5
По дороге в управление милиции Одинцов дрожал, пытался плакать. Слез не получалось, только хныканье. Майор брезгливо бросил:
- Не нюньте. Противно смотреть… Все равно не получится!
Когда машина остановилась, майор плотно взял Николая одной рукой за локоть, второю распахнул дверь и той же рукою, ребром ладони, но не слишком сильно, ударил по шее:
- Приехали, "мокруха"!
Николай и майор вошли в длинное здание, пошли по лестнице наверх, на четвертый этаж.
- В эту! - майор указал на обитую кожей дверь.
…Дверь отворилась послушно и быстро. Комната была освещена электричеством. Четверо мужчин сидели за столом и пили чай. Четверо, те самые, которых он только что убил. Двое лысых даже не успели вытереть кровь с головы, она подсыхала на их лысинах.
Николай хотел крикнуть, убежать - и не мог. Все четверо живых убитых дружно закачали головами. Николай услышал звон, настойчивый, долгий, нудный… Головы лысых превращались в звонки, они слились в один звонок, на чем-то настаивающий, пытающийся проникнуть куда-то вглубь, внутрь мозга…
…Одинцов проснулся от звона будильника ровно в семь часов утра. Протерев глаза, взглянул на циферблат.
- Ого! Семерка! Пора вставать! - и пошел умываться на кухню, где уже умывалась соседка Раиса Павловна.
- Здравствуйте! - сказал он ей привычно. - Здравствуйте!
- Доброе утро, - раздалось ему в ответ. - Доброе утро, Коля.
Одинцов не помнил своих снов. Пройдя пару кварталов, он свернул в Фонарный переулок и вошел в дом № 36, где незамедлительно поднялся на четвертый этаж. Толкнув обитую кожей дверь, безо всякого волнения, он вошел в комнату, где вот уже девятый год работал счетоводом, а с мая месяца - помбухом.
Четверо сослуживцев (двое - лысых) пили чай. Николай поздоровался и сел за стол: в конторе перед началом службы было принято пить чай.
Служба начиналась ровно в девять… Николай никогда не помнил, что ему снилось по ночам (спать днем мешала служба). А потому ничуть не удивился, когда в контору вошел человек в форме майора милиции.
- Наганов, - назвал он свою фамилию главбуху Ивану Пролетарьевичу Щукину. - Мне нужно навести кое-какие справки… У вас работал такой: Франкельштерн?
- Франкельштерн? - сказал Щукин, преданно взглянув на милицейского. - Работал. Да вы к товарищу Одинцову обратитесь, он теперь вместо него.
Одинцов встрепенулся.
- А как же?.. Пожалуйста, я сейчас все расскажу… Да вы садитесь, садитесь…
И Николай, не помня своих снов, любезно подвинул стул майору.
Продолжение следует
Ладушки
Венька
Ну и натворил делов наш Венька! Всех перепугал… В газетах о нем писали: уникум! Родился он у моей двоюродной сестры, у Нюши, - и сразу же девять кило! Богатырь, Илья Муромец, Чкалов, Шаляпин - басом кричит!
Нюше все завидовали, корреспондент из газеты приехал, портрет Венькин заснял. Нюшу щелкнул: мать-героиня, говорит, девять кило в себе носить - не шутка! В газете статья была… Я тоже гордый ходил: ведь Венька-то наш, Крысов, племянничек. Крысовская порода!
А на следующий день: вот тебе и на! Венька, вместо девяти кило, уже два пуда весит. Чудо! Как на дрожжах растет. Врачи не верят, не тот ребенок, говорят, метки сверяют, на весы тащат, снова взвешивают…
Ни в какую! Два пуда, да и все! За ночь Венька еще пуд прибавил да ростом выбухал целый метр. Дальше - больше… Растет себе Венька изо дня в день, растет и растет. Уж тут к нему из Академии наук приехали: консультанты, эксперты, профессора. Окружили колыбель, погремушки всякие показывают, буквы разные.
- Гу-гу, - говорят, - агу! Скажи, - говорят, - "А!"
А Венька лежит себе, на академиков - ноль внимания. Пузыри изо рта пускает, даже "гу-гу" не хочет говорить. Сообразительный: профессора ему гирю пудовую дали, так он ее шесть раз шутя поднял, глаза умные-умные. А ведь нет мошеннику и двух недель!
Лежал он, конечно, в отдельной палате, все рос и рос. И до двух метров вымахал и дальше растет. Через месяц: на тебе, господи! Вырос до трех метров и еще растет. Волосики светлые, курчавятся. Лежит, лопочет. Научили его все-таки профессора "гу-гу" говорить, спасибо науке.
Тут и случилось неладное. Приходит к нему утром медсестра Самосудова, несет кашу с мясом (кашей Венька питался и мясо любил).
- Венечка, - говорит, - агу! Гу-гу!
А Венька ей в ответ:
- Гу-гу!
И - цап за руку! Потянул к себе и опять "гу-гу" говорит. Ручка-то у него богатырская, хваткая. Сам - метра три, глазенки голубые. Медсестра испугалась, кричит, зовет на помощь.
Не понравилось это Веньке. Он и давай Самосудову теребить. Силищи-то много у чертенка. Медсестра покричала-покричала да и успокоилась: затихла, померла. Это тебе не с простыми младенцами нянькаться, тут подход нужен.
А Венька - сущий младенец. Поигрался с медсестрой, как с куклою, голову в рот сунул, послюнявил, откусил, выплюнул.
- Гу-гу!
Потом кашу съел всю дочиста. Скучно ему стало. Видит, делать больше нечего. Встал из колыбели, потянулся и пошел в коридор. Сам встал, без всякой помощи: пришел срок!
- Гу-гу!
В это время медсестра Финкельштейн дежурила. Увидала Веньку: руки у него в крови, рот кровавой слюнкой перепачкан.
- Гу-гу!
Испугалась аидка. Побледнела, к стенке попятилась: чур меня!
- Гу-гу, - говорит Венька.
Посмотрел-посмотрел на Финкельштейн голубыми глазками. А как только она кинулась в бега, догнал, схватил за ноги и об стенку: шшварк!
Пустил пузырь изо рта от радости, да и рубашонку замочил.
- Гу-гу… Гу-гу…
Потом сорвал с себя мокрую рубашку и, как был, голышом, на улицу. Идет богатырь, три метра росту. "Гу-гу" говорит, "уа" поет… Кого зацепит - подкинет вверх, поймает, потом опять подкинет, да уж не поймает - чмяк об асфальт. Подломает его и давай нового хватать. Развлекается, как может.
На улице, конечно, паника возникла. Милиционер подбежал, за кобуру хватается:
- Этто что такое? Что за беспорядок?
А Венька-то, не будь дураком, - бежать. Дал от милиции деру. Постовой кричит:
- Сто-ой!
Потом свистеть начал. Свистит, но не стреляет: ребенок, как-никак. Гуманность надо проявлять, а то накажут за отсутствие. Видит милиционер: не догнать ему Веньку. Тогда он для острастки: шарах, шарах! В воздух, конечно, по инструкции.
Венька выстрелов испугался, как припустит - только пятки босые засверкали. Споткнулся о тумбу, упал, заплакал от обиды. Так заревел, что на другом конце города слышно стало. Ребенок ведь, несмышленыш, глаза на мокром месте.
Потом поднялся, тумбой в окна запустил и опять бежать. Только его и видели… Совсем исчез. С концами.
…Вот что про нашего Веньку люди говорят!
ЧП
- Алло!
- Чепэ!
- В чем дело?
- Чепэ!
- В чем чепэ?
- Товарищ майор, чепэ! Это постовой Морщинкин говорит, товарищ майор. Чепэ! Чепэ случилось. Потому и к вам звоню, что случилось чепэ.
- Доложите, - сухо сказал встревоженный майор.
- Иду я по своему участку, слышу: шумят. Подхожу поближе: батюшки! Стоит верзила, ростом метра три, а может, и поболее. По виду - сущий младенец. Нагишом стоит. Поет непонятное "уа, уа". Я думаю: непорядок, не положено голышом. А он тут и безобразничать начал, граждан хватать стал. Схватит и подкинет, схватит и подкинет. Надоест хватать да подкидывать - шмяк об асфальт. А потом следующего: схватит и подкинет, схватит и подкинет, и снова - шмяк! Очередного гражданина - схватит и подкинет, схватит и подкинет…
- Далее! - бросил майор.
- Засвистел я: ведь схваченные граждане, которых - шмяк, стонут. Телесные повреждения. Я свистеть, хулиган испугался, удирать стал. Думаю: врешь - не уйдешь, раньше думать надо было. Два предупредительных выстрела в воздух дал. А он - деру. Я за ним, так разве его, долговязого, да голышом, догонишь? Свернул в переулок - и был таков.
- Далее, - снова сказал майор.
- Дворников трясу. Расспрашиваю: куда голый делся? "Не видывали, говорят, - лежит у дома № 25 по улице Плеханова пьяный, так он тут битый час лежит, весь обмочился. А все остальные - в норме, одетые и не безобразят".
Подошел я к пьяному. Весь обмоченный… Но одетый. И ростом не вышел. Забрал на всякий случай в отделение, сдал дежурному. А тот, трехметровый, пропал. Совсем пропал. Вот такое чепэ, товарищ майор!