Никто еще и не понял, что матери осужденного плохо, конвой уже увел оглядывавшегося на мать Лешку, не понимающего, почему она так странно неподвижно сидит. Только ее вечная и верная подруга, та самая, с моечного цеха, вдруг заорала: "Скорую!" Клавдия Федоровна умерла в приемном покое. Через три с половиной года, выйдя досрочно из Нерчинской колонии, ее сын сразу же отправится в Приаргунск и одним ударом топора снесет бывшей теще голову. От увиденного онемеет ее внук двух лет от роду, и с криком: "Вай, убили!" - понесется по поселку новый зять: армянин, строитель-шабашник, польстившийся на прочное хозяйство и новую "Волгу". Прокурор будет просить потом для Лешки высшую меру, но судья даст ему 15 лет.
Бутылку залили "Жигулевским" и увезли в продуктовый магазин "Черемушки" возле армейского стадиона. Весь этот район назывался по имени магазина, хотя черемухи там не было. Буйно и изобильно цвела она рядом, в маленьких палисадниках возле деревянных и каменных бараков, скрывавшихся за четырехэтажными хрущевками. Но это уже были не "Черемушки", это был "Кильдим", опасный, криминальный пятачок городской территории, мало уступающий знаменитому Острову.
Среди обитателей "Кильдима" выделялся молодой, но уже потасканный парень с широким скуластым лицом и длинными, ниже лопаток волосами. В те годы такие прически у мужчин еще не вызывали ассоциаций с педерастами, о которых мало кто и слышал. Даже самые заядлые малолетние хулиганы, которые через несколько лет вольются в ряды бритоголовых рэкетиров или арестантов, отращивали назло учителям в школах и ПТУ длинные патлы и украшали спортивные сумки, с которыми ходили на занятия, чернильными надписями: "Kiss" и "AC/DC". В Читу только-только проникала мода на "heavy metal", но названия этих групп были у всех на слуху - потому что они были запрещены, как несколько лет назад была запрещена немецкая диско-группа "Чингисхан".
У длинноволосого обитателя "Кильдима" вечерами собирались такие же волосатые, отрешенные, несуетливые. Пили чай, пиво или портвейн, слушали музыку, вели непонятные для обывателя разговоры. Иногда негромко пели под гитару и флейту.
В комнатке было необычно: на давно не беленной печке когда-то нарисовали длинноволосого человека, вскинувшего руку с растопыренными указательным и средним пальцами в форме буквы V. Над ним полукругом шла надпись: "Make love, not war!" Стены тоже были исписаны и изрисованы: "Аквариум", "Зоопарк", "Pink Floyd", а также символический след лапки голубя в круге, портрет Джона Леннона и еще много чего. За коричневым столом сидели четверо, худые, тонколицые, лохматые. Один, перебирая струны гитары с потрескавшейся темно-желтой декой, негромко, но умело пел:
И кто-то, как всегда, говорил о тарелках,
и кто-то проповедовал дзен…
А я сидел и думал:
"Где и с кем провела эту ночь
моя сладкая N?"
Остальные трое потягивали пиво из разномастной посуды, курили, дым слоями плавал между полом и потолком, впитывался в занавеси и постельное белье на неприбранном диване. Дневной шум не доносился в этот дворик и в эту пропахшую неустроенностью квартиру, где, однако, отлично устраивались неприкаянные души.
А вечером тяжелый, как танк, магнитофон "Илеть" вертел бобины, мотающие коричневую пленку. Из динамиков раздавалось:
All you need is love; all you need is love…
К десяти дневным бутылкам прибавились еще восемнадцать новых. Те, что были уже пустые, поблескивали в углу, в простенке между печкой и окном, у табурета, на котором стоял темно-зеленый снаружи и грязно-белый внутри таз. Над тазом нависал цинковый умывальник, с ржавого носика которого раз в восемь секунд падала в таз капля и порождала в мутно-серой воде расходящиеся концентрические круги, колебля плавающие спички и луковую шелуху. Рядом, у трещавшей плиты, высокая сутулая девушка с многочисленными плетеными браслетами на запястьях шуровала ножом в забитой картошкой сковородке. У входной двери двое пересчитывали деньги, роняя монетки на пыльный, когда-то желтый пол. В комнате было гораздо больше народу, и дым стоял уже куда плотнее. Говорили мало, больше слушали музыку, качали в такт головами, иногда выходили на кухню за новой порцией пива. Вернулись гонцы, и компания оживилась - на столе выстроились четыре большие темно-зеленые бутылки с белыми этикетками и крупной надписью: "Агдам". Сюда же поставили на донельзя замусоленную книгу "На дальних рубежах" пощелкивающую маслом сковороду, и праздник начался.
К полудню следующего дня хозяин с двумя гостями, теми, что остались на ночлег, прополоскал вчерашние бутылки под тугой струей водоразборной колонки и отнес их обратно в "Черемушки", обменяв на три портвейна.
В подсобке магазина два грузчика играли в карты на мешке с сахаром. Продавщица с красивыми наглыми глазами, но с короткими полными ногами болтала по телефону, который помещался тут же, на прибитой к стене крашеной полочке.
- Ага! Но! А он че? А она? А они? А он? А че? А-а-а! И че? Да ты че? Ммм… надо же! Ага! Надо! А почем? Сто пятьдесят? Ты че, моя, дорого! Мне за сто тридцать предлагали точно такую же. Ну, не знаю. Ну, ладно, пока. А? Шпроты? Есть! Тебе сколько? Ага! Но! Но, давай!
Она повесила трубку и подбежала к заведующей, которая двигалась со склада на улицу.
- Марья Максимовна-а-а-а, - протянула продавщица как то растянуто-манерно, словно изображая школьницу, - у вас шпроты остались еще?
Марья Максимовна подумала, остановилась, качнула большим телом, разворачиваясь:
- Есть еще. Тебе сколько?
- Ой, да баночки три. День рождения у подруги…
Заведующая милостиво кивнула:
- Возьмешь вечером!
- Ой, спасибочки, Марья Максимовна, - затрещала продавщица, но заведующая уже прошествовала за дверь.
Грузчики закончили последнюю партию в "дурака". Прибыла машина, и они стали носить звонко громыхающие ящики в обшитый крашеным листовым железом кузов.
На комбинате посуду все так же молча мыли пожилая и молодая. Пожилая - с прежней неприязнью, а молодая уже не веселилась, как раньше. Под глазами пролегли тени, лицо покрылось коричневатыми пятнами, и иногда она, не сказав ничего напарнице, бросалась в закуток, где белела дверь туалета. Спустя секунду оттуда слышалось, как ее рвет. Потом шумела вода из крана, молодая выходила, утирая рот носовым платком. И опять вставала к конвейеру. Пожилая поджимала губы и слегка, но заметно покачивала головой.
Внутри бутылки на этот раз оказалась "Слива", "напиток безалког. газ.", как значилось на этикетке ниже расплывчатого изображения темно-синего фрукта с пришпиленным к нему зеленым листиком.
***
Продавали "Сливу" в буфете при столовой большой организации. Был обеденный перерыв, в очереди стояли женщины в темных платьях или костюмах, с умелым макияжем, держа в руках кошельки. Мужчины тоже присутствовали. Большинство в галстуках, некоторые даже в начищенных туфлях. Женщины брали салаты, выпечку, запеканку, реже - вторые блюда. Мужчины уставляли подносы тарелками с борщом, котлетами или гуляшом. Усаживались за тонконогие столики. Те, кому не хватило места, стояли у стен, оглядывая обеденный зал - не закончил ли кто обедать и не собирает ли на свой поднос тарелки, ставя их одну на другую, а сверху - стакан. И как только замечали этот процесс, тут же оказывались возле отобедавшего.
Бутылка стояла в буфете, на крытой красным пластиком стойке, рядом с минеральной водой. Полкой ниже помещались чашеобразные вазы с печеньем и конфетами двух-трех сортов. С ваз свисали прямоугольные ценники. Еще ниже были десертные тарелочки с выпечкой.
К буфету подошел молодой тощий и остроносый очкарик. В отличие от прочих мужчин, он был в серых брючках и свитерочке, из горловины которого выглядывал ворот голубой рубашечки. Он смешно сморщился, оглядывая стойку, поправил очки.
Буфетчица смотрела на него с неодобрением.
- А мне, п-пожалуйста, б-бутылочку воды и д-два п-пирожных…
- Каких? - крякнула буфетчица громко и невежливо. Очкарик даже испугался немного.
- В-вот этих, б-без крема по од-д-ин-надцать к-коп-пеек.
- Все? - опять крякнула продавщица, уже менее агрессивно, довольная смущением "студента", как мысленно она успела его уже прозвать.
- Д-да…
- Писят четыре копейки!
"Студент" выложил на блюдечко сложенную вчетверо рублевую купюру. Буфетчица извлекла ее и брякнула две двадцатикопеечные монеты и две трехкопеечные. Затем выставила заказ.
- Б-большое с-спасибо, - выговорил очкарик упитанной заднице, обтянутой темно-зеленой полушерстяной юбкой, которую выставила буфетчица, наклоняясь над ящиком с напитками.
Вечером "студент" ждал в гости свою знакомую. Он накрыл несколько шаткий журнальный столик новенькой скатертью, изъятой из маминого шкафа, поставил бутылку "Сливы", тарелочку с пирожными, насыпал в вазочку конфет, установил два стакана, подумал и принес тарелку с сыром, порезанным на разновеликие ломтики. Мама была на дежурстве в больнице, и он надеялся, что сегодня в отношениях с подружкой что-то произойдет. Потом, опять поколебавшись, принес на диван из своей комнатки гитару, прислонил к дивану. И сел ждать.