- Я и есть, - подтвердил Мамонт Иванович. - На собственной могиле… Тут находилась наша землянка, - указал он на чуть приметную в кустах ямку. - В этот же день, примерно в такое время, - прямое попадание. Тут была линия обороны. - Олег оглянулся. Даже как-то не верилось в это. Совсем рядом - дома, сизая дымка над городом, трубы ТЭЦ, левее - синяя полоска воды и портальные краны. - Положили всех в одну могилу, восемь человек, - продолжал Мамонт Иванович. - По документам и я среди них. А я очнулся только через несколько дней в госпитале в Невской лавре. Как там оказался - и сам не знаю. Домой на меня похоронку прислали. И сейчас еще в столе хранится… Ну, пойдем, - позвал Мамонт Иванович, и они пошли к железнодорожной будке. Там возле дверей стоял мужчина примерно одного возраста с Мамонтом Ивановичем, ждал подходивших. Издали поздоровался с ними.
- А я думаю - придет или не придет?
- Пришел.
- Ну и хорошо. Как здоровьице?
- Пока шмыгаю по земле.
Они прошли в дом. Мамонт Иванович разговаривал, а сам выкладывал из сумки на стол свежепросольные огурцы, помидоры.
Видимо, в доме ждали их прихода, все было прибрано, на столе новая скатерть.
- Мне фронтовую… Сто грамм, - сказал Мамонт Иванович. - Помнишь, как блокаду прорывали? Сто грамм, сухарь из сухого пайка и - вперед! Как выдержали - всегда удивляюсь. Семь суток, можно сказать, и не ели. Ты ведь с волховчанами шел?
- Да, мы на Грантовую Липку, к Синявинским высотам. Это мы рощу Круглую "грызли". По полметра. В первый день с утра до вечера бились, взяли только три траншеи. Там и угодило осколком в грудь. Хорошо, хоть осколок махонький. Тут же ребята расстегнули на мне ватник, из него вата клочьями торчит. Фельдшер осколок вытащил, обернул палец марлей, рану померил. "Ничего, - говорит, - повезло". Наклейку сделал и опять в бой. Сам командир полка, вопреки уставу, скинет полушубок, пистолет в руку и - впереди всех. Как в гражданку. Помню, когда рощу наконец взяли, командир говорит: "Построиться!" Построились. Стоим. Маскхалаты разодраны - траншеи врукопашную брали, лица, руки - все в саже, у кого голова перевязана, у кого что. "По порядку номеров рассчитайсь!" Последний - сорок третий. А в бой уходило восемьсот двадцать. Представляешь - целая колонна. А здесь - группа на снегу. Посмотрел на нас командир, а потом на рощу, где словно белые кочки лежат, пытается сдержаться, а у самого губы дрожат, и слезы по щекам катятся.
- Давай! - тряхнул головой Мамонт Иванович. - Выпьем за них, за тех, кто не вернулся.
После затянувшегося молчания, как бы продолжая прерванный разговор, Мамонт Иванович вздохнул и сказал сидевшему напротив хозяину:
- С каждым годом нашего брата, кто это видел, все меньше остается. Из тех, с кем вместе воевал, я остался один. Решил обратиться с ходатайством в правительство, чтоб меня подзахоронили в этом холме, рядом с ребятами. - Он кивнул в сторону братской могилы.
- Не разрешат, - сказал железнодорожник.
- Почему же? - возмутился Мамонт Иванович. - Фамилия-то моя есть. Выходит, я тут, вместе с ними. Так что никакого нарушения… Посидите, схожу я к ним.
Мамонт Иванович встал и вышел. Олег и хозяин дома, железнодорожник, остались вдвоем. Молчали. Разговор не вязался.
- А твой батя? - спросил железнодорожник.
- Я своего и не помню.
Вернулся Мамонт Иванович. Сел за стол. Долго еще сидели, разговаривали, вспоминали былое, тихонько запели. Ни тот, ни другой не имели голоса. Олег слушал, и песня брала за душу. Сидели два старика, склонившись головами, пели, словно рассматривая что-то в прошлом, в самих себе:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто замерзал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немцев за Тихвин гнала.
- Хорошая песня, - вздохнул Мамонт Иванович. - Чисто наша, ленинградская. Жалко - исполняют редко. За год по радио только два раза слышал, в День Победы да в день снятия блокады. А в сборниках песен - ни в одном не нашел. А песня-то наша. - И он посмотрел на часы. - Что ж, Олежка, поедем.
26
Дома сейчас для Даши не было жизни. Она жила только на работе. Дома начиналось мучение. Где бы ни ходила, что бы ни делала, она постоянно думала о нем. Забывалась в театре, куда ходила теперь чаще, чем когда-либо, почти ежедневно. А затем шла из театра, размахивая сумочкой на ремешке, не замечая ни прохожих, ничего, добиралась до дома, но не ложилась спать, долго бродила по квартире, читала стихи.
Любовь твоя жаждет так много,
Рыдая, прося, упрекая.
Люби его молча и строго,
Люби его, медленно тая.
Боже мой! Как превосходно все сказано! "Люби его молча и строго"!
Свети ему пламенем белым -
Бездымно, безгрустно, безвольно.
"Безвольно!.. Вот именно! Не в силах ничего с собой поделать, лишь любить, любить! Безвольно, строго и молча!.." Только бы он не догадывался ни о чем. Даша понимала, что каждый шаг ее, каждое движение видит Инна. Правда, всякий раз, когда Даша оборачивалась к ней, Инна сидела отвернувшись, но ее спина - о да, именно ее спина! - по спине можно было понять, что Инна ехидно усмехалась. "А в конце концов, пусть! Пусть!"
Нельзя, чтобы заметил Буркаев. Она называла его только по фамилии, когда думала о нем. Да и в обращении с ним, на работе, никогда не называла по имени-отчеству, хотя к другим обращалась только так. Но он для нее - Буркаев. И это тоже вроде бы отличало его ото всех. Так в ежедневном общении его не называл больше никто.
Ей особенно тяжело было именно сейчас, когда они работали по вечерам, - она не могла пойти в театр. Зато дольше видишь его.
И сегодня Даша не торопилась. Первыми ушли из лаборатории Сережа и Инна. Маврину не терпелось в очередной раз сбегать, в управление жилкооперативами, а Инна спешила домой. Белогрудкин же решил немножко "почистить перышки", каким-то образом сумел договориться с шофером, и тот на директорской машине повез его в сауну.
Даша и Буркаев остались одни. Буркаев продолжал что-то перепаивать в усилителе, а она, тихая, как мышка в норке, работала у него за спиной. Пришел "пожарник" дядя Ваня, кряхтя, достал обрывок какой-то бумаги из-за верстака, вытряхнул из пепельницы мусор. "У нас в комнате не курят", - говорила обычно Даша. Ей всегда бывало как-то очень совестно, когда этот старик, с лицом темным и морщинистым, как ядро грецкого ореха, хрустя всеми суставами, лез за верстак.
- Мы не курим. - И на этот раз попыталась остановить его Даша.
- Это ничаво, - дребезжащим голосом ответил дядя Ваня. - Да так-то оно будет лутше. А то на грех, ядриткин-лыткин… Бумажка-то на вечер есть?
Даша, слегка покраснев, что придется промолчать и тем скрыть неправду, смущенно пригнулась к чертежной доске, но Буркаев неожиданно сказал:
- Нет. Но мы кончаем.
Они вместе вышли за проходную.
- Ты куда? - спросил Буркаев.
- Я? - Она на мгновение замешкалась. - В Приморский парк, - ответила так лишь потому, что в ту сторону сейчас шел трамвай.
- А я, пожалуй, с тобой. Надо отдохнуть. А то такое ощущение, мозга за мозгу полезла.
Они доехали до парка и долго шли затем по асфальтированному шоссе, пустынному в этот час. От шоссе свернули налево. Там, за густыми кустами ракитника, слышались удары по мячу. На берегу Невки, на песчаном пляже, три парня играли в волейбол. Да далеко впереди, у самой кромки воды, пристроившись на бревнышке, сидела парочка.
- Я, пожалуй, искупаюсь, - решил Буркаев.
- Купайтесь. А я пройдусь.
Даша, наклонив голову и глядя себе под ноги, изредка подталкивая носком туфли камушки, пошла пляжем. Не поднимая головы, словно что-то отыскивая на песке, Даша прошла мимо обнявшейся парочки.
Впереди по песку бежал кулик, похожий на темный клубок, в который воткнули две вязальные спицы. Над водой у самого берега зависали чайки, каким-то странным образом удерживаясь на одном месте, оставаясь совершенно неподвижными, лишь поворачивая голову, наблюдали за Дашей.
- После купанья у меня появился зверский аппетит, - сказал Буркаев, догнав ее возле шоссе. - Давай купим чего-нибудь пожевать.
Он купил с тележки пирожков, сразу шесть штук. Вроде бы немного, каждому по три штуки. Но оказалось, это целая гора. Теперь держал их на промасленной бумаге.
- Мы же не съедим все, - рассмеялась Даша.
- Постараемся!
Они отошли к кустам, держа в каждой руке по пирожку.
Было все это как-то очень нелепо и смешно.
- Давай есть, - сказал Буркаев. Он стал торопливо есть, стараясь поскорее справиться с пирожком. И она спешила. Они смотрели друг на друга и смеялись.
- Говорят, в этой части парка собираются пенсионеры, съезжаются со всего города.
- Да-а? - удивилась Даша. Она осмотрелась.
Действительно, были только пожилые люди. На скамейках сидели пожилые женщины, разложив на газетах всяческую снедь, трапезничали. Делали они это неторопливо, подолгу рассматривая разложенное, как шахматист рассматривает фигуры на доске, прежде чем сделать очередной ход. Наконец, выискав приглянувшееся, брали двумя пальчиками и несли в рот, салфеткой вытирая пальцы и снова задумываясь, оценивая позицию. Некоторые же, кому, наверное, не хватило места на скамейках, расположились на траве. По дорожке трусцой пробежали два старичка, оба в белых трусиках и маечках, два этаких сушеных кузнечика. Они бежали и вели беседу. А поскольку они были немного глуховаты, то кричали довольно громко:
- Она пришла ко мне и попросила дать две книги.
- Кто?