- Ты погоди, ты слушай, ты одно пойми: заразить можно не словами, а делом. Ты вот и организуй. Отбери людей, внуши им, что и как делать, подними их высоко - вот и пойдет… Героизм - это не стихия, а организация. Герои, брат, нуждаются в повитухах.
- Ну, правильно!
- Что правильно?
- Я это тебе и говорю.
- Нет, это, брат, я тебе говорю, а ты возражаешь.
- Я возражаю?
Они замолчали, не в силах сообразить, кто из них первый сказал "правильно", и, отдуваясь, с раздражением разглядывали друг друга.
- В общем ты понял, что я хотел тебе сказать, - произнес Корытов, резким жестом придвигая к себе папку с делами. - Героизм - организация, а не стихия.
- Правильно, - согласился Воропаев, твердо веря, что последнее слово осталось за ним. - Это всегдашнее мое мнение.
- Чего же мы спорили?
- Не знаю.
- Значит, выходит, не спорили, а вроде как договорились.
- Выходит так.
- Жуткое дело! Сорок пять минут кошке под хвост!.. Лена!.. Леночка! У нас на дорогу ничего нет? - торопясь, чтобы избежать возникновения нового спора, уже спокойно спросил Корытов.
Опустив скрещенные на груди руки, Лена нагнулась к шкафчику и достала бутылку красного вина.
- Сухой паек я вам после принесу, - равнодушно сказала она. - Вы же от нас поедете, оттудова, где я живу, - объяснила она Воропаеву.
Корытов показал пальцем на бутылку:
- Это из совхоза "Победа". Пятилетнее, имей в виду! Ты в этот совхоз обязательно загляни. Директором Чумандрин Федор Иванович, а виноделом Широкогоров Сергей Константинович - богатырь-старичок. Ты им обязательно лекцию прочти, побеседуй с ними, - они же, как медведи в берлоге, свежего человека месяцами не видят. На вот, возьми, я тут кое-что набросал тебе… - и он сунул донельзя удивленному Воропаеву листок бумаги, на котором угловатым старательным почерком было написано… "План лекций Воропаева". И значилось шесть тем.
- Когда это ты успел?
- Да как ты ушел себе дворец подыскивать, я и стал за тебя думать, - и Корытов безголосно рассмеялся, подмигивая и почесывая висок.
Горы летели по небу, окунаясь в черные вязкие тучи. Море черно застекленело, как вар. Дребезжал и выл в пустых домах черный воздух ночи. Заветривало с норд-оста. Все сразу похолодало.
Мать Лены постелила чистую простыню и наволочку из своих запасов на измятую, давно не прибиравшуюся постель Мирошина, который вторую неделю не приезжал домой. Воропаев с пучком гвоздей в зубах забивал фанерой окно.
- Это не жизнь, - сказала старуха. - Вы Корытова не слушайте, он вам только голову задурит, а требуйте отдельный дом. Это нам с Леночкой не дадут, а вам обязательно должны дать. Сталинский приказ был. Только требовать надо. Куда же вам с ребенком деваться. Нет, вы не упускайте время, а требуйте и требуйте. Я бы вам и за маленьким присмотрела, конечно, если у вас никого нет, у меня ведь у самой внучка на руках. Я и сготовила бы… Слушайте меня, старуху, требуйте.
- Ну?
- Ей-богу, я вам правильно скажу. Вот хоть этот дом. Он бесхозный. Этого я никому не говорю, но вам скажу, хозяев у него нет, бежали с немцами. Тут, значит, четыре комнаты, две разбитые бомбой, их ремонтировать надо, а Мирошин холостой, ему можно дать в городе комнатенку, так он еще спасибо скажет. А тут, знаете, сад хороший, и корову есть где держать и курочек.
- А вид?
- Это на море, что ли? - не сразу поняла она. - Скрозь видно от края до края.
- Так в чем же тогда дело? Берите.
- В том и дело, милый, что не дают, отказали. Мирошину, конечно, все равно, он холостой, семьи нет, и нас он не поддержит, а придет кто позубастее - так и выгонит. Ей-богу! Вы взгляните утром, какое место - роскошь прямо! Как в санатории.
- Я помню, я видел днем.
Он действительно легко вспомнил полупустой, грязный, со следами старых грядок участок, в беспорядке засаженный десятком вишневых и абрикосовых деревьев. Каменный забор, очень неряшливо сложенный, был рассыпан, через двор резким зигзагом проходила немецкая траншея. Груда мусора обозначала место, где когда-то стоял сарай. Конечно, нельзя было и сравнить с тем вдохновенным местом, которое он нашел поутру, но в общем и здесь можно было отлично жить, будь он один. Чего он искал? Разве место для жизни? Только сейчас ему пришло в голову, что он искал не жилья, а людей, к которым можно было бы прилепить свою судьбу. Дело, стало быть, не в том, что ему негде жить, а в том, что одному жить нельзя.
- Ладно, хотите, я возьму этот дом, - сказал он. - На себя и на вас. Две вам с Леной, две мне. По вашему выбору. Но восстановим, как думаете?
- Ах, боже мой, да что вы, право! - залепетала старуха, касаясь его плеча своими бурыми руками. - Какое же тут восстановление, вы сами подумайте! - И, тыча пальцем в стены и потолки, она быстро, точно твердя давно выученный наизусть урок, привела множество очень точных данных о материалах: и выходило, что все они есть и достать их можно без всякого затруднения, и что вообще-то восстанавливать почти нечего.
"И она жмется к людям, и ей одной трудно", - мелькнуло у Воропаева в то время, как он слушал ее быстрый полушепот.
- Привозите сыночка, - говорила она, - и присмотрю, и постираю, где ж вам самому! Как родной будет. Вот поглядите, - и совала ему записку с цифрами. - Вот аренда, а это страховка, а это садовнику - сад поднять, а это я записала - винограду бы лоз с десяток посадить. Видите, как уютно! ("Она уже видит, ощущает, почти живет в воображаемом доме".) Спасибо мне скажете, ей-богу, - и она тревожно заглядывала в глаза Воропаева, добиваясь его согласия.
Воропаев сам начинал видеть - вот заразила старуха! - и виноград, ползущий по белым стенам домика, и цветущий сад, и слышать гудение пчел под окнами.
- А может, поищем что-нибудь выше, в горах?
- Ни-ни-ни. Даль. Пустота. Одно озлобление получится. Старуха боялась поисков. Она обжила свою комнатушку, как мечту; комнатушка счастливо вырастала в дом. Здесь, здесь! - кричали ее руки. - Здесь, где уже зажжен очаг, где рядом соседи, где на веревках висит стиранное белье, где бегает ее внучка. В сущности, о чем мечтал он сам? Разве не о крыше, под которой можно пересидеть свою болезнь? И разве так уж необходим ему красивый дом? Ведь не на всю жизнь закапываться! Впрочем, кто ее знает, эту жизнь!
- Так я вам оставлю заявление относительно дома. Действуйте. Мне, если не возражаете, две наверху, - сказал он, решая судьбу дома.
- Вверху, вверху, будьте спокойны. Я сама считала, что вам вверху…
- А я сегодня к вечеру выеду.
- И ночевать не будете?
- Нет, сегодня махну в колхозы, вернусь, тогда вплотную займемся домом.
К вечеру разветрилось не на шутку. Норд-ост крепчал с каждым часом, море побледнело, прибой, запыхавшись, стал гулко бить в камень набережной, улицы обезлюдели. Но погода сейчас нисколько не тревожила Воропаева. "Проголосовав" на выезде из городка, он скоро устроился в кузове порожней трехтонки, шедшей в его направлении. В погоде было что-то ободряющее, как в боевой сутолоке. Погода отвлекала Воропаева от грустных мыслей и возбуждала в нем нервный азарт борьбы, как бывало перед решительной атакой, когда хотелось, чтобы было как можно хуже и труднее, чтобы потом, когда иссякнут силы, делалось все лучше и легче, лучше и легче.
И как только мелькнула мысль об атаке, вспомнились фронтовые друзья. Где-то они? 29-го числа прошлого месяца, судя по приказу Верховного Главнокомандующего, войска 3-го Украинского - его родного фронта - прорвали оборону противника где-то на западном берегу Дуная. Среди отмеченных в приказе Воропаев нашел командарма 4-й гвардейской. Следовательно, и родной корпус Воропаева сражался за переправу: через Дунай и, наверно, был в числе первых, прорвавших оборону, а следовательно, там же и Горева со своим госпиталем. Ему явственно представилось, как все это происходило там. Он отлично знал по карте и еще более нюхом чувствовал те места. Сколько раз исходил он долину Дуная; в своем воображении, как романист, которому предстоит населить данное место героями в обстановке самой совершенной правды.
Дунай он хорошо знал, и сейчас воочию видел, как дрался весь фронт и как дралась 4-я гвардейская, и видел и слышал, что делал и говорил каждый из близких ему, бывших там.
Вот по-солдатски румяное, скромное лицо командарма, сформированное из элементов простоты, строгости и скромности. Это был самый худощавый и подобранный из командармов, с походкой командира дивизии и решительностью командира полка.
И Воропаев видит, как он, сморщив белесые брови и постукивая по карте карандашом, выслушивает срочный доклад командира корпуса, который высоким голосом и обязательно улыбаясь, о чем бы он ни докладывал, сообщает о сделанном прорыве.
Воропаев увидел и начальника штаба, лежащего во весь свой гигантский рост на карте, с телефонной трубкой у левого уха в напряженно побелевшей руке.
Если бы художник вознамерился написать его портрет, он должен был бы выбрать именно эту позу, как наиболее характерную для любого часа его боевых суток. Он завтракал и читал газеты только в те минуты, когда ему массировали левую руку.
Увидел он и генерала из солдат и солдата из профессоров, члена Военного Совета, человека, в которого поголовно была влюблена вся армия.
"А Никита Алексеевич, должно быть, как всегда, впереди", - подумал Воропаев о том командире корпуса, у которого он в последнее время был заместителем по политической части, - и сердце его сжалось от зависти к тем, кто там, и жалости к самому себе.