И не столько проверяя, действительно ли это так, сколько давая выход своему внутреннему, своему убеждению и накопившимся чувствам, я говорил ему, сначала (а может быть, и наоборот) полувопросительно: "Вот, ты мой враг?" А потом полуутвердительно: "Вот, ты мой враг!" - и он отвечал мне спокойно и с достоинством: "Да, я твой враг". А потом он, мой ребенок, так же спрашивал меня сначала (а может быть, и наоборот) полуутвердительно: "Вот, ты мой враг!", а потом полувопросительно: "Вот, ты мой враг?" - и я ему подтверждал: "Да, я твой враг". Но все еще тут мне чего-то не хватало. Мы замолкали потом, а я думал в уме: "Вот это и все-то? Это всего-навсего так? Мы с ним враги? Вот, он мне враг?" Все тут было немного "не то". И я понимал, что что-то "не то". Не понимая, что именно, я однажды высказал, может быть, самую суть своих огорчений, пожаловавшись однажды дяде. "Дядя, - сказал я, смущаясь. - Ты знаешь… Я тебе говорил… У меня нет врага…" И затем, не сдержавшись, уже с большим порывом, большим отчаянием: "Научи меня, дядя… Я хочу заиметь врага. Научи меня, как мне заиметь врага". - "Ага, - сказал он, довольный. - Ты уже дошел и до этого…" "Ничего, - сказал он. - Потерпи. У тебя еще все впереди…" Но это были все общие слова. Они касались и не касались меня. И он был такой равнодушный, мой дядя: глыба, стена. Его было ничем не прошибить. "Да, - сказал я ему в отместку, передразнивая его. - У меня будет со временем все то, чего я хочу, и даже то, чего я не хочу. Я это знаю". - "Да, да, - кивнул он спокойно. - Именно так…" - "Ну так вот", - сказал я. (Уж теперь-то я его прошибу!) И, потянув к себе его толстое ухо (он лениво и грациозно поддался, следуя моему движению), я прошептал ему туда свою тайну: "Я враг… Ты знаешь, я враг!" - "Ха-ха! - засмеялся он, колыхаясь животом и (он курил) пуская свой дым. - Ха-ха-ха!.." - "Что, - сказал я обиженно. - Ты мне не веришь?" И действительно, мне показалось, тут он поглядел на меня со вниманием, стал на минутку серьезен внутренне в своем отношении ко мне, что-то оценил или переоценил, что-то рассудил, что-то молниеносно обдумал и принял решение, и вот уже это решение проявляло себя и всплывало наружу. "А я знаю, - сказал он мне серьезно и спокойно. - Я давно это знаю…" И оправившись после самого первого удивленного шока ("как! он это знает? откуда он это знает? откуда ему это известно?"), я увидел за его такими словами другое, внутреннее (за внешним) и самое главное, что хотел он мне сказать: "Как это мало! Ты враг - ну и что? Все мы в какой-то мере враги! И я тоже, может быть, враг. Ну и что из этого? Что здесь такого? Ты враг? Ну и хорошо, прекрасно! будь себе враг! на здоровье! будь, пожалуйста, враг! (хотя, кажется, - ты еще даже не враг, а сопляк!) Но и что из этого? Что ж из того, что ты враг?!." Он, правда, не сказал мне почему-то все это словами. Дядя вообще иногда любил говорить загадками. Может быть, он, недоговаривая, предоставлял думать мне самому? Развивал мое мышление, мои, так сказать, силы ума? Не знаю, не знаю. Но я сам понимал: да, не то, - да, мало. Я враг? Ну и что из того? Ну и что ж, что я враг. Главное (я на верном пути?), не самому быть врагом, а заиметь себе врага. Враги мы все, но много ли у нас настоящих врагов? Вот так я думал все время. И, к моей чести, надо сказать, я никогда не был слишком обращен на себя ("вот, я враг", а, наоборот, "ну и что ж, что я враг?"), всегда был настроен на внешнее, вне меня, на других, и всегда я думал тут не о себе, а о других: не "я - враг" был нужен себе, а "другой - враг" был мне нужен. И вот такого-то врага я себе и искал.
Первый. Потом, когда я подрос, несчастья в дружбе не перестали меня постигать, наоборот, они даже стали - как и должно было быть - разнообразнее и, как говорится, более реальными, то есть не столько в мыслях, в уме, сколько на деле. Но я при всем том не оставлял своих попыток найти себе настоящего друга. Сколько я претерпел! Я устремлялся с открытой душой - меня отталкивали. Я просил - мне отказывали. Я верил и доверялся - меня обманывали. Я был абсолютно искренен - передо мной притворялись. Я был абсолютно серьезен - в лицо мне смеялись. Я и не мыслил осмеять кого-то (свой, так сказать, "предмет") - осмеивали меня. Я шептал слова любви - мне давали обидные прозвища ("дурачок" было из них самым мягким и ласковым). Я хотел соединения и слияния - получал разрыв. Я мечтал о свободе ("во взаимослиянии") - меня насиловали: я был "раб" и терпел как "раб" и оставался "рабом" (а где же, думал я, равноправие?). Я и помыслить не смел о других (и хранил верность "предмету": как говорят, до гроба…) - мне изменяли с другими, ради других и в конце концов бросали меня. И так далее, и так далее! В конце концов весь этот разнообразный, столь тяжелый и отрицательный опыт отшатнул меня (и очень естественно) в крайность отказа, негативного, отрицания (прямого и непрямого) "шиворот-навыворот" и "наоборот". Первый мой естественный шаг был: я лез. Потом, поняв, что мне плохо, когда я лезу, я сделал второй естественный шаг (опять-таки самый ближний, лежащий рядом: второй, - а не третий и не четвертый, которых я так и не мог предвидеть, так далеко вперед): я перестал лезть и стал "не лезть".