Тимофей закашлялся:
- Да... кгм.. так-то... - Непонятное смущение мешало ему говорить. Наконец он пересилил себя. - Да... за свои грехи, известно. Которые лодыри, им завсегда плохо, А вот я, как ударник, то обут, одет и лечат бесплатно...
Мужик посмотрел на Тимофея пронзительными глазами.
Кривая усмешка повела его сухие лиловые губы.
- Все ты врешь! - раздельно сказал мужик. - Я тебя по роже наскрозь вижу!
Тимофей не успел ответить: мужика накрыл кондуктор. На следующей остановке Тимофей прильнул к окну. Мужика вели в станцию. Он, видимо, уже привык к таким приключениям и был спокоен. Ветер пошевеливал пустую котомку на его спине, раздувал ветхую рубаху с протертыми локтями. Мокрый песок облепил его босые ноги.
Через пять минут он - такой же спокойный - вышел от дежурного на платформу, воровато оглянулся и нырнул под вагон. Тимофей перешел к противоположному окну. Мужик собирал окурки. Поезд уже был готов к отправлению, а он бесстрашно ползал под колесами: ему было все равно. Тогда Тимофей тайком, чтобы не увидел лысый, бросил в окно две конфеты и папиросу.
- Спасибо, - сказал мужик; он смотрел на Тимофея снизу; зубы у него были сизые, железные; острые скулы, казалось, могли прорвать сухую, натянутую до блеска кожу.
Поехали дальше. Народу в вагон набивалось все больше.
- Разлегся! - кричали Тимофею.
- Колхозный ударник, - строго вступался лысый. - Едет из больницы. Отойди, товарищ...
- Вон что, - миролюбиво отвечал пассажир, - ну, пущай лежит. Потеснитесь-ка, братцы.
В вагоне тепло. Народ лезет на головы друг другу. Глянцевитая темнота окна дважды отражает лампочку. Начинаются обычные вагонные споры и пересуды.
- Враки, - важно говорит Тимофей, поудобнее вытягиваясь на полке. - От ящура самое лучшее средствие соль с дегтем. Уж я знаю, Я всю нашу колхозную скотину вылечил.
И народ внимательно слушает Тимофея... Так и ехал он всю дорогу, как в сказке, окруженный всеобщим уважением и заботой, забыл, о том, кто есть он на самом деле, сам поверил в свое геройство и был счастлив.
Но всякой сказке приходит конец. Вышел Тимофей из теплого, веселого вагона в дождь, в темноту, на ветер. По мокрым рельсам бежали от паровоза красные отблески.
- Выздоравливай, Тимофей Петрович! - кричал лысый.
А поезд, отстукивая, набирал скорость и все чаще тасовал на откосе желтые квадраты окон. На подножке последнего вагона Тимофей увидел рваного мужика. Он сидел скрючившись, пряча от дождя босые ноги, он мелькнул через полосу жидкого света, - исчез в темноте, И долго смотрел Тимофей вслед поезду; тускнели сигнальные огни: зеленый и красный.
"Вот едет мужик без билета, - думал Тимофей, - дождем его сечет, продувает ветром, осыпает искрами; кругом - беззвездная мгла, железный скрежет и грохот. Никто мужика не жалеет, впереди - еще неизвестно что, возьмут ли обратно в колхоз? Очень тошно и одиноко рыжему мужику на подножке..."
А еще больше задумался Тимофей дома, когда после первых радостей встречи уселась вся его семья за обед. Головы ребячьи торчат над столом, словно капустные кочаны - и такие же белые. Ближе два больших кочана - двояшки, потом поменьше, потом еще поменьше; наконец шестой, самый маленький и сопливый кочан. Долго смотрел Тимофей на своих ребят и вдруг изумился:
- Баба! Ты погляди - шесть душ ведь! А?.. Когда только!..
- Лопают много, - вздохнула баба. - Растут.
На другой день Тимофей пошел к председателю.
- Живой? - обрадовался Гаврила Степанович, - Вырезали? Ну-ка, расскажи. Чай, и не помнишь?
- Помню все, - соврал Тимофей. - Расскажу опосля. Я насчет работы.
Председатель послал его к доктору; тот дал освобождение на целый месяц.
- Иди покеда обратно в коровник, - сказал Гаврила Степанович.
Вечером Тимофей лежал на своем привычном месте, в углу, на мягкой скользкой соломе. Но заснуть Тимофей не мог: не милы ему были теперь и влажные вздохи коров и запах парного помета; каждые полчаса он выходил проверять замок. Он боялся, что снова застанут его спящим и тогда, припомнив прошлые грехи, обязательно исключат. Он бросит жену, ребят и поедет, как рыжий мужик, через сырую, холодную мглу, на скользкой подножке, и нигде не найдет куска хлеба, хотя в руках имеет малярное ремесло.
22
Этот день, надолго запомнившийся и доктору, и Кузьме Андреевичу, и Устинье, начался обычным самоваром.
- Что варить нынче: щи или суп? - спросила Устинья.
Она совсем извелась и заметно похудела. Она смотрела на доктора ненавидящими глазами.
- Что хотите, - ответил доктор, позвякивая в стакане ложкой, - что хотите, мне безразлично.
В окно всунулась голова почтаря. Он положил на подоконник лиловый конверт.
- Ежли ответ будет, то скорее. Послезавтра я обернусь.
Он пошел дальше, помахивая березовой палочкой. Рыдающий собачий лай обозначал его путь.
Московский друг писал доктору:
"...все улажено. Теперь требуется только твое заявление, с какой-нибудь ссылкой на климатические условия. Присылай заявление немедленно и через неделю получишь перевод в Москву..."
- Чай простынет, - сказала Устинья.
Она вся изогнулась, заглядывая в письмо, она подозревала, что доктор переписывается с женщиной.
Доктор достал из чемодана постельные ремни.
- Григорий Зверьков, кажется, шорничает. Отдайте ему и попросите починить. Только поскорее.
Она протянула руку, но пальцев не сжала: ремни упали на пол и завились вокруг ее ног. Так она и стояла - безмолвная и пришибленная.
В приемной хлопнула дверь. Радуясь поводу, доктор вышел.
Навстречу ему поднялась с широкой липовой скамейки старуха Трофимовна. Она поклонилась по-старинному, в пояс, рваная ее кацавейка взгорбилась.
- Рука ноеть, - вздохнула она. - Нет никакого терпения. Ломить, сынок, до самого плеча.
Веки у нее были воспаленные; то-и-дело она смаргивала слезу. Фиолетовым глянцем отливала ее рука, грузная и толстая, как сырое полено. Пониже локтя белела язва с багровыми рубчатыми краями.
- Опять у Кирилла была? - зловеще спросил доктор.
- Ась? - пискнула старуха, притворяясь глухой,
- Без руки останешься, будет тебе "ась". Была у Кирилла? Ну, сознавайся!
Уже давно воевал доктор с этой старухой: она с тупым упрямством ходила и в амбулаторию и к знахарю, полагая, очевидно, что один лекарь хорошо, а два - еще лучше.
Доктор допрашивал ее с пристрастием. Она созналась:
- Ходила, сынок! Курочку отнесла.
- А я тебе говорил, а?.. Говорил я тебе или нет?
Старуха не обнаружила никаких признаков раскаяния. Доктор обозлился.
- Иди! Что стоишь! Я после Кирилла лечить не буду!
Старуха равнодушно заголосила и, кряхтя, держась скрюченными пальцами за бревенчатую стену, встала на колени.
- Ш-ш-ш, - зашипел растерявшийся доктор, закрывая входную дверь. - Вставай! Ну, вставай!
Она продолжала голосить. Доктор поднял ее. Она висела на его руках, согнув колени в воздухе. Сбился ее синий изъеденный молью платок, рассыпались мутные космы. Доктор усадил ее на скамейку и, сердито пофыркивая, забинтовал руку.
- Готово, - сказал он, чувствуя на языке сладкий запах йодоформа. - Ты, бабка, просто-напросто дура! А с этим мерзавцем я сегодня поговорю всерьез!
Старуха ушла, путаясь в тяжелых складках своей длинной домотканной юбки.
- Чорт знает что! - плюнул доктор.
Он достал из ящика рыхлую бумагу с мохнатым обрезом. За дверью, в его комнате, слышались сдержанные голоса Кузьмы и Устиньи. Слов доктор не мог разобрать, да и занят был совсем другим делом. Он писал заявления, диктуя себе вслух; перо визжало, цеплялось и разбрызгивало чернила.
Первое заявление - в Мосздрав о переводе - было очень коротким; второе - в милицию - едва уместилось на трех листах. Доктор вспомнил Кириллу все грехи: мальчика, которого пришлось положить в больницу, беременную женщину, едва не умершую от горшка, поставленного на живот, различные язвы, карбункулы и фурункулы и, наконец, упрямую старуху,
"Последний случай особенно показателен, - писал доктор, - и я, в целях охраны здоровья того малосознательного меньшинства населения, которое все еще продолжает пользоваться услугами бабок и знахарей, категорически требую немедленного удаления означенного знахаря Кирилла из района действия амбулатории".
Доктор перечел вслух эту заключительную фразу и остался доволен; она звучала внушительно и тяжеловесно, как в дипломатической ноте.