Уже не мальчик
Улица встретила прохладою в лицо. Утренняя улица - в помятое лицо. Знал, что лицо помято.
Спал мало, почти не спал. Но зато уж - теперь не мальчик!
Улица ходила. Ходили люди. Мелькали автобусы, желто-лысые… Уже не мальчик. Мужчина, муж!
Собрались у Крошечного, пришли девочки, и ему, специально, привели одну: Элла. (?) Пили. Танцевали. Прижимался к ней, думал: "А после что?"
Думал: "Как и другие, так же".
Потом погасили свет и танцевали в темноте, лишь горел, светясь шкалой, приемник. Говорил ей глупости и знал, что глупости, - а что же еще говорить при этом?
Когда выключили приемник, стало совсем темно. Потом, в темноте, принялись раздеваться, замешкались. Она вдруг заупрямилась:
- Не надо!
Будто не за тем сюда шла.
- Надо!
Почти силой повалил ее на кровать. Вспоминал: куда надо? Нашел. А потом почти ничего не помнил, не нужно было никого и ничего, только это: взад и вперед, ликуя. Остальное пускай пропадает, не жалко!
Когда кончил, лежал. На диване. Потом снова. Целовал ее мало - зачем целовать, когда есть то, главное? Спали чуть-чуть. Рассвело.
Они оделись и ушли, все ушли.
- Самки, - сказал Толик Крошечный, когда застегивал штаны.
Собрались уходить и они, самцы. И он вместе с ними - уже не мальчик. Уже!
…Улица ходила. Шло время, через минутные стрелки часов. От утреннего холода было зябко. Пусть!
Шли женщины (солнце с утра). И они были самки. Шли женщины - и они были самки. Все-все, девицы, девушки, матери, тети. Даже тещи.
Автомобили казались самцами: поджарые, сильные, быстрые. И даже шаги - "бух-пух-пух-пух" - имитируют то, что ночью.
Идут самки. Идут самцы. Собратья. Соратники. Братья… А если - и их? Мужчин ведь тоже можно… Есть такие: зовут педерастами. Все равно одинаково: взад и вперед. Одним и тем же… Мир един. Все - самцы или самки. Каждая, каждая - в этом.
Я - самец. Они мои, все люди. Уже не мальчик. Весь мир теперь - мой. Мой!
Уйй!
Похоть обуяла Петухова внезапно: она пришла на улице Жуковского и преследовала вплоть до Литейного проспекта.
- Уйй!.. Не могу!
Петухов едва сдержал себя. Журналист, сотрудник "Совести", профорг, зав. отделом искусства и культуры.
Хотелось броситься на первую встречную. Ну, хотя бы вот на эту, в синем платье. Зачем она идет такой походкою? Почему не в чулках? Специально ведь… Про-во-ци-рует…
- Ййй - у - уйй!
Петухов осознавал всю меру ответственности. Изнасилование, стыд. Общественный суд. Кара. Строгая кара. Всеобщий позор. Презрение жены. Брезгливость сослуживцев. Незавидная доля насильника в лагерях: не уважают!
Но Петухов не мог, не мог больше сдерживаться. Почему они идут в платьях? Почему у них ноги? почему они - ОНИ?
- У-ууу…
Петухов тихонько, вдумчиво завыл. Он чувствовал: не удержаться. Ни за что не удержаться более, до редакции газеты "Совесть" ему спокойно не дойти. Не успеть, не успеть… Да и в редакции есть зав. отделом писем, Света Филюшкина. Есть Зина в отделе рабочей молодежи, есть Тоня из отдела права и морали. Есть уборщица Маруся.
Там будет то же самое. Еще больший соблазн и - позор!
В штанах царило безумие. Петухов последним усилием воли сдержал крик. Голова втянулась в неудержимый хаос.
- Не ммогуу!
Петухов бросился на первого встречного. Это был мальчик лет шестнадцати, идущий по Литейному со счастливым лицом, с тихим блаженным шепотом: "Уже не мальчик!"
Похоть поглотила разум. Целиком, до последней сдерживающей капли. Теперь стало все равно: кого, куда и как.
Втащив мальчика в подъезд, Петухов рывком повалил его на пол. Задрожав частой, жадной дрожью, сорвал с него штаны. Расстегнуть свои было делом одной секунды.
…И в тишину утреннего подъезда врезалось сладострастное повизгиванье сотрудника газеты "Совесть" Петухова…
С поличным
- Хых!.. хх-ххыхх!.. хх… ххха!
Конец… Петухов почувствовал щемящий, томительный страх. Безумие кончилось. Мальчик тихо всхлипывал и держался за штаны: ему было больно.
"Пропал! Изнасилование! Десять лет!" - застучало в висках журналиста Петухова.
Конец, конец всему: поездкам в Коктебель, командировкам, гонорарам, отпускным, редакционным летучкам, очеркам на моральные темы, рецензиям на премьеры, борьбе с чуждой идеологией из-за рубежа… Теперь уже не сотрудник "Совести". Теперь - преступник. Насильник. Извращенец. Пе-де-раст!
Дверь подъезда шумно распахнулась. Грубый женский голос крикнул:
- Вот он!
Несмотря на лето, дворничиха была в теплом ватнике и в платке.
- Вот он, товарищ майор! Сюда затащил!
Позади дворничихи (Тульской, как показал последующий протокол) стоял майор Наганов. За его спиной виднелось плотное плечо со старшинским погоном: это был старшина Узелков.
- Пойдемте! - властно сказал майор.
И чтобы задержанный уяснил, добавил:
- Пройдемте, гражданин!
На лице Наганова было тщательно выписано брезгливое презрение.
Майору часто приходилось иметь дело с половыми извращениями: майор их сурово и умело пресекал. Педерасты и лесбиянки, скотоложные дамы, сожительствовавшие с собаками, плешивые растлители девочек, отставные полковники, школьные учителя, злобные садисты и кроткие гомосексуалисты, мазохисты-самопожертвователи. Всех не перечесть!
Но они таились. В первый раз за свою богатую практику майор имел дело с журналистом - и к тому же половым субъектом, действовавшим не стесняясь, в открытую.
На первом допросе Петухов был растерян, смущен и желт. Наганов строго посмотрел ему в глаза, потом спросил негромко:
- Так значит… педераст?
Петухов понурил голову.
- Что побудило вас насильничать?
Петухов молчал.
- Вы не женаты?
- Женат, - ответил Петухов. Оправдания не было…
- Жена дома?
- Дома.
- Так в чем же дело? И почему - мальчик? Маскируетесь?
- Я и сам не знаю, товарищ майор… Вы поймите… Шел из гостей - и вдруг… Не мог совладать с собой. Никогда так не было… Такое чувство… Ну, это, половое…
- Обуяла похоть? - усмехнулся проницательный майор.
Петухов покраснел и еще ниже опустил голову.
- Обуяла.
Он был готов провалиться сквозь землю, заплакать от стыда. Даже зарыдать.
- Рассказывайте все, - сказал майор, умело подчеркнув голосом слово "все". - Все о своей личной жизни, о наклонностях… Быть может, это и смягчит вашу вину. Мы должны во всем разобраться - и наказать… Примерно наказать!
- Быть может, наваждение? Или провокация? - Петухов с надеждой посмотрел на майора.
- Возможно, возможно, - утешил майор.
И тогда Петухов принялся рассказывать: не хуже, чем Толстой, чем Руссо, он исповедовался Наганову.
Майор слушал долго и внимательно. Расспрашивал подробности интимной жизни, вникал в тонкости, переспрашивал, хмыкал, уточнял, ставил точки над "и".
Петухов махнул рукой на стыд и рассказывал без утайки: сколько раз в неделю, сколько раз случалось за ночь, в каких позициях и за сколько минут.
Наганов кивал, крутил головой, изредка выдавливал: "ну-ну", бросал: "ого!", кивал: "да-да", поощрительно чмокал, не забывая, однако, делать пометки в своем знаменитом блокноте.
Наконец исповедь Петухова была закончена. Майор сказал:
- Я зафиксировал данные. Следствие добьется истины.
И тут же вызвал старшину:
- Узелков! В третью камеру. К Титову.