10
Городок, куда приехал Владимир, был чудесен. На улицах было много рябины. Она пламенела почти перед каждым домом, придавая тихим улицам особую прелесть. Красные гроздья рябины свешивались к резным наличникам окон, клонились к акации, отражались в голубой дремоте озер. Роняли листья деревья. Отцветали на газонах последние цветы.
Владимир ушел в горы.
Лето увядало спокойно. Пожухла трава. Воздух был чистым и прозрачным. Роща проглядывалась насквозь. Редко и неохотно падали листья - печальна и обидна осенняя немощь.
Иногда попадались красавицы-лиственницы. Высокие недоступные, они любят свет, солнце, свободу. Одиноко или группами высятся они на взгорьях, пожелтели, выделились на фоне темной зелени сосен, грустят о вчерашнем и мечтают о голубых ветрах весны.
В горах Владимир бродил целую неделю. Пил студеную родниковую воду, варил свежую картошку и то, что удавалось промыслить. Зябкие ночи проводил в зародах (делают внизу такие ниши, в которых тепло и сухо). Ходил до изнеможения, а потом разводил костер и писал стихи. Он старался не думать о том, от чего убежал. Хотел, чтобы все устоялось, улеглось, тогда легче будет решить.
Больше всего скучал по Валерке. Попадалась красивая еловая шишка - совал в карман: для Валерки! Поднимал со дна прозрачного родника зеленый, как малахит, камешек - прятал его в рюкзак: для Валерки! Поймал однажды ежа и пожалел, что нельзя его увезти Валерке. Убил глухаря, сделал чучело и с волнением подумал, как обрадуется Валерка!
В конце недели забрел Владимир на гору, которая называлась Осиновой. Собственно, ее с большим основанием можно было назвать березовой или лиственничной, потому что осины здесь было немного - она жидкой рощицей жалась у подножия.
Раньше в этих местах Владимир бывал часто. Последний раз приходил сюда два года назад. Нравился ему здесь один уголок. Еще в юности забрел сюда с ружьем, притомился, поднимаясь на гору Осиновую, и опустился на ствол упавшей когда-то сосны, огляделся. Уголок, словно в награду за усталость, оказался очень красивым: щетинистые гористые дали, внизу лес и лес, а вдали увалы тянутся за увалами, уходят за горизонт.
Сам уголок оказался небольшой поляной с высокой, густой травой. Сосновый лес обступал ее со всех сторон. Самой примечательной была лиственница, высокая, мачтовая. До половины ствол ее без ветвей, а выше бархатная шапка хвои. В то время лиственница уже начинала желтеть. Внизу бойко зеленела молодая поросль.
Всякий раз, когда потом приходилось Владимиру бывать в этих дремучих краях, он обязательно навещал эту поляну, отдыхал здесь, выкуривал одну-две папиросы и отправлялся дальше.
На этот раз он снова заглянул в облюбованный уголок. Хотелось по привычке покурить, помечтать, полюбоваться горными далями. Но он не узнал знакомого места. Поляна была та же, все так же глухо обступал ее сосновый лес, все так же буйно росла трава, но не было главного - гордой лиственницы. Над землей возвышался остаток ствола, черным острым изломом целясь в небо. Владимир подошел ближе и понял: лиственницу свалило молнией. Вершина валялась тут же, из травы торчали голые сучки, а над ними кружились стрекозы. Дикий татарник мощно разросся, привлекая синими и малиновыми махровыми цветами.
А лиственницы не было. Остался один обгорелый пенек. Первозданная прелесть ее в прошлом, во вчерашнем, в памяти…
Огорченный Владимир решил поскорее уйти отсюда. Грустно пощипывало сердце. И все-таки поляна с гордой красавицей-лиственницей останется в памяти, останется такой, какой она поразила его в юности.
Уходя, он еще раз оглянулся, прощаясь. И неожиданно заметил то, чего не заметил сразу, хотя и было в этом пропущенном главное, без чего немыслимо понять красоту жизни. Он увидел, что рядом с обгорелым пнем с завидной уверенностью подросли молодые лиственницы. Они тянулись к солнцу, к свету, они росли словно наперегонки.
И это новое, что вдруг открылось ему на поляне, обрадовало его, Владимир почувствовал, что находится у истоков того, что поставит в его жизни все на свои места, что освободит, наконец, его от тяжелого бремени. Он почувствовал, что в его душе происходит какой-то поворот.
И шагал напролом сквозь чаши и болота, пробирался сквозь кустарники, карабкался на шиханы, охваченный новыми мыслями, новым радостным чувством.
Да! То было в прошлом. А ведь прошлое всегда волнует, бередит сердце, отзывается грустью. Сила прошлого тем беспощаднее, чем больше самого себя осталось в нем. А овручские встречи разве не прошлое? Разве не было грозы, после которой не должно быть возврата к старому? Во время этой грозы сгорело то, что связывало его с Галей, сгорело до пепла. Но разве на старом пепелище может возникнуть снова пламя?
И эти новые мысли погнали Владимира из леса к Лиде, к Валерке. Он больше не мог переносить одиночества, оно тяготило.
Скорее в город! Скорее домой! Скорее окунуться в кипение жизни, в бурный водоворот всех событий, - нет без этого настоящей радости, нет настоящего счастья!
УЧИТЕЛЬ
Кажется, эта заводская профсоюзная конференция была для Андриана Ивановича последней - больше, наверно, не изберут: скоро он уйдет на пенсию. Многие сверстники уже на отдыхе. Но Андриан Иванович пока не спешил, словно бы надеясь на какое-то чудо, которое избавит его от необходимости навсегда покинуть завод.
Много лет назад, когда Андриан Веретенников появился в Челябинске, завода не было и в помине. На окраине простирался унылый пустырь. Строительство завода только начиналось, не хватало людей. Андриан Веретенников стал простым землекопом, хотя имел ходовую рабочую специальность - был слесарем. Нынче пустырь оделся в асфальт и камень, шумят листвой парки и скверы социалистического городка, заводскую территорию не обойдешь и за неделю. И каждый кирпич, уложенный в здание, каждое деревцо, поднявшееся перед окнами дома, - частичка самого Андриана Ивановича. Сломай ненароком веточку, и это болью отдастся в чутком сердце старого мастера.
А люди? Он с одними состарился в повседневных делах и заботах, а те, что помоложе и совсем молодые, выросли на глазах, возмужали, прочно определились в жизни. И вот попробуй все это оторвать от сердца, выключить себя из упругого привычного ритма, отстраниться от того, что было смыслом всей жизни.
Но старость не желает считаться с этими привычками и привязанностями. Ей до них нет дела.
Андриан Иванович, заложив руки за спину, высокий, немного сутуловатый, прохаживался по фойе заводского театра, прислушивался к нестройному гулу голосов, кивал головой знакомым. Их было много, знакомых, - даже голова заболела от кивков, шея устала. Кое-кто порывался подойти к Веретенникову, но не решался. Сердит, недоволен чем-то старик - брови нахмурил, глаза из-под них смотрят сурово, прокалывают насквозь, будто иголки, щеточка усов топорщится, как у ежа колючки…
Но нет, Не сердит Андриан Иванович, просто одна видимость - хитрая защита стариковских раздумий от внешнего вмешательства. Одному ходить лучше, никто не мешает мысленно прощаться со всем этим.
Но вот все-таки кто-то тронул за рукав, и взволнованный баритон проговорил:
- Здравствуйте, дорогой учитель!
Андриан Иванович оглянулся и остановился. Не сразу узнал он Григория Антонова, рыжего упрямца и забияку. Раздался в плечах, зеленоватые глаза смотрят спокойно - выбродила, выстоялась в них мудрая сила зрелости.
- Гриша! - тихо ахнул Андриан Иванович. - Ты ли это?
- Я! Я! - смеясь подтвердил Антонов. - Тот самый - без примесей!
Андриан Иванович крепко пожал Антонову руку и никак не мог справиться с волнением.
- А вы все такие же, Андриан Иванович! Гляжу, сердитый ходите. Робость меня даже взяла, как тогда…
- Ну, скажешь! К нам? Насовсем?
- Насовсем!
- Хорошо! Нюра как?
- Жива-здорова. Два богатыря у нас растут.
Звонок позвал их в зал. Конференция началась. Антонова избрали в президиум. Он сел рядом с Николаем Николаевичем, красивый, спокойный, уверенный в себе. Андриан Иванович погрузился в воспоминания. Они нахлынули неудержимо. Глуховатый голос докладчика доносился откуда-то издалека, не доходил до сознания…
Николай Николаевич - директор завода пришел на выучку к Андриану Ивановичу, кажется, в тридцать третьем году, фабзайцем. Жадный был до знаний паренек и достиг своего, выучился, директором вот стал. Не возносит себя, хотя взлетел высоко. Рабочий народ таких любит.
А Григорий появился в цехе после войны, в конце сорок пятого, из ремесленного училища. Ухарь ухарем, грудь нараспашку, из-под фуражки задорный рыжий чуб вывалился, а глаза озорные, отчаянные. Сразу приметил его Андриан Иванович, подозвал как-то к себе и спросил:
- Как зовут?
- Гришкой, - а сам косится насмешливо.
- Чему улыбаешься? Что смешного увидел?
- Так ведь вы, Андриан Иванович, второй раз мое имя спрашиваете.
- И десять спрошу, коли надо будет.
- Я ничего, спрашивайте.
- То-то! Чего у тебя ворот гимнастерки не застегнут? Фуражка на затылке еле держится.
Потянулся Григорий к пуговицам, смутился. Подобрел мастер: совестливый малый, хорошо.
- Ты теперь рабочий, - сказал Андриан Иванович, поправляя Антонову фуражку. - А рабочий должен быть аккуратным во всем. Слышал, что Максим Горький про рабочего человека сказал? Не слышал? Рабочий человек - это самая главная должность на земле. Понял? Ну, беги домой. В общежитии живешь?