И я понимал: у меня нет врага. Взрослые, кстати, говорили мне не только то, что говорили мне папа и мама. К нам, например, приходил иногда двоюродный дядя, и он говорил: "Все люди волки. Не верь никому. Быть волком - это и хорошо, и естественно. Надо быть волком и не надо жить по-людски. То есть жить по-волчьи - это и значит жить по-людски". И еще: "Все люди враги!.." Я настораживался, впитывал в себя его слова, я его внимательно слушал, мысленно приглядываясь в то же время к себе и все сопоставляя с собой (таким, каким я себя тогда понимал), кое-что внутренне отвергая, но кое-что - и большинство? главное, суть? - принимая в себя и для себя; "Да, это так… Да, я это знаю… Ну, может быть, не волки, это чересчур сильно сказано, да и слишком образно к тому же. Не волки, а люди… Но, если не люди-волки, то, конечно, люди-враги. И я враг". Но снова при этом всплывал для меня мой постоянный вопрос: "Я враг, да. Но где же мой враг? Кто будет мне враг?" И дядя, как на грех, продолжая меня воспитывать (для этого он к нам и приходил), ставил меня между колен и, повернув лицом к свету и гладя меня по головке, ласково спрашивал меня, подходя сначала издалека: "А Акиншин был сегодня в яслях?" (Когда я еще ходил в ясли, Акиншин был там известный драчун и забияка.) "Да, - отвечал я по-детски наивно, еще не прозревая подвоха, - был". - "А он тебя бил?" - спрашивал дядя дальше. "Да, бил". Дядя удовлетворенно кивал головой и чему-то довольно улыбался, прежде чем задать следующий вопрос: "А ты его бил?" - "Да, и я его бил", - отвечал я. "Хорошо, - говорил дядя, кивнув головой. - Ну, а кто из вас друг друга побил: ты его или он тебя?" - "Мы оба друг друга побили", - говорил я. "Нет, так не бывает, - говорил дядя. - Кто-то обязательно должен друг друга побить. Иначе никогда не бывает…" - "Да нет же, - говорил я. - Я знаю точно, что мы друг друга побили!" - "Ну, ладно, - дядя сокрушенно вздыхал и вертел по сторонам головой. - Оставим эту тему". Но, делая вид, что он отходит от темы, он, отступая на шаг вбок, только давал ей продолжение. Как бы невзначай он меня спрашивал: "Так вы с ним враги?" - "Нет, что ты, дядя, - говорил я ему. - Мы с ним друзья!" - "Да, да, - он кивал головой и потом, все еще не теряя надежды добиться от меня толку и меня воспитать: - Но вы деретесь с ним, потому что вы с ним враги?" - "Да нет, дядя, - отвечал я ему. - Какие же мы с ним враги? Мы с ним деремся, потому что мы с ним друзья!" - "Да, да, - дядя, сдаваясь, сокрушенно вздыхал. - Да, конечно. Вы с ним друзья. Я и забыл, что вы с ним друзья…" Но так у нас с дядей было, пока я был в яслях (и еще позже - в детском саду). В школе он меня спрашивал уже более прямо, без столь долгих обходных маневров: "Ну, скажи мне, кто в классе твой враг? Кого ты больше всех не любишь? Кого ты ненавидишь?" И я, стыдясь и краснея, чувствуя, как это нехорошо, что я вот такой, отвечал ему: "У меня нет врага". И: "Я всех люблю. Я никого не ненавижу…" И дядя снова вздыхал, сокрушался, не в силах ничего со мной поделать или для меня что-то сделать, хотя бы как-то помочь: "Да, да, всех люблю… Да, никого не ненавижу… Да, врагов нет, врагов совсем нигде нет…" И потом, попечалившись так немного, он, преодолев, наконец, свою печаль и свою неудачу со мною, бодро вставал и снова, положив руку мне на голову, говорил мне что-нибудь утешительное, согревающее, полуясное, но и полузагадочное, полуоткрыто и полунамеком: "Ну, ладно. Подождем. Время есть. Еще все впереди… У тебя еще вся жизнь впереди… У тебя еще будет все, что ты хочешь, и даже то, чего ты не хочешь…" И я понимал: да, дядя страдает из-за меня. Я понимал, что я хочу иметь врага. И я понимал, что у меня нет врага. Вот где мучение, вот где загвоздка! Мне нужен был настоящий и полноценный враг, не какие-то там голодранцы, товарищи - из яслей или из школы. Вот тогда бы я ожил! Тогда б моя жизнь расцвела (и я бы расцвел) и наполнилась смыслом. Тогда бы я (найдя себе врага) нашел самого себя! Тогда бы моя форма, "я", слилась со своим содержанием: "он", то есть враг. Тогда бы моя жизнь не плыла бы вперед, как пустая коробка в луже, вихляясь туда и сюда под порывами ветра, навязывающего ей свою волю, а стала бы, уже исходя из своей собственной внутренней воли, то есть моей воли, отталкивающейся от моего врага, исходя из меня самого, стала бы плыть вперед, как лодка, в которую положили, наконец, отсутствовавший в ней прежде и нужный полезный балласт, придавший ей и курс, и остойчивость, и силу сопротивления внешним случайным и произвольным порывам (например, ветра), - поплыла бы уже не по луже, по морю! Да и я сам, враг, заимев врага, стал бы, наверно, более полноценным, более собственно врагом. (А так кто я? Не враг, а сопляк!) Я представлял себе своего желаемого врага. Я его мысленно расписывал себе в своем воображении: "Вот, он такой и такой. Такой-то… Отсель и доселя…" Я представлял себе, как я его ненавижу. Как он меня ненавидит! Как мы оба ненавидим друг друга. Я представлял себе, как я на него негодую (и он на меня негодует). Как я сначала по отношению к нему - исподтишка любопытствую. Как я, заполучив его сполна, им потом наслаждаюсь: с каким большим удовольствием! Я представлял себе, как я его холю, лелею, берегу (для себя) и люблю. Да, люблю. Как мы оба любим друг друга. Но как мне заиметь врага? Конечно, я тоже был последовательный оптимист и надеялся на прогресс, который принесет мне будущее. Но все-таки уже и сейчас я жил и, живой, не откладывая в долгий ящик, должен был бы, наверное, попытаться хоть что-то тут сделать. А так, без врага, я был не человек, я был явно урод, неполноценен, - вдвойне монстр и урод: я враг без врага. И я пытался тут исподволь делать кое-какие подходы. Как человек прямой, наивный, неопытный и непредвидящий к тому же второго и третьего смысла, а видящий только лишь первое, то, что ближе лежит, я (к тому же ребенок, дитя) делал, естественно, лишь самый первый и естественный шаг, самое первое и самое простое. Я подходил к кому-нибудь, почти случайно, почти наудачу, так, лишь чуть-чуть приглядевшись к окружавшей меня толпе (понравился агрессивный блеск глаз? или большие кулаки?), и, чего-то стыдясь, будто б я делаю что-то плохое, то, что не надо, я все-таки, принудив себя, говорил, глядя в сторону, то, что думал: "Давай будем с тобою врагами?" Реакции здесь были самые разнообразные. Одни просто удивлялись, - почти не думая всерьез о моем предложении, а больше думая о себе: "Ты что, спятил? Пошел вон!" И они, занявшись своими делами, убегали прочь от меня. Другие пытались в своем ответе как-то попутно меня оценить: "Куда лезешь, балда? Врага захотел? Я тебе покажу сейчас такого врага, что ты у меня запоешь…" И, убегая, они добавляли: "По носу захотел, дурачок?" ("Сами вы дураки, - думал я. - Вот теперь-то и видно, что вы дураки, а я один умный. Куда вам до меня? Куда вам понять!") И еще я опять обижался: "Почему по носу? При чем тут опять этот нос? Почему, если враг, то уж непременно и по носу? Неужели, чуть речь зашла о враге, никак нельзя обойтись без носа?" И я строил им вдогонку из пальцев "носы", правда, когда они были уже далеко и их совсем не было видно. Но были и третьи, которые принимали меня всерьез. Они, услышав, что я им предложил, настораживались, никуда не бежали, стояли возле меня и подолгу разглядывали. Казалось, они все сомневались, в чем-то все еще колебались: вот, я что-то им предложил, но им еще было мало того, что я им предложил, и они ждали от меня чего-то еще. Но что было это "еще"? Я не знал. Я, наконец, не вытерпев, начинал их подбодрять и подталкивать: "Ну, что же вы? Чего вы задумались?.. Давайте будем врагами…" И они, пропуская мои слова мимо ушей, все топтались на месте и переминались с ноги на ногу. До тех пор, пока кто-нибудь один из них, самый, видно, решительный, умный, понятливый и осторожный (главарь? вожак?), не спрашивал меня, будто бы нехотя: "А что ты нам за это дашь?" Я не знал, что им дать. Я не знал, что им надо. Подкупать их рублями не приходило мне в голову. И я тогда решался отдать самое ценное, что я знал про себя, я делал к ним еще один шаг, подходил к ним вплотную и, привстав на цыпочки, подтягивался к уху этого вожака (а он, естественно, наклонял к моим губам свою голову) и, волнуясь, жарко шептал ему туда вверх: "Я враг. Да, ты знаешь: я враг!" Он оживлялся. Он молча кивал головой. Глаза его глядели на меня совсем весело. Но все-таки, я это видел, это было не то, что им надо. И они убегали, оставив меня одного. На ходу, правда, кто-нибудь из них, будто б не в силах так просто расстаться со мной, иногда оборачивался, опять - снова с улыбкой - глядел на меня, и я так и читал по его глазам: "А шиш ты не хочешь? выкуси, на-ка!.. Вздумал еще: чтобы мы тебе были враги. Какой ты нам враг? Ты не враг, а сопляк". Да, так это было. Может быть, именно в них (убегающих) я как раз и терял то, что мне было нужнее всего?.. Но и у меня тоже были еще другие, то есть "свои" другие - четвертые; больше как я, больше похожие на меня. Они не молчали, они понимали меня с полуслова, я видел, как им тоже хочется, и они, боясь меня упустить, сразу же и торопливо делали шаг мне навстречу и, протянув ко мне руки, сразу мне говорили: "Да, давай. Мы будем враги…" Вы думаете, мы тут же начинали с ними драться? Лупить друг друга, как меня лупили те мои друзья и в яслях, и в детском саду, и в школе? Вы думаете, они протягивали ко мне кулаки? Нет, они протягивали ко мне просто руки, свои мягкие и нежные, открытые (ладонями вверх) детские руки, и мне не оставалось ничего другого, как тоже протянуть им свои руки в ответ, и, хотя мне казалось, что я делаю что-то не то, я это делал, я их протягивал, радость заливала меня, слезы выступали у меня на глазах: "Вот, наконец-то, у меня есть он. Он. Мой враг…" - и так, взявшись за руки, мы, дети, по-детски, мы, враги, все ходили и ходили взад и вперед, много-много раз все туда и сюда, взад-вперед. Кажется, мы больше молчали, и я был доволен в уме: "Вот, он мой враг". Но иногда, кажется, мы и разговаривали.