- Давай бумагу. - Тэгрын взял брачное свидетельство у Сорокина и показал всему залу. - Вот он, женитьбенный мандат. Если кто сомневается, пусть потом подойдет и посмотрит. Но ты, Пэнкок, не давай каждому хватать руками этот важный документ. Я тебе советую сделать берестяной проткоочгын и положить в него мандат. И хранить, как хранят амулеты.
Тэгрын торжественно подал брачное свидетельство Пэнкоку.
Драбкин захлопал в ладоши. Тэгрын повернулся к нему и деловито сказал:
- Сейчас и тебе дам бумагу.
Председатель похлопал вместе со всеми, аплодируя растерявшимся от счастья Пэнкоку и Йоо, и продолжил речь. Сорокин давно уже перестал следить по написанному тексту - первомайское торжественное собрание шло своим путем.
- Теперь хочу сказать про Драбкина и Наргинау. Вы все знаете, какое несчастье постигло эту женщину. Трудно ей было жить. Откуда взять мужа? Может, в старое время она так и осталась бы одинокой, но Советская власть дала ей мужа. Слышь, Наргинау, это Советская власть помогла тебе! Мы знаем, что у Драбкина уже есть один мандат, мы выдаем ему свой - мандат улакского Совета. Вот, бери его.
Новобрачные стояли перед президиумом. Наргинау слышала за спиной приглушенные голоса:
- Мужик он видный, а кончится служба - уедет. И останется опять одинокой наша Наргинау…
- Что один раз случилось, того уже не поправишь.
Наргинау хотела было молча проглотить обиду, но вдруг резко повернулась к сидящим и выпалила:
- Никуда он от меня не уедет! Правда, Семен?
- Это верно, - смущенный неожиданным поступком жены, подтвердил Драбкин.
- Потому что у нас любовь! Он мне это сам сказал, верно, Сеня?
- Правда, - откашлявшись, признал Драбкин.
Тут ему на помощь пришел с аплодисментами Сорокин.
Захлопали и все сидящие в зале.
Потом Тэгрын объявил, что разговорная часть праздника закончена, можно петь и танцевать.
Он взял миску и с наслаждением выпил холодной талой воды.
- Я немного отклонился от текста? - лукаво спросил он Сорокина.
- Ничего, все хорошо, - успокаивал его Петр и добавил: - Так даже лучше. Молодец, Тэгрын!
- Я чувствовал, что течение меня понесло не туда, но ничего не мог поделать. Сопротивлялся, а оно все несет и несет. Потом подумал: может, так и должно быть?
Концерт начался выступлением нуукэнских школьников, которые спели "Вихри враждебные" на русском и эскимосском языках.
Лена, сидевшая рядом с Сорокиным, призналась:
- А песни ведь я переводила…
- Лена, ты удивительная! - шепнул ей на ухо Сорокин.
- Ну что ты… Знаешь, Петя, какой это народ?! Я собрала пять тетрадей сказок, записала множество обычаев и поверий. То, что мы видим на поверхности - этого мало, чтобы по-настоящему понять людей.
- И я тут кое-что сделал, - сказал Сорокин. - Конечно, до стихов на чукотском языке еще далеко, но я, по-моему, на верном пути: думаю сделать букварь. Представляешь - первая книга там, где еще вчера никто не умел ни читать, ни писать!
На сцене стоял Атык. Он исполнял новый танец, который так и назывался "Женитьбенный мандат".
- Вот эти танцы, - продолжала Лена, - они не так примитивны, как кажется на первый взгляд. В них - и музыка, и скульптура, и поэзия, все вместе. А какая выразительность! Когда-нибудь их увидит весь мир!
А тем временем Атык, ничего не подозревающий о своем будущем, обнажился до пояса, чтобы исполнить древний танец Первого Весеннего Моржа. Вот он вылез, этот морж, на льдину и пригрелся на солнце. А Атык уже стал охотником. Он осторожно подкрадывается к спящему моржу и кидает в него копье. И тут мышцы танцора напрягаются, и все видят, что острие копья попало в цель, натянулся ременной линь, и охотнику лишь с огромным трудом удается удержать тяжелую тушу раненого моржа на льдине…
- Сейчас главное - интернат, - сказал Сорокин. - Вот Сеня рассказывает - к северу от нас множество маленьких селений… В некоторых всего по одной-две яранги. И ребятишки там замечательные. Но посылать в каждое село учителя невозможно. Поэтому есть такая задумка - организовать в Улаке интернат. Тогда можно будет привозить и детей кочевников.
- Трудно их будет оторвать от тундры, - задумчиво произнесла Лена.
Пробравшись к дверям, они вышли на улицу. Солнце стояло над Инчоунским мысом. Воздух был неподвижен и ясен.
- Давай поднимемся на сопку! - предложила Лена.
- Пошли! - согласился Сорокин.
С каждым шагом звуки бубна становились все глуше и глуше. Тишина окутывала их, уносила с собой на вершину белых снегов. После крутого подъема путь стал положе. Лена и Сорокин шли по кромке обрыва, слева от них было море, неестественно синее, словно вылили в него бутыль чернил.
- В большой праздник мне всегда почему-то грустно, - призналась Лена.
Сорокин молчал. Ему тоже было сейчас грустно. Может, оттого, что он завидовал немного Драбкину и Пэнкоку? А может, отчего-то еще…
- Я вот думаю, почему это у других людей все просто и ясно, а у меня… - продолжала Лена. - Задумаешь одно, а выходит совсем другое…
- Лена, да я бы…
- Подожди, Петя, - прервала его Лена, - ведь дело совсем не в том, чтобы получить, как говорит Тэгрын, мандат на женитьбу… Совсем не в том. Я очень хорошо к тебе отношусь… Но впереди еще так много дел, - надо окончить вуз, собрать образцы фольклора, материальной культуры, создать письменность, на которой можно не только обучать грамоте, но и печатать книги. В это лето многое изменится, придет пароход, начнут строить интернат, новую школу в Нуукэне. Как подумаешь, сколько надо сделать, - голова идет кругом. И радостно, и боязно…
Сорокин слушал Лену, и сердце его разрывалось от противоречивых чувств. "Почему нельзя просто, как у всех? Ведь поначалу вроде бы все сладилось, а чем дальше, тем становится труднее и труднее… Так что же произошло, Лена? Что изменилось?"
Ни Лена, ни Сорокин не подозревали, что стоят на том самом месте, откуда несколько месяцев назад целился в них шаман Млеткын. Здесь уже почти растаял снег. Под ногами шуршала жухлая трава, в которой вчера милиционер Драбкин нашел две пустые гильзы.
- Вот, Петя, два великих материка - Азия и Америка… Берингов пролив… Я в последние дни много думаю: мои ученики уходят в море, класс пустой, вот я и сижу на завалинке, смотрю на Берингов пролив. А ночи светлые-светлые, по существу, и ночи-то нет…
Да, Лена заметно изменилась после того памятного дня, когда чей-то выстрел стремительным порывом откинул ее капюшон. Что она пережила? Что передумала с тех пор?
Сорокин в замешательстве стоял рядом с девушкой. Ему казалось, что Лена отдаляется от него, становится совсем чужой, и от этой мысли на душе у него холодело, потом вдруг вновь рождалась в груди такая горячая нежность, что только дыхни на снег - и сугроб растает…
- Сижу на завалинке и мечтаю о будущем Нуукэна. Вижу - в скалах стоят дворцы. Самый большой - дворец нуукэнского Совета. Большое окно на пролив. И сидит в том окне за большим письменным столом Утоюк в светлой гимнастерке с орденом. Потому что он заслужил орден. Это такой человек… Если бы ты, Петя, знал, какой удивительный человек Утоюк…
Блестели льды Берингова пролива.
Стояла тишина светлой ночи. Ночи с солнцем завтрашнего дня.