А там наступает вечер в захваченном городе - всегда тревожный. Пожар. Надо ехать. Крики о помощи! Немедленно ехать. Какой-то несдавшийся фашист бросил гранату. Сейчас же расследовать. Постучаться в какой-нибудь дом, войти в темную, притаившуюся квартиру, поговорить с испуганными людьми и думать об утре, о том, чтобы по безлюдным улицам прошел оркестр, чтобы заработала громковещательная. Ночью - цепь заседаний, одно за другим. Есть ли хлеб, мясо, овощи? Снабжены ли всем необходимым больницы? Допрошены ли пойманные мерзавцы? Час или два провести в здании гестапо, поговорить с освобожденными из тюрьмы, решить вопрос о топливе. На все это только ночь. А утром, окатив голову холодной водой, выглянуть из окна комендатуры воспаленными глазами, увидеть дым заводов, прислушаться к шороху метел, к негромким голосам горожан, расчищающих улицы, и поймать ухом далекий голос громковещательной установки, беседующей с городом на мирные темы, - и снова в машину, и снова по улицам, и так до часа, когда высыплет из квартир народ, и раздастся несмелый смех, и чему-то зарукоплещут малыши, и тогда сказать ординарцу: "Никого. Два часа буду спать, как новорожденный…"
Голос Лены вдруг оборвал эти видения. Воропаев был еще где-то там, в освобожденном городе.
- Ну, что случилось? Я же просил два часа меня не беспокоить, - сказал он, не поднимая головы с радиоприемника. - В чем дело, Леночка?
- Васютин просит в райком.
- Ладно. Скажи, сейчас буду.
- Подумайте над моим предложением и соглашайтесь, - сказал Васютин. - Если хотите, спросим мнение Геннадия Александровича. Как твое мнение?
Корытов потер виски.
- Пожалуй.
- Что пожалуй?
- Пожалуй, справится. Только побольше серьезности.
Воропаев посмотрел на него удивленно.
- Я прошу не выдвигать меня секретарем райкома, - сказал он, - а оставить на прежнем месте. Мне никогда не приходилось еще стоять на самом поэтическом участке партийной работы, - быть пропагандистом, работником чистого вдохновения. Я не хочу быть среднего качества секретарем райкома, я хочу быть образцовым пропагандистом. Выдвигайте низы. Забирайте у нас Паусова, бог с вами, перемещайте Цимбала, но оставьте меня. Я, по природе своей, оказался неплохим педагогом, так зачем же мне браться за дело, на котором я буду выглядеть хуже?
Васютин побарабанил пальцами по столу.
- Ну, хорошо, - сказал он. - Хорошо. Паусова я у вас заберу. Поднебеско заберу. Цимбала посадим на масличный совхоз "Пионер". Чорт с вами, оставайтесь здесь вдвоем и грызитесь, если такая охота, - и он встал, застегнув пальто и нахлобучив на уши кепи, тем самым показывая, что он считает беседу законченной.
Встали и Воропаев с Корытовым.
- Каждый человек может выдохнуться, - продолжал Васютин. - И Корытов выдохся. Плохой работник? Нет. Может найти себя? Может. Я считал, что его лучше бы забрать в область, дать ему взглянуть на свое дело со стороны… А вы сможете теперь вдвоем работать или будете интриговать, склочничать? Говори, Геннадий Александрович, прямо.
Корытов что-то перебрал на столе и, не глядя, грустно вымолвил:
- Сможем.
- Сможете? - спросил Васютин у Воропаева.
- Сможем, - так же просто и скупо ответил тот.
- Ну, если сможете, тогда… тогда впрягайтесь, черти окаянные. Он подошел к ним и тронул их за плечи.
- Я, вообще-то говоря, доволен тем, как у вас тут дело идет. Народ вы вытаскиваете. Это так. Но поскольку со всех сторон разговоры о вас, думаю - не разъединить ли? Так, значит, дано слово?
- С Корытовым трудно, сказал Воропаев. - Но сработаюсь.
- С тобой легко! - покачал головой Корытов. - Уж такое ты сокровище, ай-ай-ай!.. Ты, брат, позер, да, да. Позер, но голова у тебя свежая, и я с тобой буду работать. Если бы меня сняли - обиделся бы, а сейчас, честно говорю, - я теперь тебе жизни не дам, я… ну, в общем, ладно. Слово дано.
Васютин, улыбаясь, подмигнул им обоим.
- Ну, желаю… Только смотрите, по мелочам не грызитесь… Слышал я, товарищ Сталин сказал однажды золотые слова: полное единодушие бывает только на кладбище. А? Так вот, покойников мне не надо, но и склок не потерплю. Понятно? А там, хоть по десять шкур с себя сдирайте, лишь бы дело шло.
Он крепко пожал им руки и уже на выходе из корытовского кабинета сказал:
- Если меня когда-нибудь будут снимать с областной работы, попрошусь на районную, на сельскую, но обязательно на партийную… И вы молодцы, что друг за друга держитесь, молодцы! - и вышел, взмахнув рукой.
Корытов и Воропаев все еще стояли у стола.
- Ну, бывай!.. - произнес после долгого молчания Воропаев. - Будь здоров, - вежливо ответил Корытов.
- Домой?
- Да. Поручений нет?
- Пока ничего.
Плыла тишина обычной южной ночи. В ее потоке вздымался то дальний крик, то отзвук песни, то рокот грузовика вдали на шоссе; и сначала слух Воропаева не уловил ничего неожиданного, но скоро он различил неистовый звонок телефона на почте, услышал, как кто-то грузно пробежал по дороге, дыша всеми печенками, как в рукопашной. Раздался стук в окно, в другое. Послышались возбужденные голоса: "Да ты оглох, чи шо?..", "Вставайте!" - и чей-то острый свист.
Выскочив на балкон, Лена перегнулась вниз, в темноту. Фиолетовая душистая пряжа глициний упала на ее плечи, как шаль.
- Кто там? - пронзительно крикнула она, но, видно, тут же догадавшись, в чем дело, распростерши руки, обернулась к Воропаеву.
- Мир! - сказал он ей. - Должно быть, заключили мир! - он обнял ее и крепко поцеловал в сухие, шершавые губы, напомнившие огрубевшие пальцы ее рук. - Это мир, Леночка!
- Да… наверное… чему же быть после Берлина, - ответила она, щекоча словами его открытую шею и все еще, будто нечаянно, обнимая его.
- Ну, вот, - и какая-то радостная фраза потерялась в его улыбке. - Ну, вот… Вот оно, да!..
- Ага… - ответила она, и он почувствовал шеей, что она улыбнулась и что улыбка ее прижалась к его телу.
А с улицы уже окликали их:
- Витаминыч!.. Наша взяла!.. Витаминыч!.. Заснул агитатор!.. Елена Петровна! Буди своего!..
- Разбуди меня, Лена, - сказал он.
- Спи, не разбужу, - и еще смелее и задорнее она обняла его, уже без всякого смущения владея им.
Но загремели шаги на лестнице, и она с сожалением разомкнула руки.
- Один раз поцеловала, так и то судьба против, - сказала Лена, хмурясь и улыбаясь своей особенной улыбкой, которая так шла к ее лицу, и вдруг, удивляясь своей решительности, вновь обняла и прижала его к себе.
- Так его!.. Так! За дело! - закричал, врываясь на балкон, Твороженков и, отстранив Лену, словно она уже исполнила все, что следовало, стал сам обнимать и тискать Воропаева, подталкивая его в то же время к двери.
- Давай, милый, давай! - приговаривал он, обняв и ведя Воропаева, а потом и Лену. - Будите своих.
- Свет! Зажигайте свет!
Осветился дом Твороженковых, за ним - другие. Сонные ребятишки, визжа и свистя, вытащили на улицу сушняк и подожгли его.
Кто-то заиграл на баяне. Первая пара танцоров уже спотыкалась на каменистой мостовой.
- Смотрите, смотрите!
Далеко в море вспыхнул огнями большой корабль, и мягкий рокот его сирены осторожно, как первый гром, поколебал тишину.
Дежурная с почты, захлебываясь, рассказывала, что сегодня утром в Берлине подписан мир, и передавала подробности, которые ей только что пришли в голову.
Ей верили.
Воропаев крепко держал под руку Лену; к нему бросались на шею, плакали, целовались взасос; и сам он тоже плакал и целовал и не мог произнести ни слова от волнения.
Кто-то крикнул, что у райкома будет митинг и там объявят о мире, и, не сговариваясь, толпа повалила вниз, к морю, смеясь, распевая песни, приплясывая и крича "ура".
Вспыхнули костры в "Первомайском", в "Калинине". Яркий смоляной костер, подобно пролившейся звезде, обозначился высоко-высоко, под самым небом, в черной пазухе гор. Это одинокий Зарубин праздновал победу вместе со всеми.
- Да здравствует Сталин!
Автобус, везший в здешний санаторий только что прибывших больных, затормозил перед толпой.
- Гитлера отыскали? - спросил водитель, но его вытащили из кабины и подбросили в воздух с такой силой, что из карманов ватника посыпались какие-то гайки и шайбы.
- Цепляйся за воздух! - посоветовали ему, и водитель покорно вытянул вперед руки и что-то восторженно закричал, будто только сейчас понял, что произошло.
Пассажирам велели выходить и тоже качали их, всех по очереди, а потом завернули автобус с собою, к морю.
Подхватывали на руки детей, и те уносились вперед, забыв о родителях. На берегу моря кто-то стрелял из двустволки. Мальчишки бегали с палочками брызжущего огнем пороха.
Воропаев шел в толпе рядом с Леной, но они не могли перемолвиться словом, такой стоял рев, шум и гам.
Мир! Каким он будет? Как он заплатит нам за неисчислимые беды! Мир! Только Россия знала цену этому слову. И, пожалуй, в эту минуту никто еще не думал о будущем, - всеми владела одна мысль, одно ощущение: война окончена, мы отомстили!
Вынырнул Рыбальченко в мундире подполковника береговой службы.
- Победа-то какая, одна красота! - орал он, как в бою. - Русские взяли Берлин, перелопатили всех фашистов, первые добились победы!
Воропаев шел, обняв Лену, изредка поглядывая на нее и улыбаясь, и она, придавая его улыбке то значение, какое ей хотелось, отвечала ему радостным взглядом.
- А поцеловать постесняешься? - засмеялся он.
- Я?
- Ты, конечно.
- И ничуть.
- Ну, попробуй.