же сальные, как их робы.
За день я принял добрых полдюжины моряков; все они жаловались на пресловутую триаду "ухо-горло-нос".
- Понятное дело, - с довольным видом резюмирует Легийу. - Вентиляция виновата. Но через недельку все утрясется.
Возвращаясь к себе в каюту, я сталкиваюсь в коридоре с Жакье, которого не видел с тех пор, как он провожал меня накануне на мостик.
- А я вас ищу, доктор, - говорит он с детской улыбкой. - Командир просил вас зайти в кают-компанию.
- Иду. А почему так получилось, Жакье, что мы с вами не встретились там ни вчера, ни сегодня утром?
- Мы с Вильгельмом работаем посменно: неделю он, неделю я. Сейчас его черед.
- А вы чем теперь заняты?
- В основном уборкой офицерских кают. Вытираю пыль, драю умывальники, заправляю койки. Кстати, доктор, я заметил, что вы сами сегодня застелили свою койку. Я бы попросил вас больше этого не делать.
- Почему?
- Да потому, что матрасы у нас набиты тонкой стальной стружкой, можно пораниться, когда заправляешь простыню. Сколько случаев было.
- Спасибо за предупреждение, Жакье.
Мы прощаемся, я двигаюсь в кают-компанию. Все четыре кресла там пустуют. Как только я устраиваюсь в одном из них, невесть откуда выныривает Вильгельм:
- Не хотите ли чаю, доктор?
- С удовольствием.
Надо думать, кипяток у него уже был припасен: и минуты не прошло, как он ставит передо мной чашку и чайник, да еще тарелку с печеньем. Попивая чай я кошусь на него краешком глаза, Он худой, долговязый, держится с известной элегантностью, черты лица правильные, короткая стрижка, живой взгляд, Его отличает чисто профессиональная способность стушевываться, не скрываясь при этом окончательно из виду.
Я интересуюсь, как у него со здоровьем.
- Очень хорошо, доктор, благодарю вас, - отвечает Вильгельм и с виноватым видом, добавляет - Вот только зуб замучил.
- Ну и дела! - восклицаю я. - Неужели вы не удосужились сходить к дантисту на берегу?
- Этот зуб меня раньше не беспокоил. Дантист сказал, что у меня небольшой кариес.
Отсюда мораль: никогда не говори пациенту, что у него "небольшой" кариес.
- Приходите в лазарет завтра после дежурства. Посмотрим, что и как.
- Все дело в том, что это передний зуб. Мне бы не хотелось его вырывать.
- А кто вам сказал, что я рву зубы просто так, за здорово живешь? Если его можно подлечить, я постараюсь это сделать.
- Спасибо, доктор.