Потом снова пришел письмоносец, и она прочитала: "Дорогой товарищ! Я должна сообщить вам печальное известье. Ваш жених, майор Доронин, скончался в нашем эвакогоспитале. Мы делали все, чтобы его спасти, но ранение было очень тяжелое. Он был мужественным до конца, просил меня написать вам и переслать его ручные часики. Я старая женщина, и я, как мать, прижимаю вас к своему сердцу…"
Лиза сказалась больной. Ее не видели два дня. Потом она пришла в театр. Она играла нелюбимую роль; но было в Лизе что-то новое. Когда она сказала: "Если любишь, весь мир в тебе, а смерти нет", - зал замер. Ей устроили овацию. Режиссер, лысый и грустный, говорил: "Лизонька, вы очень выросли, вы стали большой актрисой…" Она беззвучно отвечала: "Не нужно…" Она пришла домой и в сотый раз перечитала письмо незнакомой женщины. "Он сказал ей, что он - мой жених…" Она глядела на часы Доронина. Стрелка медленно сползала вниз. И вдруг Лиза подумала: "А все-таки я актерка…"
Счастье
Когда генерал Брянцев смеялся, казалось, что жизнь его переполняет. Годы не тронули его черных жестких волос. Он был неизменно весел. В те горькие дни, когда бойцы, задыхаясь от пыли и тоски, отступали к Дону, Брянцев говорил: "Скоро развернемся", - и смертельно усталые люди улыбались. Начальник штаба, полковник Сиренко, смотрел на Брянцева с удивлением: вот оно, счастье!
Сиренко был неуживчивым, его боялись. Может быть, ожесточила его болезнь - язва желудка. Он выносил только молоко; и на одном из штабных грузовиков, среди кроватей, столов и ящиков, передвигалась лысая корова, выпуклыми равнодушными глазами глядевшая на зловещие картины войны. Страсть к работе помогала полковнику справляться с болезнью: над картой он оживал. Он видел все изгибы земли, все возвышенности и лощинки; знал силы противника, изучил его привычки и слабости. Брянцев говорил: "Я без Сиренко как без глаз". А полковник считал себя глубоко несчастным: он был прикован к штабу. Он жил боем, но не видел боя. Уныло, надтреснутым голосом он кричал в телефон: "Дайте обстановку!" Не было у него ничего в жизни, кроме этой исполосованной карандашами карты. Он не ждал ни от кого писем. Дочь его умерла; с женой он давно развелся.
Сиренко старался не глядеть на Брянцева, когда тот читал длинные письма. Полковник знал, что жена Брянцева Мария Ильинична живет в розовом домике над Волгой и что в саду у нее яблони. Об этом не раз рассказывал Брянцев. Рассказывал он также, что жена работала в музыкальной школе, но теперь хворает, что она до самозабвения любит их единственного сына Олега. Застенчиво улыбаясь, Брянцев добавлял: "Мальчик он хороший…" Сын Брянцева был младшим лейтенантом. Сиренко как-то сказал генералу: "Сын у тебя боевой. Только послушай, Николай Павлович, не похож он на тебя - молодой, а грустный". Брянцев рассмеялся: "Я в двадцать лет за басмачами гонялся. А он стихи пишет. Он у меня в Машу…"
Шла обычная артиллерийская перестрелка. Прилетела "рама", пошумели зенитки. В блиндаже зажгли лампу. Брянцев отдыхал. Сиренко перечел сводку, поговорил по телефону с майором Соболевым и вдруг забеспокоился.
- Надо обязательно "языка" достать, - сказал он Брянцеву. - Что-то они задумали. Почему они перебросили танки в лесок у завода?
Сиренко впился длинным ногтем в зеленое пятнышко. Он, не отрываясь, глядел на красные и синие круги, на стрелы, ромбы, спирали - карта для него была нотами: он ее слышал.
Было это в душный летний вечер, когда люди, изнывая, ждали грозы. Брянцев пил из кувшина теплую воду и говорил: "Хорошо, если начнут… Я вот только боюсь за Смирнова - народ у него необстрелянный…"
Около полуночи вошел возбужденный адъютант:
- Товарищ генерал, разведчик здесь. Фельдфебеля приволокли.
Брянцев радостно закричал:
- Тащи его сюда!
Пленного привел лейтенант Хомяков. Он начал докладывать: "Товарищ генерал, на обратном пути…" Брянцев оборвал: "Потом скажете. Надо его допросить".
Немец походил на утопленника: зеленоватое лицо, мутные, безжизненные глаза. Бледным сухим языком он облизывал губы и повторял: "Я ничего не знаю. Я казначей…" У Сиренко был очередной припадок; не стерпев боли, он выругался. Немец вздрогнул, облизал губы и вдруг сказал:
- У меня дети. Начнут в три часа, тридцать четвертый полк и танки. Только не нужно меня убивать!..
Сиренко сразу забыл о боли:
- Видишь? Танки у завода. Ясно! А тридцать четвертый - это против Смирнова.
Все завертелось. Сиренко ругался: "Розетка? Дрыхнете вы там! Дайте Оку. Живее!" Брянцев крикнул: "Алеша, заводи!.." Он сказал Сиренко:
- Я поеду к Смирнову. Не знаю, как там будет со связью. Сейчас поговорю с Сердюком. Разведчик здесь?
Лейтенант Хомяков неестественно громко выкрикнул:
- Товарищ генерал, разрешите доложить, при переходе через линию, у высоты сто десять, гвардии младший лейтенант Брянцев погиб смертью героя.
Он выговорил это одним духом и утер ладонью лицо. Сиренко крикнул: "Что?.." В блиндаже было очень тихо; только всхлипывал пленный. Заговорил Брянцев:
- Иван Сергеевич, ты скажи Сердюку - начать в два ноль-ноль. А я поеду…
Сиренко заметался:
- Николай Павлович, как же ты?..
Виллис с треском понесся по ухабам. Нечем было дышать. А сухая растрескавшаяся земля, освещаемая фарами, казалась снегом.
Еще было темно, когда орудия разодрали ночь. Потом рассвело, но земля была покрыта дымом. Горел ельник. Столбы пыли вращались, как фонтаны. В четыре часа двинулись немецкие танки.
Историк, описывая битву, видит большую панораму: батальоны, полки, дивизии, батареи, громящие пулеметные гнезда, прорыв танков, командиров на командном пункте, отдающих приказы, продвижение одного, ошибку другого, чередование атак и контратак, опрокинутые боевые порядки, застывшие трофеи и над всем этим солнце победы, холодный, торжественный диск.
Солнце в тот день было жгучим, как уголь, но люди не замечали его ожогов: такой была боевая страда. Участники битвы не могли ее обозреть. Они видели крохотный клочок земли, поле, изрытое воронками, обломанные березовые рощи, несколько разрушенных домов, овраг, пустошь - это нужно было удержать или захватить, за это умереть.
Смирнов отбил первый удар. Немцы бросили танки на Журавлева. Брянцев угадал маневр, он успел подкинуть два батальона в Ивановку. Танки прошли, но пехоту остановили. Повар Яковенко остолбенел, увидав перед собой "тигра". Бронебойщики подбили семь танков, остальные повернули назад. На правом крыле немцы продвинулись до большаков. Под вечер с фланга ударил Соболь. Били ручными гранатами, штыками, прикладами. Брянцев неистовствовал: "Отстают с огнем! Дай мне Сердюка!" Час спустя он кричал в телефон: "У мельницы. Ты меня слышишь - у мельницы". И вскоре бомбардировщики прошли над его головой. В воздухе шли свои бои, как будто люди, не довольствуясь землей, хотели завладеть облаками. Капитан Шепелев дотянул до аэродрома; из рукава его капала кровь; он сказал: "Запиши - два "мессера". А Бирюка сбили…" Сержант Красин, в прошлом бухгалтер "Мосторга", раненный миной, дополз до воронки; там он умер, и перед смертью ему все казалось, что он дома, пришли гости и шумят, шумят… Хирург Ройзен, в забрызганном кровью халате, при тусклом свете лампы, пилил ногу капитана Рашевского; это была шестнадцатая операция за день. Засыпало рацию Наумова; у него шла кровь из ушей, но он раздельно говорил: "Артамьян просит коробочки, коробочки, коробочки…" Три бойца вели пленных; все они припадали к земле при разрыве, потом шли и снова падали. Старшина Васильев ухмылялся: "Эх, фрицы…" - он поджег танк, и майор Соболь ему сказал: "Сегодня же представлю…" Старший лейтенант Беляев нервничал: в его роте осталось не больше двадцати человек, и Беляеву казалось, что немцы где-то прорвались. А Брянцев заделывал бреши, направлял удары с воздуха, перебрасывал полки, придвигал и отодвигал артиллерийский огонь, срезал клинья, подгонял машину, терзал телефон и приподымал всех своей неуемной силой.
Сиренко заносил на карту различные фазы битвы. "Опять я позади", - в тоске думал он. Коптилка вздрагивала от разрывов. Он отмечал каждое движение. Он знал, что противник подбросил на правый фланг новый полк, снятый недавно с другого фронта. Он знал, что у Смирнова большие потери. Он знал, что Брянцев ни на минуту не потерял спокойствия. Восхищенно Сиренко говорил себе: "Наступают немцы, а инициатива в руках у Брянцева!" Вдруг он оторвался от карты: вспомнил глаза Брянцева, когда тот услыхал о смерти Олега. Он смутно подумал: "А счастье?.." Засвистал телефон, и Сиренко крикнул: "Дайте обстановку!"
Брянцев приехал поздно вечером, когда в битве наступила пауза. Он загрохотал:
- Ты бы посмотрел возле Ивановки! Там их помяли. В общем, нигде не прошли. Подсчитали - девятнадцать танков и, понимаешь, шесть "тигров". Что Фомин говорит? Подбрасывают?
- Замечена колонна у Балашевки - тридцать машин. Сосед в девятнадцать ответил, что пленные из прежних частей. Продвинулись они только у Журавлева - до мельницы…
- Завтра восстановим. Ты бы прилег хоть на час, Иван Сергеевич. Вид у тебя поганый. Болит?
- Ничего не болит. - Сиренко рассердился. - Ты лучше о себе подумай. Отдыхай.
Брянцев сел и другим, необычно мягким голосом сказал:
- Попробую Хомякова вызвать. Узнать, как случилось…
Он молча ждал Хомякова, курил за папиросой папиросу. А Сиренко заслонился газетой; боялся, что его присутствие в тягость Брянцеву.
- Товарищ генерал, гвардии лейтенант Хомяков сегодня убит у Ивановки. Разрешите быть свободным?
Брянцев подсел к Сиренко:
- Давай поработаем. Есть у меня план насчет Журавлева.
И неожиданно для себя он сказал:
- Не знаю, как Маше напишу?