Сорокин проследил за тем, как женщина ловко, ни разу не задев кость, расчленила нерпу. Целиком сняла кожу вместе с жировым слоем, разделила тушу, обработала голову, аккуратно вырезала глаза. Возле нее крутились ребятишки. Олына давала им то один лакомый кусочек, то другой. Окровавленные личики сияли от удовольствия. С наслаждением высосали они содержимое нерпичьих глаз. Потом оба - и мальчишка, и девочка - принялись, громко чавкая, жевать глазные оболочки.
- Есть такие бумаги, на которых обозначены дни, - продолжал рассказывать Сорокин, думая про себя о том, что в пологе при всей очевидности значительного разговора о летосчислении и календаре, царит самая что ни на есть дикость. И это на десятом году Советской власти! Сколько же лет должно пройти, сколько раз должны смениться двадцатки дней, прежде чем истинное современное время придет к этому народу, так долго ютившемуся на обочине мировой истории… - Такая бумага называется календарь.
- А эта бумага у вас есть? - спросил Пэнкок.
- Мы не взяли, но это самому сделать нетрудно, - ответил Сорокин.
- Значит, через два дня будем жить в другом году, - промолвил Кмоль и вздохнул. - Интересно.
- Новый год считается большим праздником, - сказал Сорокин.
- Оленей забивают? - оживился Пэнкок.
- Откуда у тангитанов олени? - усмехнулся Тэгрын. - У них в праздник пьют дурную веселящую воду и ноют песни.
- Значит, напьетесь? - с затаенной завистью спросил Кмоль.
Сорокин вспомнил про небольшие запасы спиртного и улыбнулся:
- Не очень.
- Можно попросить Млеткына, - всерьез предложил Тэгрын, - он хорошо умеет делать веселящую воду. Крепкая получается. Синим огнем горит.
- Нисколько не хуже тангитанской, - заметил Кмоль. - Я пробовал.
- Накануне праздника едут в лес и рубят дерево, которое называется елка. Дома украшают дерево разными игрушками, сладостями, свечами.
Сорокин рассказывал и вспоминал сам новогодние елки, которые устраивала мама. Обычно елочка была небольшая, но она стояла на возвышении и от этого казалась высокой. Верхушкой, украшенной стеклянной звездой, она почти доставала до сводчатого потолка подвального помещения кадетского корпуса. Запах зимнего леса на время вытеснял сырой воздух прачечной и напоминал о том, что существует мир других запахов, мир широких просторов, большого неба, чистого снега и зеленого леса… Под елкой, в ватном сугробе, лежали скромные подарки. Ох, эти новогодние подарки! О них начинали мечтать загодя, еще за много месяцев. В иные дни, когда особенно одолевал голод и горькая слюна сводила челюсти, думалось о том, что настанет день, день Нового года, когда под ватным сугробом новогодней елки найдется для тебя кулечек с тремя пряниками, крепкими карамелями, россыпью начиненных патокой конфет, которые так приятно держать во рту, борясь с искушением раздавить их зубами.
"Почему бы не устроить если не новогоднюю елку, то хотя бы праздничный вечер для ребятишек? Да и взрослым полезно посмотреть на "тангитанский" праздник и приобщиться к новому календарю". С этими мыслями Петр Сорокин вышел из яранги Тэгрына и направился в школьный домик.
Над Улаком висела тишина. Луна освещала два ряда яранг, утонувших в снегу по самые крыши. От школьного окна на сугроб ложилось желтое пятно, придававшее синеватому снегу необычно уютный вид. На горизонте громоздились огромные, зловещие, темные пятна - массивная Дежневская гора и тяжелый Инчоунский мыс, выступавший далеко в нагромождения ледяных торосов.
Дома Драбкин был не один. Разложив на коленях лоскутки оленьей шкуры, на стуле сидела Наргинау. Она шила одежду Драбкину для долгого нартового путешествия.
- Етти, - робко приветствовала Наргинау учителя. Она побаивалась его, сердцем чуя, что Сорокин не одобряет ее частых визитов и злится на милиционера, когда тот явно радуется ее приходу.
- Ии, - ответил Сорокин, заметив, что в комнатке чисто убрано, посуда помыта. Только почему-то вместо камлейки и меховой кухлянки на кровати и на столе были разбросаны лоскутки, а на полу лежали какие-то палочки, жердинки.
- Что вы тут мастерите? - с любопытством спросил Сорокин.
- Так и быть, откроем тебе секрет, - с таинственным видом сообщил Драбкин. - Делаем новогоднюю елку.
- Елку? - недоверчиво произнес Сорокин. - Да ты что, рехнулся? Откуда здесь елка? И кустика-то не добыть - все погребено под снегом!
- А мы вот придумали с Настасьей! - гордо заявил Драбкин.
- Откуда она знает про елку?
- Я ей рассказал, - Драбкин достал листок бумаги и протянул Сорокину, - гляди, что мы изобрели.
На листке была нарисована и даже раскрашена цветными карандашами елка. От ветвей шли стрелки с надписью: "Палки с наклеенной оленьей шерстью, крашенной в зеленое". Внимательно приглядевшись к рисунку, Сорокин начал постигать замысел милиционера.
- А что? Неплохая елка может получиться!
- Я начал вытачивать центральный ствол, - сообщил милиционер, - сверлю специальные гнезда, куда будем вставлять ветки. На эти ветки наклеим хвою из шейной шерсти оленя. Это Наргинау придумала… Правда, Настя, это твоя выдумка насчет шерсти?
Наргинау зарделась и молча кивнула.
- Молодец! - похвалил ее Сорокин. - А ведь можно устроить настоящее празднество! Позвать не только детей, но и взрослых! Устроить большое новогоднее чаепитие!
- Не грех и по рюмочке выдать! - сказал Драбкин.
- И пригласить еще соседей - Леночку Островскую с ее учениками.
12
Дорога шла под мрачными скалами, по кромке льда. Еле видимые нартовые следы то прижимались вплотную к черным камням, то уходили в море, петляя меж торосов и голубых обломков айсбергов.
Собаки резво бежали по снегу, самостоятельно находя дорогу.
В обнажениях скал зелено светились мерзлые потоки, а в углублениях, в темных ущельях, лежал вековой, затвердевший до ледяного снег. Кое-где над дорогой угрожающе нависали и зловеще курились дымком снежные козырьки.
- Иногда стоит только чихнуть, и… сорвется снег, - заметил Тэгрын, проследив за тревожным взглядом Сорокина.
- И что тогда будет?
- Ничего. Все - собаки, человек, нарта останется под глубоким снегом.
- Гибель?
- Да.
Со скал сыпал сухой снег. В понижениях угадывались развалины жилищ, и Тэгрын подтвердил, что здесь когда-то жили чукчи. Потом эскимосские племена прогнали их из этих мест, но и эскимосов осталось не так много, чтобы широко расселиться.
- А сейчас есть вражда между чукчами и эскимосами? - спросил Сорокин.
- Каждый день нету, - простодушно ответил Тэгрын. - Иногда только… но старики не любят этого. В Улаке почти половина женщин родом из Нуукэна.
- А сами нуукэнцы женятся на чукчанках?
- Нет, - ответил Тэгрын.
- Почему?
- Настоящая женщина не выйдет замуж за эскимоса! - решительно заявил Тэгрын. - Разве вы не заметили: в нашем селении почти никто не говорит по-эскимосски, зато каждый нуукэнец знает чукотский язык.
- Ты думаешь - это хорошо? - спросил Сорокин.
- Не знаю, - ответил Тэгрын. - Так повелось…
- Советская власть против того, чтобы один народ считался хуже другого, - сказал Сорокин. - Все должны жить в дружбе.
- А мы и живем в дружбе, - добродушно ответил Тэгрын. - Не ссоримся, не ругаемся.
- А девушек не отдаете замуж.
- Так кто же пойдет? - удивился Тэгрын. - За эскимоса разве пойдет настоящая женщина?
Разговор был трудный, и Сорокин прервал его, погрузившись в раздумья.
В этом заброшенном краю имелся свой национальный вопрос, который на первый взгляд был незаметен. Но кое-какие наблюдения на этот счет учитель уже сделал. Сам язык оказался удивительно верным источником сведений. Все, что относилось к себе самому, к своему народу, чукчи отмечали приставкой - лыги, что означало - истинный, подлинный, правильный. И сам чукча называл себя "лыгъоравэтльаном" - человеком в истинном, в правильном значении этого слова. И жилище его было "лыгэраном", "подлинным жилищем", соответственно обозначалась обувь, одежда, а женщина называлась ни много, ни мало - "лыгипэвыскэт" - "настоящая женщина". Сам же язык именовался "лыгэвэтгав", то есть "истинная речь", верный источник знаний об окружающей жизни, кладезь всяких мудростей. Надо отдать должное: лыгэвэтгав оказался языком богатым, гибким, способным выражать даже такие понятия, которые ранее не были известны чукчам. Порой на уроках Сорокин увлекался и придумывал с помощью своих учеников названия на первый взгляд мудреные, но точные. Когда зашла речь о домашней птице тангитанов - петухе, то после долгих поисков было найдено такое название: "клегтанныгатла", что переводилось весьма неуклюже, "самец-тангитан-птица", но зато ни у кого из чукчей оно не вызвало сомнений. Сорокин вживался в лыгэвэтгав.
Обогнули один мыс, другой. На исходе был уже третий час пути.
- Вон Нуукэн, - Тэгрын показал оленьей рукавицей.
Но как Сорокин ни напрягал зрение, не мог он увидеть ничего похожего на человеческое жилье. Всюду высились нагромождения заснеженных скал. Мелькнул торчащий из черных камней крест - памятник Семену Дежневу, а чуть дальше - труба, над которой вился дымок. Значит, жива Лена. Недели три назад она прислала отчаянное письмо - просила угля. Тогда в Нуукэн снарядили караван собачьих нарт с пятнадцатью мешками топлива и в придачу послали оленью тушу, выторгованную у кочевников за десять плиток кирпичного чая.
Сорокин вспомнил последнюю встречу с Леной поздней осенью на обратном пути из Америки… Думая о ней, он испытывал теплое волнение и радость от того, что снова увидит девушку, услышит ее голос.
Почуяв близость жилья, собаки потянули сильнее, и парта быстро достигла тропы, ведущей наверх.