А вскоре исчезла и Катя. Сначала все думали, тоже арестована. Потом неизвестно откуда возник другой слух - ушла к басмачам. Мнения разошлись, вероятным было и то и другое. Пробовали расспросить врача Сидоркина, которого вызывали в ЧК на допрос (это было достоверно известно, что вызывали), он, однако, пожимал плечами, делал глупое лицо и начисто все отрицал: и допрос в ЧК и свое ухаживание за Катей. Глаза у него при этом становились круглыми, мутно фарфоровыми, словно бы присыпанными пудрой. Я с презрением думал о нем: испугался вызова в ЧК, подумаешь, невидаль!
Время было бурное, события подгоняли друг друга. О Кате говорили все меньше, к осени совсем перестали говорить.
Она о себе напомнила. Однажды осенней ночью оба железнодорожных поселка были подняты паровозными тревожными гудками. "Ту-ту-ту-ту-ту!.." - вопили со всех путей паровозы на разные голоса. К ним присоединил свой могучий бас гудок Андреевского маслобойного завода. Пожара не было, значит налет. С оружием в руках люди кинулись к железнодорожной больнице.
Басмачей застичь не удалось. Налет был мгновенным. Басмачи забрали всю аптеку, все перевязочные материалы и хирургический инструмент, забрали дежурного врача Сидоркина и умчались на быстрых конях.
Налетом руководила Катя. Вот как пришлось Сидоркину свидеться с нею, со своей невестой…
Ферганский областной военный трибунал судил Катю в здании железнодорожного учкпрофсожа. В зал набились железнодорожники - машинисты, слесари, стрелочники, смазчики, токари, кузнецы… И, разумеется, их жены. В запыленные окна смотрел хмурый день, лица судей, Кати и конвойных виделись неясно, голоса звучали тускло. Задние все время спрашивали сидящих впереди: "Что, что говорят?" Председатель морщился, стучал карандашом по столу, требуя тишины.
Катя ничего не отрицала.
Да, ушла к басмачам. За нею приехал с десятью джигитами Юнус - помощник знаменитого курбаши Рахманкула. Поздней ночью постучали в дверь. Она еще не знала, кто стучит - чекисты или басмачи. Подошла к двери, спросила: "Кто?" Не ответили. Она спросила: "Ким?" - и услышала в ответ пароль: "Ворух". Она открыла дверь, перед нею стоял Юнус. Он вывел ее к семафору, к старому кирпичному заводу, где ожидали джигиты. И она уехала. Да, в отряде была для нее свободная лошадь, которую привели в поводу.
Знала ли она этого Юнуса раньше? Да, знала - он не раз навещал по ночам подполковника Смолина. Встречалась однажды и после ареста отца, передала через Юнуса басмачам пятнадцать ящиков винтовочных патронов, закопанных в яме вблизи моста на большой Найманчинской дороге. Об этих ящиках ей шепнул отец, перед тем как открыть дверь чекистам. Она, впрочем, думала, что ее тоже арестуют, однако оставили.
- И напрасно, как выяснилось, - сказал председатель. - Для вас самой было бы лучше, если бы арестовали. Тогда вы не накопили бы столько тяжких преступлений.
- Не знаю… Может быть… - Катя пожала плечами.
Трибунал особенно интересовался пятнадцатью ящиками патронов. Павел Павлович Смолин имел, видимо, для оружия и боеприпасов несколько передаточных пунктов. Соответственно можно было предположить - и нескольких поставщиков. А пока что был известен только один - заведующий оружейным складом в крепости, да и тому удалось бежать за час до ареста.
Но Катя о поставках ничего не знала. Может быть, не хотела сказать? Да нет, просто не знала.
Самый молодой член трибунала, сидевший справа от председателя, спросил:
- Скажите, подсудимая, этот Юнус был вашим поклонником? Влюбленным?
Председатель сердито покосился в его сторону. А Катя вполне серьезно ответила:
- Возможно. Только мне было совсем не до этого. К тому же он узбек, а я русская дворянка.
Ее ответ произвел на суд и публику весьма неблагоприятное впечатление. В то время люди еще очень хорошо помнили о сословной и классовой розни в дореволюционной России - "бывших" не любили.
- Бывшая дворянка, - поправил Катю председатель. Она промолчала.
- Бывшая! - с напором повторил председатель. Катя не отозвалась.
Перешли к другим пунктам обвинения: налет на железнодорожную больницу, насильственный увоз врача Сидоркина, прямое участие в боях. Катя во всем призналась и замолчала, не задавая свидетелям никаких вопросов. Только один раз, когда Сидоркин показал, что Катя лично расстреливала пленных красноармейцев, она тихо, но внятно сказала:
- Это неправда, зачем вы лжете, Степан Васильевич?!
Сидоркин смутился, закашлялся, его толстое угреватое лицо посерело.
- Вы сами видели? - спросил председатель.
- Нет, сам не видел, - ответил Сидоркин. - Так говорили.
- Кто именно?
- Так… Один человек… Незнакомый.
Сидоркин соврал с перепугу, думая подольститься к председателю. Больше ничем он не смог подтвердить своих слов, и этот пункт обвинения отпал.
Катю захватили в бою. Басмаческая банда, в которой была и она, встретилась в горном ущелье с нашим отрядом. Бой закончился разгромом басмачей. Под Катей убили коня, она вылетела из седла, ударилась головой о камни, потеряла сознание. Иначе бы ее живой не взяли. Как знать: может быть, эту пулю по ее коню выпустил семиреченский казак Захаров?
В эту же ночь красный отряд налетел на лагерную стоянку басмачей в одном из горных селений; там в числе прочих был захвачен Сидоркин, исполнявший должность главврача в басмаческом госпитале. Раньше басмачи поручали своих раненых заботам табибов - местных знахарей; выздоравливали редкие; с приходом Кати, после налета на больницу у басмачей появился госпиталь. Вот зачем понадобился ей Сидоркин.
- Вы как будто собирались за свидетеля замуж? - спросил председатель.
- Да нет! - Катя откровенно рассмеялась. - Ну какой из него жених?
Сидоркин опять посерел и насупился.
Дальше выяснилось, что в басмаческом госпитале обнаружили двух пленных раненых красноармейцев. Их положили в госпиталь по настоянию Кати.
- Сам курбаш Рахманкул знал об этих красноармейцах? - спросил председатель.
- Да, знал, даже видел их, - ответила Катя.
- И согласился поместить в госпиталь? Странно, - сказал председатель.
- Ничего странного, - ответила Катя. - Год назад он бы не согласился. А теперь…
- Что теперь?
- Теперь, когда он решил сложить оружие…
- А он так решил? - быстро спросил председатель.
- Да. И не только он. Многие курбаши сложили бы оружие. Только боятся ответа…
- Но мы в наших обращениях к басмачам гарантируем всем добровольно сложившим оружие неприкосновенность и свободу, - сказал председатель.
- Да… Однако меня вы судите, - ответила Катя.
- Извините, вы не сдались добровольно. Вас захватили в бою с оружием в руках.
- Тогда меня следует рассматривать как военнопленную, - сказала Катя.
- А патроны, пятнадцать ящиков, - напомнил председатель.
- Да, патроны… - повторила Катя и села.
Председатель снова поднял ее.
- Чем вы руководствовались, помещая в госпиталь ваших раненых врагов? Какими соображениями? Тоже о близкой сдаче?
- Нет, - сказала Катя. - Я сдаваться не думала. Я предполагала уйти в Афганистан. Да вот не вышло.
- Чем же вы руководствовались, помещая в госпиталь раненых красноармейцев, ваших врагов?
- Ах, боже мой! - рассердилась Катя. - Ведь раненые! Вполне понятно. Раненый что больной. Он не друг и не враг, а просто раненый, и надо его лечить.
- Да, теперь я верю, что вы не расстреливали пленных, - сказал председатель.
- Конечно же, нет, - ответила Катя. - Это Сидоркин все выдумал.
Трибунал предоставил Кате последнее слово. Она поправила волосы, подумала и сказала ровным спокойным голосом:
- Я понимаю, что я не права. Я и раньше давно уже понимала, что не права. И мой отец был не прав, я это знала. Но я не могла иначе, не могу и сейчас и никогда не смогу. Поэтому я прошу военный трибунал расстрелять меня. Другого выхода нет у меня. Да и у вас нет.
Зал притих - ни кашля, ни шепота, ни шарканья ног. Слышался только голос Кати. Напряжение становилось невыносимым. Председатель не выдержал и сердито прервал Катю:
- Трибунал сам решит, какой вам приговор вынести.
Зал вздохнул: Катю не расстреляют. И еще стало ясно, что военный трибунал и не думал ее расстреливать и председатель - грозный, неумолимый председатель Никитин! - именно так и вел заседание, чтобы не расстреливать. Все: и трибунал и публика - стояли за это решение, Катя одна - против.
- Вы еще совсем молодая, у вас впереди, ох, как много! - закончил председатель.
- У меня впереди ничего нет, - ответила Катя. Суд удалился на совещание.
Через полчаса был объявлен приговор: десять лет заключения.
Я стоял в дверях, когда выводили Катю, и слышал, как старший конвойный говорил ей:
- А ты не убивайся больно-то. Вот война кончится, наступит тихое время, и мы тебя выпустим. На что ты нам нужна в тюрьме? Живи себе на воле, нам не жалко.
Конвойных было трое, не считая старшего, и они чувствовали себя неловко, сопровождая такой силой одну-единственную девчонку. И старшему было неловко, и он смущенно усмехался, подрагивая черными усами. Спустились по лестнице, хлопнула входная дверь, а через несколько секунд на улице необычайно громко и отчетливо ударил выстрел. Все кинулись на улицу, и, конечно, первым я.
Катя лежала на мостовой, лежала с бледным лицом, с чуть приоткрытыми губами, с вытянутыми руками, плотно прижатыми к телу.