* * *
- Я слышал, здесь остановился московский журналист, - сказал Навашин. - Не укажете ли, в каком номере?
Дежурная положила телефонную трубку на рычаг, подумала немного и сказала:
- Татьяна Тэсс. На третьем этаже в люксе.
- Нет, мужчина.
- Мужчина? Есть двое: Аркадьев и Поливанов. В двадцатом и сорок третьем. Только Аркадьев просил не указывать, заездили его. Ходют и ходют.
Навашин поднялся на второй этаж, нашел двадцатый номер, постоял секунду. Не успел он постучать, как дверь отворилась и вышел хозяин - высокий, широкоплечий, свежевыбритый. Черная прядь свисала ему на лоб.
- Ко мне? - брезгливо спросил он, повернул ключ в замке и, не дожидаясь ответа, зашагал по коридору.
"Так, правильно, - подумал Навашин. - Всё. Больше это меня не касается". Он не знал, кто это был - Поливанов или Аркадьев, но, вместо того чтобы поискать сорок третий номер, он спустился вниз, в ресторан. Тут было пусто, за дежурным столиком сидели четыре одинаковые девушки в белых наколках, о чем-то разговаривали и смеялись.
Он сел за столик у окна. Ни одна девушка не поглядела в его сторону. Они продолжали разговаривать и смеяться:
- Петька… Капрон… Скажешь тоже…
Он смотрел в окно. На площади перед гостиницей трамвай делал круг. Скрежеща и повизгивая на стыках, он то и дело будил его ночью. Едва Навашину казалось, будто сейчас он уснет, как раздавался ржавый скрежет. Громыхая и дребезжа, трамвай делал круг и потом со звоном удалялся. А на смену приходил другой.
Дверь отворилась, и, чуть покачиваясь, вошел человек, которого Навашин заметил еще вчера в очереди к дежурному администратору. У него была наружность оперного певца. Правильные черты - прямой нос, твердо очерченный рот. Про такие лица говорят: благородное. Мимо такого не пройдешь, а пройдешь, так оглянешься, оно тебя зацепит. Чем? Кто его знает. Красивое, а доброе. Красивое, но чем-то беспомощное. Не оперный певец, нет, слишком доброе и непобедительное лицо, а теперь так попросту пьян.
- В пьяном виде нельзя, - сказала одна из девушек.
Он даже не взглянул на нее, сел за стол и оперся щекой на ладонь. Навашин опять повернулся к окну. Он знал, что пьяный непременно заговорит с ним, а он меньше всего на свете хотел разговаривать. И так ему казалось, что все говорят, обращаясь к нему. В поезде, в автобусе, в комнате гостиницы, где кроме него было еще четыре человека, - все говорили, рассуждали, спрашивали, ждали ответа.
Девушка в белой наколке подошла к столику, за который сел тот, выпивший, и повторила:
- Давайте выйдем, гражданин.
Он ответил с легким грузинским акцентом:
- Ты пьяных не бойся. Ты подлецов бойся. А пьяных люби, пьяных ты обожай.
- Вы, гражданин, не тыкайте, - сказала девушка.
Пьяный, глядя на Сергея, сказал печально и доверительно:
- Не хочу я жить громко, а хочу я жить тихо… А не получается: громко живу… Вот и она - сейчас устроит скандал… И сообщит на место работы. А с места работы сообщат кому? Жене…
Снова отворилась дверь, и вот через зал, прямо к Навашину идет давешний попутчик, сосед по вагону. Да, это он материализовался.
- Здравствуйте, - сказал он так, будто они условились о встрече и пришли в то самое назначенное время. Сергей даже не успел ответить на приветствие: к столу бежала девушка. Она улыбалась. Более того, сияла.
- Здравствуйте, Зиночка. Яичницу и кофе. А моему соседу…
- Яичницу и кофе, - как эхо откликнулся Навашин.
- Опять этот напившись пришел, - пожаловалась девушка. - Никак не выведу. Придется Фомича звать или уж прямо милицию.
- Будет вам, Зиночка! Ну кому он мешает? Ведет себя пристойно, не дебоширит. Завидую пьяным: всем кажется, что они свиньи, а они себе кажутся птицами.
- Нет, - сказал Навашин, - в нем нет никакой гордости. Он грустный пьяный.
И, словно услышав это, пьяный сказал:
- Она меня не понимает… Что из того, что я дома сижу? На самом-то деле я далеко. А вот сейчас - далеко, а на самом деле - дома. Потому, что думаю про дом. И хочу домой. Это надо понимать. А жены этого не понимают… Нет, не понимают…
Он говорил печально и будто спрашивал. Официантка передернула плечиками и побежала выполнять заказ.
- Да-а… - произнес попутчик. - Стройная система взглядов. Он здесь в командировке уже недели две, я видел его перед отъездом в Сосьву и вот сейчас опять. Не дебоширит, но пьет изо дня в день. И сейчас довольно толково объяснил нам причину запоя…
- Ну, не так чтобы уж очень толково, - сказал Навашин и почти против воли добавил: - Послушайте… В вагоне вы сказали, что вы - журналист.
- Так точно.
- Местный или московский?
- Московский.
- Я выяснял, мне сказали, что из Москвы двое - Аркадьев и Поливанов. К одному я пошел, но он не стал меня слушать. Впрочем, когда я его увидел, я решил, что все равно не стану ему рассказывать.
- Совершенно правильно решили. А какое у вас дело?
- Я побывал в инвалидном доме. В Веселых Ручьях. Отсюда недалеко, полтора часа на автобусе. Я должен был передать письмо одной женщине. И то, что я там увидел… Даже понять нельзя…
- Чего же вы не поняли? Впрочем, я вам сейчас все расскажу. Директор пьет?
- Пьет.
- Не кормит?
- Нет.
- Не лечит?
- Нет.
- Измывается?
- Да.
- Я был в инвалидном доме под Москвой. Старые. Облезлые. Пятки выворачиваются. Слова путаются. Головы трясутся. Глаза злые. Слепые.
- Глаза несчастные.
- …Старый монастырь вот-вот обрушится. То лопаются трубы, то потолок валится. Я написал статью, ее не напечатали: у нас нет старости. Нет, вру: у нас старость счастливая. А болезней нет. Слепоты - нет. Смерти - нет. А вы этого еще не понимаете. Конечно, удивление и непонимание двигают науку вперед. Вот Ньютон не понимал, почему яблоко падает на землю. Посидел, подумал и понял. Теперь и мы понимаем. Но упиваться непониманием не следует.
Девушка принесла сковородку с желтоглазой яичницей и поставила ее перед Поливановым. Он сжал губы и подвинул сковородку Навашину. Потом поднял глаза на девушку. Она исчезла и появилась со второй сковородкой и двумя стаканами кофе на подносе. Лицо у нее было обиженное.
- Не смотрите на меня так хмуро, Зиночка, - сказал Поливанов. - Вы же знаете, что я человек редкой душевной чистоты и прелести. Принесите мне, пожалуйста, пачку "Беломора".
Девушка ушла, и Поливанов принялся за еду. Наступило молчание. И в этом молчании снова послышалась монотонная речь с чуть заметным грузинским акцентом:
- Бюрократов надо жрать и выплевывать пуговицы. Я знаю. Но у меня нет зубов. А она этого не понимает. Чего она хочет от меня? Я не герой, не мореплаватель…
В зал вошел Аркадьев. Кто-то из девушек вспорхнул ему навстречу. Он сел за столик рядом с ними и, заказывая себе завтрак, переговаривался с Поливановым:
- Отбивную… Так. Икорки… Что слышно, Поливанов? Когда домой? Я лично как можно скорей. Оля, ты хорошеешь с каждым днем. Что же это будет, если так пойдет? Кофе… Коньяк… Поливанов, я хотел перехватить у тебя сотню - совсем без денег. Подумываю, не продать ли черту душу?
- На что черту твоя душа? Он и так затоварился.
- Остришь? Ну, остри, остри. А твой сосед, я вижу, возвратился из дальних странствий? И долго продолжался этот кошмар?
- Мне начинает казаться, что я клейменый, - сказал Навашин.
- Нет, просто всегда хочется проверить, наметанный ли у тебя глаз. У меня, видите ли, опытный журналистский глаз, - сказал Аркадьев.
- Прибереги свой глаз для другого случая, - сказал Поливанов, - и ешь свою отбивную, а от нас отстань.
- Не заводись. Ты склочник, Поливанов. У меня от разговора с тобой всегда печень болит. - И Аркадьев пересел за другой стол.
- Плюньте на него, - сказал Поливанов. - О коллегах так не говорят, но Аркадьев и не коллега - не газетчик. Он стукач. Теперь доносы не в моде. Но надо же упражняться в любимом жанре? Вот он и стал писать фельетоны. Я читал, что в какой-то стране давали орден за маленький, но полезный донос. Вот Аркадьева надо бы наградить. Все его фельетоны и книги - доносы. Маленькие, но довольно полезные. Что же до вашего инвалидного дома…
- А я понял. Если бы вы не боялись меня обидеть, вы сказали бы примерно так: это ты наткнулся на этот самый инвалидный дом. Ты, а не я. Вот и расхлебывай. И не перекладывай свою заботу на мои плечи. Ну что ж, вы правы. Простите, что побеспокоил…
Он встал. "Всё, - сказал он себе. - Всё. Больше это меня не касается".
- Нет зубов, нет зубов… - причитал пьяный.