Однажды на книжном развале на Невском неподалеку от Армянской церкви мне попалась книга с интригующим названием "Жизнь Имтеургина старшего". Имя автора так же звучало странно-знакомо - Тэки Одулок. Два слова были несомненно чукотскими - имя героя и имя автора, "Тэки" - по-чукотски значит грязный, и, несмотря на довольно негативное значение, имя нередкое среди моих соплеменников. Одулами же называли наших соседей юкагиров. С первых же строк книга захватила и заворожила меня. Она была написана настоящим писателем и человеком досконально, изнутри знавшим мир оленевода-кочевника. И странно - об этом писателе никогда и никто не упоминал!
Я поделился открытием с некоторыми учеными, преподавателями северного факультета Ленинградского университета. Доктор Воскобойников, признанный авторитет в североведении, отвел глаза и покачал головой:
- Я его не знаю…
Воскобойников недавно вышел из заключения: он отсидел два года по обвинению в умышленном оскорблении пионерского галстука, потому что в отредактированном им эвенкийском букваре слово "галстук" было переведено как "ошейник".
В те годы на набережной Кутузова, рядом с бывшим зданием французского посольства, жил примечательный человек Михаил Алексеевич Сергеев. Он считался большим авторитетом по истории Севера и литературы об этом крае. Я бывал у него: как только в печати появились мои первые рассказы, он разыскал меня и пригласил. В первый мой визит к нему меня сразу же поразила его великолепная библиотека с редчайшими книгами по истории Сибири. Хозяин ее, с окладистой седой бородой, с глуховатым, чуточку окающим говорком, мог часами рассказывать, как он, по личному указанию Владимира Ильича Ленина, в первые дни Октября реквизировал петроградские частные банки, потом создавал первое в стране кооперативное писательское издательство. "Вот на этом диване частенько сиживал, а бывало, и спал Сережа Есенин, - рассказывал Михаил Алексеевич. - А вот за этим столом мы, случалось, ночи напролет толковали с Алексеем Толстым… А что касается Кости Федина, он был и остается моим ближайшим другом…"
Вот у него я и спросил о загадочном Тэки Одулоке. Вместо ответа Михаил Алексеевич посоветовал мне заглянуть в журнал "Пограничник", назвав номера и год издания…
Я направился в читальный зал Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина и выписал "Пограничник".
То, что я узнал из нескольких номеров этого издания, ошеломило и повергло меня в смятение. Оказалось, Тэки Одулок, он же - Спиридонов, он же - крупный японский разведчик, полковник Японского генерального штаба… События, относящиеся к этому невероятному делу, начались в конце двадцатых, начале тридцатых годов, когда в Ленинграде открылось удивительное по тем временам учебное заведение - Институт народов Севера. Туда съезжались представители многочисленных народов, народностей и этнических групп со всего обширного Севера России. И вот, как живописно описывалось в журнале "Пограничник", из транссибирского экспресса, следующего из Владивостока в Москву, был выкраден направляющийся в Институт народов Севера юкагирский юноша и заменен японцем того же юного возраста. Куда девали юкагира - неизвестно, об этом на страницах журнала "Пограничник" ничего не было сказано. Но японский юноша под видом юкагира благополучно добрался до Ленинграда, поступил в Институт народов Севера и сразу же стал удивлять преподавателей своими необыкновенными способностями. Мало того, что японец успешно закончил институт, он еще ухитрился защитить кандидатскую диссертацию по экономике Крайнего Северо-Востока, а в довершение всего написал книгу под псевдонимом Тэки Одулок. Не без помощи Самуила Маршака эта книга вышла в свет в ленинградском Госиздате и удостоилась благоприятного отзыва самого Алексея Максимовича Горького.
Японского шпиона разоблачили в тридцать седьмом году.
Я спросил Михаила Алексеевича Сергеева: неужели нельзя было раньше догадаться о подмене, ведь в Институте народов Севера были специалисты по юкагирскому языку, опытные североведы. Но маститый ученый отвечал мне невнятно и неохотно: враг коварен и изобретателен. Это было еще до смерти Сталина. Многие события тех лет удивляли и устрашали. На моих глазах весной сорок девятого года проходил знаменитый Ученый Совет филологического факультета Ленинградского университета. Сначала было объявлено, что заседание состоится в Большой аудитории факультета. Но оказалось, что она не может вместить всех желающих присутствовать. Тогда заседание перенесли в актовый зал главного здания. Я помню, как бежал вместе с другими студентами, аспирантами и преподавателями по залитому весенними лужами университетскому двору, мимо истощившихся поленниц, чтобы занять удобное место: ведь предстояло необыкновенно интересное зрелище - выявление врагов Советской власти, пробравшихся в университет. Под личиной ученых-профессоров они протаскивали чуждые нам идеи космополитизма, рабского преклонения перед западом. Все с жадностью слушали горячую, страстную речь аспиранта филфака Абрамова…
Потом было дело "врачей-отравителей", занимавшихся умерщвлением выдающихся государственных деятелей.
Вообще в те годы случалось множество такого, чего я, как, впрочем, и мои сверстники, приехавшие в Ленинград из дальних окраин Севера, толком не понимали.
К примеру, знаменитое лингвистическое событие начала пятидесятых годов. Оно, в какой-то степени, было близко нам, студентам северянам. Наши преподаватели северных языков, бывшие учителя первых северных национальных школ, создатели письменностей, были приверженцами академика Николая Яковлевича Марра, его ученика Ивана Ивановича Мещанинова и откровенно одобряли их труды на лекциях.
Дискуссия в газете "Правда" по языкознанию, казалось, захватила внимание всей страны. Гадали: кто кого одолеет - сторонники Марра или же грузинского лингвиста Чикобава.
Марровцы во главе с академиком Мещаниновым были уверены в своей правоте, и наши профессора говорили, что есть достоверные сведения о том, что по вопросу языкознания собирается выступить сам вождь.
Статья Сталина появилась как раз в тот день, когда мне следовало сдавать экзамен по общему языкознанию профессору Холодовичу, известному лингвисту-японисту. Курс он прочитал с блеском, остроумно, прибавив под конец язвительные и, как нам показалось, безусловно убедительные возражения против Чикобавы и его сторонников.
Ранним весенним утром я направился с Первой линии Васильевского острова, где снимал комнату, по Университетской набережной к зеленому трехэтажному зданию филологического и восточного факультетов. Справа от меня за искрящейся лентой полноводной Невы сверкал купол Исаакиевского собора, выглядывал из свежей листвы Медный всадник.
Напротив филфака, у газетного киоска, еще издали я заметил необычную для этого времени толпу. Это была очередь за газетой "Правда", которую ожидали с минуты на минуту, в очереди стояли и мои сокурсники, от которых я узнал, что профессор перенес экзамен на послеобеденное время, с тем чтобы студенты могли ознакомиться со сталинской статьей по языкознанию. Она, оказывается, передавалась по радио и читал ее знаменитый диктор Юрий Левитан, чей голос был всем хорошо знаком еще по военным сводкам, когда он торжественно и значительно произносил перед микрофоном сообщения Информбюро. Я встал в хвост очереди, но газеты мне не досталось - многие брали по нескольку экземпляров.
В вестибюле факультета было прохладно и, как всегда, оживленно. Но в этой оживленности чувствовалась весьма определенная, ясно различимая растерянность у всегда самоуверенных, солидных профессоров, старших преподавателей, ассистентов и аспирантов. Все они разговаривали как-то приглушенно, вполголоса и были подчеркнуто вежливы с гардеробщиками. Я видел их такими только раз, сравнительно недавно, на похоронах академика Льва Семеновича Берга.
Но попадались и веселые, даже злорадно-улыбчивые лица, особенно среди студентов я аспирантов.
- Экзамен-то будет? - спросил я однокурсника.
- Профессор уже в аудитории, - ответил он. - По спрашивает только по сталинской статье "Относительно марксизма в языкознании".
- А мне газеты не досталось, - вздохнул я с сожалением.
Я успел разглядеть у счастливых обладателей "Правды", что статья огромная, занимает чуть ли не всю газетную площадь. При всем желании быстро прочитать ее просто невозможно.
Но делать нечего: пришлось подниматься на второй этаж, к дверям аудитории, возле которых уже толпились мои сокурсники. Из отрывочных, возбужденных разговоров я узнал, что профессор Холодович задает только один вопрос: с чем сравнивает товарищ Сталин грамматику.
Но дело в том, что я и этого не знал.
- С геометрией, - сообщил мне ханты Виктор Алачев. Он развернул передо мной драгоценный газетный лист и показал соответствующее место в сталинской статье.
Весеннее солнце заливало просторную аудиторию. Недавно вымытые высокие окна смотрели на Неву. С противоположного берега Петр Великий указывал бронзовой рукой на наш университет.
Профессор Холодович сидел у стола, на котором были разложены белые листочки экзаменационных билетов, и безучастно смотрел в окно, на архитектурное великолепие Адмиралтейской набережной.