ХОЛОСТЯК
Кто-то живет ради любимых детей, кто-то ради любимых идей, кто-то ради любви к любимой… А он жил и дышал исключительно ради любви к себе.
По утрам он делал зарядку из полезнейших упражнений, потом в лечебных целях совершал дежурный маршрут на велосипеде, не замечая людей и природы, которые зачем-то были вокруг. Потом завтракал без холестерина, острых приправ, без соли и сахара, которые именовал "белым ядом". Впрочем, ядом в той или иной мере ему представлялась любая пища… за исключением витаминов: витамины фруктов и овощей, витамин свежего воздуха, витамины спокойствия и безразличия. Последние были особенно необходимы, ибо при их отсутствии все остальные сгорают в топке стрессов и напряжений.
Он не желал делиться собою ни с кем - и поэтому его называли "неисправимым холостяком". Женщины приручить его пытались, но и они превращались лишь в витамины. "Витамины удовлетворения", кои после выбрасывались, как кожа от съеденных фруктов.
Когда внезапно на него навалился инфаркт, он не поверил тревожным признакам - и продолжал делать зарядку: не мог же произойти какой-то вред от круглосуточной пользы, которую он сам себе приносил?
Боль под левой лопаткой становилась настойчиво явной. В ответ он не столь испугался, сколь разозлился… на дерзость "левой лопатки". По какому праву ввергла она его в состояние дискомфорта? Не привыкший к душевной и физической боли, он воспринял нытье и тяжесть в спине как незнакомцев, нагло вторгшихся в его благоденствие.
Ему было под шестьдесят, но к врачу он обратился впервые. Электрокардиограмма, показавшаяся ему зубчатыми детскими каракулями, врачу таковыми не показалась.
- У вас, мне кажется, микроинфаркт, - сказал врач, соболезнующе покачав головой.
Кардиолог, хоть и был кандидатом медицинских наук, видимо, стеснялся своей молодости, мысленно ставя знак равенства между молодостью и несолидностью. А потому оправа очков была нарочито массивной. Головой же врач покачал не энергично, не по-юному, а раздумчиво и как бы с трудом.
- Ваше имя-отчество? - не спросил, а осведомился кандидат наук. - Станислав Спиридонович? В истории болезни как-то неясно…
- Не может быть.
- Чего не может быть? Такого имени-отчества?
- Микроинфаркта.
Но они были - были! - и инфаркт, и редкое имя-отчество.
Станислав, Спиридон… Эти имена появились в его роду от дедушки и прадедушки, которые до семнадцатого года слыли очень богатыми. И хоть сперва отправились "в мир иной", оставаясь живыми, а затем в мир иной, как говорится, "отдав концы", Станислав Спиридонович продолжал подобострастно трепетать перед их именами, ибо они были символами материального процветания.
В школе послевоенного образца их внука и правнука сверстники прозвали "Эс-Эс". Не потому только, что имя и отчество начинались с буквы, напоминавшей недописанное или прерванное посредине "О", а и потому, что он, бессменный "первый ученик", никогда никому не подсказывал на уроках, а во время диктантов и контрольных работ прикрывал свои тетради руками, будто огораживал их колючим забором. Все, что принадлежало ему, принадлежало только ему…
- Я должен был бы отправить вас прямо в больницу, - сказал врач. - В наших больницах, однако, ныне можно только скончаться. Я не должен так говорить. Но что поделаешь! - Все же молодость из него выпирала. - У вас пока еще "микро"… Поэтому садитесь в такси и отправляйтесь домой! Ложитесь в постель. И пусть близкие найдут вам сиделку. Или они сами справятся? - Он вопросительно взглянул сквозь явно отяжелявшие его нос очки. И, не дождавшись ответа, продолжил: - Вот рецепты… Пусть ваши домашние сбегают в аптеку. Не сходят, а именно сбегают. Вы на каком этаже?
- На пятом.
- Лифт есть?
- Конечно.
Еще бы в его доме не было лифта!
- Он работает?
- Безусловно.
Еще бы его лифт не работал!
- Отправляйтесь скорее…
"Ваши домашние", - сказал кандидат наук. Поскольку Станислав Спиридонович всю жизнь принадлежал лишь самому себе, ему из живых существ тоже никто не принадлежал. Кроме рыжей кошки - красавицы Дуни… Собак он с детства боялся. К тому же с ними много мороки: выводить, приводить. У него создавалась иллюзия, что Дуня охраняет квартиру. Кроме того, она передвигалась, уютно потягивалась, иногда застенчиво подавала голос. Кто-то был рядом… Это ему все-таки было нужно.
Выйдя из поликлиники, он ощутил страх. Но так как привычная бережливость была сильнее незнакомого страха, он поехал не на такси, как советовал врач, а на троллейбусе. И - вот странно! - по дороге он думал о Дуне. А о ком еще было думать? Кто еще его ждал?
Но и Дуня, оказывается, не ждала… Ее скромная лежанка и ящик с песком были пусты.
Он вышел на лестничную площадку и стал звать Дуню так настойчиво и даже с оттенком нежности, как не звал еще никогда: "Дуня! Дунечка!.."
Из соседней квартиры вышла истощавшая от очередей и хронического недоедания пенсионерка:
- Дуня перемахнула на балкон, который под вашим. Потом еще ниже… Я сидела у подъезда, на лавке, и видела. Храбрая кошка! Это, наверное, от голода. Спасалась… Не кормите вы ее!
- То есть как - не кормлю?
- У нее ребра наружу повылезали. Почти как у меня… Но псину свою мы кормим. От себя отрываем…
От себя он не отрывал ничего и никогда. Продукты себе покупал в магазине с прямолинейно-безвкусным названием "Деликатес". Покупал понемногу: на одного, для одного. В этом был смысл холостяцкого бытия. Он мечтал постепенно превращать в "деликатес" и всю свою жизнь (даже в условиях разгулявшегося вокруг беспредела). На фоне окружающей бедности благополучие ощущалось еще более благополучным. И вдруг боль под левой лопаткой… И этот неделикатесный диагноз. Хотя полностью он в диагноз не верил: слишком уж молод врач и, надеялся он, неопытен.
"Хочет, наверное, напугать, проявить бдительность! Перестраховаться на всякий случай…" Он все еще самовлюбленно был убежден: такие неприятности - не для него!
- Надо ее найти, Дуню, Дуняшу… - пролепетал он, непредвиденно ощутив тоску.
- Где искать-то? - Пенсионерка пожала худыми плечами. - На каком этаже ее приютили? Кто знает!
Соседи его не любили. Это было известно. Когда-то, очень давно, телефон на всем этаже был только в его квартире. И соседи пытались - в исключительных случаях - телефоном воспользоваться. "Вам здесь что, автомат?" - выработал он для всех один и тот же ответ. Они просить перестали… "Но и я ни о чем попросить их уже не могу", - внезапно кольнуло его еще сильнее, чем под лопаткой. Сиделки стоили очень дорого. Это тоже было известно. "Что может быть дороже здоровья?" - слышал он от кого-то. Дороже здоровья для него были деньги.
В наглом климате вседозволенности таксисты, он знал, на счетчик плевали - и драли за передвижение от одной улицы до другой, даже весьма близкой, больше, чем прежде за дорогу от одного города до другого (и к тому же далекого!).
Он втиснулся в автобус. Его мяли, толкали. Но он еще не до конца верил диагнозу. А деньги, если их можно было сберечь, он берег. "Деньги самостоятельной ценности собой не представляют, - прочитал он где-то. - Деньги есть трата денег". Прочитав, ухмыльнулся…
Он знал на свете лишь одного человека, который уверял его: "Я люблю тебя сильней собственной жизни. И, не задумавшись, отдам ее за тебя!" Даже мать вслух подобного не высказывала. А высказывала женщина, в родстве с ним не состоявшая. Но состоявшая с ним "в любви". Матери же, готовые умереть за детей своих, эту готовность не декларируют. Но той женщине он верил.
Мужские и женские чувства, как снаряды на войне, в одну и ту же цель, в одну воронку дважды не попадают. Почти никогда. Иной раз чудится: "Вот увижу… вот встречу - и все вернется!" И сам порой возвращаешься, а любовь - нет. Однако, возвращаясь к той воронке, к той цели, ощущаешь, как внутри что-то съеживается: "А если?.. А вдруг?" Он тоже надеялся всем, впервые заметавшимся нутром своим: "А если она простит и поможет?" Упреждать свое появление телефонным звонком он не стал: по телефону отказать легче.
Воспоминания не обжигали его, а обжигало лишь намерение: "Вернуть, непременно вернуть… если не любовь, то, по крайней мере, ее заботу". Он, как обычно, ждал лишь того, что ему практически было нужно. Он знал: забота в подобных случаях пролегает через страсть. Но все же… а вдруг?
Он не видел ее лет двадцать. Раньше она всякий раз готовилась к их свиданию, как актриса к дебюту, от которого зависит судьба. Но сейчас он застал ее врасплох, чего женщины в любом возрасте не выносят, что их ошеломляет и раздражает. Она же была всего-навсего удивлена:
- Это ты? Почти не изменился.
Он не изменился ни в чем - и поэтому, мобилизовав всю энергию своей неискренности, воскликнул:
- Катя, я ждал! Я так ждал…
- Чего ждал?
- И так рад!
- Чему ты рад? - с весьма безмятежным недоумением спросила она.
И тут только он заметил, что на руках у нее приютилась девочка примерно годовалого возраста. А в первый момент он вперился взглядом лишь в лицо Кати: "Обрадуется ли? Есть ли надежда?"
- Это моя третья внучка. Я, как сказали бы прежде (прости за банальность!), "трижды бабушка Советского Союза". Но Союза уже нет. Так что просто трижды бабушка. И отчаянно рада. А ты чему рад?
- Что вижу тебя!
- Ну, ну… не заходись. Но заходи! Коль пришел…
Она вытерла фартуком лицо, на котором были микропуговки пота, а косметики никакой.
- Вот вышла на пенсию. Теперь уж только "бабуля".