Второй. Я поглядел на себя в зеркало. Да, у меня лицо самоубийцы. Мутные глаза. Неопределенно-расплывчатый взгляд, который и смотрит, и одновременно не смотрит, - и видит, и не видит. То есть смотрит только в себя и видит себя, но и себя-то не видит как следует. Впалые щеки, рахитичная кожа и бледный цвет лица. Жидкие рыжие волоски моей полубороды. Толстые дрожащие губы, по которым так и хочется шлепнуть. Конечно, если убивать себя, так только мне. Если не мне, то кому же и убивать себя? И все-таки так трудно себя убить. Так трудно с собою расправиться, прервать, так сказать, нить своей собственной жизни. Сомнения вдруг возникли во мне. А действительно ли он этого хочет? Действительно ли ему это надо? Вдруг это мне лишь показалось? Вдруг я это себе все только выдумал? Нет, думал я, мне надо еще раз тут убедиться. Мне еще надо все это проверить. А заодно, если окажется, что это все-таки действительно так, с ним попрощаться. И я начал думать: как бы мне это проверить? Я стал задавать ему исподволь наводящие вопросы. "Ну как, - говорил я ему, - ведь жизнь - хорошая штука?" - "Да, - отвечал он, кивая, - очень хорошая…" - "А какая хорошая сегодня погода!" - говорил я. "Да, - отвечал он, кивая, - погода сегодня прекрасная". Тогда я подбирался ближе. "А у тебя ничего не болит?" - спрашивал я. "Нет, ничего, - говорил он. - А как ты себя чувствуешь?" - "А у меня вот, - отвечал я, - болит зуб. Что бы мне такое с ним сделать?" - "Не знаю", - говорил он, пожимая плечами. Но тут же, будто бы спохватившись, и добавлял: "Скорее всего, его тебе придется вырвать…" И я все сомневался и не знал, то ли он хочет, чтобы я выдрал свой зуб, то ли хочет, чтобы я покончил с собой. Спрашивать его прямо - хочешь ли ты этого? - было мне почему-то неудобно. Я сказал ему однажды более ясным намеком: "А вдруг я умру из-за этого зуба?" Но он и тут извернулся в непонятную сторону: "Ну, что ты! Из-за зуба еще никто не умирал". - "Да нет, умирали, - сказал я. - Я знаю…" - "Ну что ж, - сказал он. - Раз знаешь, значит, иногда умирали". - "Ну, вот видишь, - сказал я. - Вдруг вообще что-нибудь со мною случиться?" - "Что может с тобою случиться? - сказал он. - Тем более что ты-то вообще никогда не умрешь. Я знаю, что ты будешь жить вечно…" И это была уже совершенная наглость с его стороны: как это так? Я буду жить вечно! Ведь никто еще не жил вечно. Ведь вечно люди вообще не живут и жить не могут. Что бы с нами стало, если бы мы стали жить вечно. Но я так опешил и растерялся, что не спросил его, к чему это он и что это значит. Это было так странно! Так не соответствовало моим представлениям о нем и о том, чего, как я думал, он от меня хочет. В смущении я машинально спросил про мелочь, внимание к которой все-таки сохранил в себе и которой я, так сказать, прикрылся: "Откуда ты это знаешь?" - "Знаю…" - сказал он и потом промолчал. "Эгоист несчастный, - подумал я. - Думает только о себе…"
Первый. Нет, он никогда не понимал меня! Всегда он принимал меня за кого-то другого! Всегда он, мне кажется, думал, что я ему враг, а не друг.
Второй. А потом мне помог случай. У меня так часто бывает: совпадение моего внутреннего с внешними обстоятельствами складываются так, что я должен делать то-то и то-то, и я сам, как раз к тому моменту, когда я должен начать это делать, уже хочу того же "то-то" - хочу это делать. Про меня думают, что я притворяюсь, когда говорю, что хочу, тогда как на самом деле я должен бы был не хотеть, - но я хочу в самом деле. Или, с другой стороны, про меня могут думать, что я притворяюсь, что я не могу как раз тогда, когда я бы не должен был мочь, - но я не могу в самом деле. И тут тоже: я думал, как бы мне убедиться еще, причем желательно, чтобы без слов, потому что слова его были такими двусмысленными, а лучше - на чем-то наглядном, так сказать, в факте, в более ощутимом и потому более доказательном и неопровержимом. И я получил себе этот факт. Вернее, я - одновременно - его себе и создавал, в нем участвовал. Мама послала меня в хозяйственный магазин купить нож: наш, старый, иступился, и у него сломалась ручка. И тут я увидел, что этот нож может мне пригодиться. Сам бы, конечно, я до такого ножа не додумался, но тут он мне подвернулся, и я его для себя использовал. Я пригласил его с собой и видел, как он заинтересовался, когда я сказал про нож. Я нарочно долго рассматривал все разнообразные ножи, что были у нас в магазине. Я брал то один, то другой, взвешивал их на руках, подкидывая на ладони, проводил пальцем по лезвиям, сдувал с них несуществующие пылинки. Ножи сверкали, их блики и зайчики слепили глаза, их голубая сталь со свистом рассекала воздух. Он стоял, принюхиваясь и хмурясь, как кот возле лакомого блюда, и я видел, как ему трудно скрыть свое удовольствие: он непроизвольно и часто удовлетворенно кивал, хотя и пытался делать вид, что ему все равно и что он равнодушен. Когда я, дуя на лезвие, поднес нож к губам, он прямо-таки замер весь, насторожившись. Ясно: он уже видел, что я приставляю этот нож себе к горлу. "Нет, голубчик, - подумал я. - Не все сразу. Не здесь и не тут. Еще рано. Еще чуть-чуть подождешь…" И каждый раз он кривился от разочарования, когда я клал ножи на прилавок. Руки у него, видно, так и чесались, чтобы самому вложить нож мне в руку. Я, наконец, выбрал один большой длинный нож (больше, конечно, для него, чем для мамы): зверский, кривой, выразительный, зверовидный и звероподобный, нож для мясников, нож для самоубийц и - убийц. И он, хотя я не убил себя при нем этим ножом, все-таки, пусть наполовину, был удовлетворен и облегченно вздохнул. "Ну все, - так я и читал ему по глазам. - Попался, голубчик…" - "Чего уж там, - думал я. - Вот нож. Я взял его в руку. Я его - концом - приставил к себе. А ты можешь уж и надавить на мою руку, которая держит нож, своею рукой. Ладно уж, давай надави…" И мне все уже было ясно. А тут он еще подтвердил: "Да, так… вот так…" - "Что - так? - спросил я. - Что вот так?" - "Такие вот наши дела…" - сказал он. И опять замолчал. Я молчал тоже. Я понял: мне осталось одно - с ним проститься. "Ну, ладно, - сказал я. - Я пойду. До свиданья…" - "Да, - сказал он. - До свиданья. До скорой встречи…" Мы оба не сказали друг другу "прощай" - ни он, ни я. Где, подумал я, мы с ним встретимся? Что он имел в виду? "До свиданья", - сказал я, и пошел, и повернулся, чтобы уйти, уйти насовсем. И тут он удержал меня за руку. "Постой, - сказал. - Погоди… Постой. Еще немного… Я тебе должен что-то сказать". - "Ну, что тебе?" - буркнул я. Чего он там еще выдумал? Чего это ему еще от меня надо? Он молчал. Я видел, как ему трудно. Он покраснел. Он напыжился и смутился. Он стал глядеть в пол и отвел глаза в сторону. И наконец, держа меня за руку, не глядя на меня, отталкивая меня и одновременно притягивая, он прошептал мне: "Мой друг… мой милый хороший друг… Наконец-то мы вместе. Наконец-то мы стали друзья…" И я видел: он оговорился, конечно. Он сказал "друг" вместо "враг". Но я видел: он любит меня! Это было самое главное, и это мне было достаточно. А я ведь тоже любил его! И я страшно смутился. А я-то хотел его покинуть. Я-то о нем так плохо подумал! То я думал, что он хочет меня убить, то - что он хочет другой моей смерти: чтобы я убил себя сам. Я тоже любил его, и я был ему врагом, но достаточно ли я любил его? Не любил ли он меня больше, чем я его? "Да, да, мы враги, - стал я смущенно что-то бормотать ему в ответ. - Мы с тобой большие враги. Мы неразлучны. Нас никто и водой не разольет. Мы такие враги, каких еще не было…" И так далее, еще какую-то глупость, чтобы он понял по ней, по этой глупости, как я его люблю. И он понял. Он довольно кивнул, опять засмущался и так, еще больше смутившись, тихонько прошептал мне: "Я готов убить тебя…" Я согласно и удовлетворенно кивнул: да, это так. А он добавил: "Я готов убить тебя ради тебя…" О, это было что-то новое! Он снова явно оговорился: надо было сказать не "ради тебя", а "ради себя". Ну да ладно! Чего только не скажут влюбленные! Каких только слов они не шепчут. Он сказал это так, будто бы ждал, что я вот сейчас и убью тут себя на месте, и потому и держал меня за руку, все не отпускал, и так мы и стояли с ним в этой битком набитой хозяйственной лавке, взявшись за руки, как дети, и поддерживая друг друга. "Ну ладно, - сказал я наконец, осторожно высвобождаясь. - Я, пожалуй, пойду". - "Да, - сказал он. - Иди…" - "До свиданья". - "До свиданья", - ответил он мне. И уже отпустил меня и сам чуть-чуть оттолкнул и подтолкнул - дальше, вперед, - и я снова пошел, но тут он опять меня задержал. "Постой, - сказал он хрипло и не глядя мне в глаза. - Отдай нож…" Он страшно волновался при этом. И я тоже! "Зачем он тебе?" - спросил я. "Так, - сказал он. - Я хочу иметь нож". - "Резать мясо?" - "Да", - он кивнул. "Но ведь тут вон сколько висит ножей", - сказал я. "Мне нужен твой нож", - сказал он. Я возмутился: зачем ему еще этот мой нож? Не собирается ли уж он меня им тут же прирезать? "Не отдам", - сказал я. "Отдай, - сказал он просительно. - Я тебе заплачу". - "Ладно, бери", - сказал я. И я протянул к нему руку с ножом, острием к нему, но он почему-то сразу не взял, а только подошел ближе ко мне, и я тогда протянул нож еще дальше, опять острием в него, и он, все не беря, опять пододвинулся мне навстречу. Вот гад, не берет, подумал я! И продвинул нож еще дальше, коснулся его, прямо в живот, и он опять пододвинулся. Мне хотелось продвигать нож все дальше и дальше, и я продвигал, а он, все ближе и ближе, пододвигался ко мне, мне навстречу, натыкаясь на нож. О господи, подумал я, ведь мне хочется убить его! Ведь я его уже убиваю! Ведь сейчас я убью его! И я хотел отдернуть руку, но невольно опять продвинул ее вперед, а он, о боже, опять ко мне пододвинулся.