- Должно быть, здорово кутнул вчера, - прибавил он, сморщив нос, с задушевным и конфиденциальным видом, сильно польстившим мне. Ибо капитан Джайлс пользовался престижем. Ему приписывали приключения и какую-то таинственную трагедию в его жизни. И никто не мог сказать ни слова в упрек ему. Он продолжал: - Помню, как он в первый раз сошел на этот берег несколько лет тому назад. Как будто это было вчера. Он был славный мальчик.
Ох, эти славные мальчики!
Я невольно расхохотался. Он, видимо, удивился, потом тоже рассмеялся.
- Нет! Нет! Я не то хотел сказать! - вскричал он. - Я хотел сказать, что некоторые из них удивительно быстро размякают здесь.
Я шутливо предположил, что причиной может быть зверская жара. Но оказалось, что у капитана Джайлса более глубокая философия. На Востоке жизнь сделали слишком легкой для белых людей. Но это еще не беда. Трудность в том, чтобы оставаться белыми, а некоторые из этих славных мальчиков не знали, как это сделать. Он бросил на меня испытующий взгляд и с видом благожелательного дядюшки спросил напрямик:
- Почему вы списались с корабля?
Я вдруг рассердился, ибо вы можете себе представить, как должен раздражать такой вопрос человека, который сам этого не знает. Себе я сказал, что обязан заткнуть рот этому моралисту, а ему сказал с вызывающей вежливостью:
- Почему?.. Вы не одобряете?
Он был так сбит с толку, что мог только несвязно пробормотать: "Я!.. Вообще…" - и оставил меня в покое.
Но он отступил в полном порядке, под прикрытием тяжеловесно-юмористического замечания, что и он тоже понемножку размякает и что сейчас время его сиесты, когда он бывает на берегу.
- Очень дурная привычка. Очень дурная привычка.
Простодушие этого человека обезоружило бы обидчивость даже более юношескую, чем моя. И, когда на следующий день за завтраком он наклонился ко мне и сказал, что встретил вчера вечером моего бывшего капитана, тихонько прибавив: "Он очень жалеет о вашем уходе. У него еще не бывало помощника, который так подходил бы ему", - я серьезно, без всякой аффектации, ответил ему, что я, конечно, за всю свою морскую жизнь не чувствовал себя так хорошо ни на одном судне и ни с одним командиром.
- Так как же… - пробормотал он.
- Разве вы не слышали, капитан Джайлс, что я собираюсь домой?
- Да, - благожелательно сказал он. - Я часто слышал такие вещи.
- Так что же? - вскричал я.
Я подумал, что он самый тупой, лишенный воображения человек, какого я когда-либо встречал. Не знаю, что бы я еще сказал, но как раз в эту минуту вошел сильно запоздавший Гамильтон и сел на свое обычное место. Поэтому я понизил голос до шепота:
- Как бы то ни было, на сей раз это будет сделано.
Гамильтон, великолепно выбритый, коротко кивнул капитануДжайлсу, но при виде меня даже бровей не поднял; единственные произнесенные им слова были обращены к старшему стюарду, которому он сказал, что поданное ему кушанье не годится для джентльменов. Индивидуум, к которому он обращался, казался слишком несчастным, чтобы застонать. Он поднял глаза к пунке, и это было все.
Мы с капитаном Джайлсом встали из-за стола, и незнакомец, сидевший рядом с Гамильтоном, с трудом поднявшись на ноги, последовал нашему примеру. Он, бедняга, пытался положить себе в рот кусок этого недостойного кушанья - не потому, что был голоден, а, как я глубоко убежден, только для того, чтобы вернуть себе самоуважение. Но дважды уронив вилку и вообще проявив себя в этом отношении несостоятельным, он застыл на месте с видом глубокого уныния, сочетавшегося с жутко остекленевшим взглядом. Мы с Джайлсом избегали смотреть за столом в его сторону.
На веранде он остановился и взволнованно обратился к нам с каким-то длинным замечанием, которого я так и не понял. Оно звучало, точно он говорил на каком-то ужасном, неведомом языке. Но когда капитан Джайлс после короткого размышления дружелюбно уверил его: "Да, конечно. Вы совершенно правы" - он, видимо, остался очень доволен и двинулся дальше (и притом довольно твердым шагом) к стоявшему вдали шезлонгу.
- Что он пытался сказать? - с отвращением спросил я.
- Не знаю. Надо быть поснисходительней к этому малому. Можете быть уверены, что он чувствует себя довольно скверно; а завтра ему будет еще хуже.
Судя по его внешности, это казалось невозможным.
Я недоумевал, какого рода мудреный кутеж довел его до этого неописуемого состояния. Благодушие капитана Джайлса портил курьезный оттенок самодовольства, который мне не понравился. Я сказал с легким смехом:
- Ну что ж, придется вам за ним поухаживать.
Он сделал жест, выражающий, что он просит его уволить, сел и взял газету. Я сделал то же самое. Газеты были старые и неинтересные, заполненные большей частью нудными стереотипными описаниями первого юбилея королевы Виктории. Вероятно, мы быстро впали бы в тропическую послеполуденную дремоту, если бы в столовой не раздался голос Гамильтона. Он кончал там свой завтрак. Большая двустворчатая дверь всегда была открыта настежь, и он не подозревал о том, как близко к ней стоят наши кресла. Мы услышали его громкий и надменный ответ на какоето замечание старшего стюарда:
- Я отказываюсь действовать очертя голову. Думаю, они будут рады заполучить джентльмена. Торопиться незачем.
Последовал громкий шепот стюарда, и затем снова голос Гамильтона, еще более презрительный:
- Что? Тот глупый юнец, воображающий о себе бог весть что, только потому, что был у Кента старшим помощником?.. Вздор.
Джайлс и я переглянулись. Кент был мой бывший командир. Поэтому шепот капитана Джайлса: "Он говорит о вас" - показался мне совершенно излишней тратой сил. Должно быть, старший стюард продолжал на чем-то настаивать, потому что Гамильтон сказал еще более надменно, если это только возможно, и с ударением:
- Ерунда, дружище! С таким выскочкой не конкурируют. Времени сколько угодно.
Затем в соседней комнате отодвинули стулья, послышались шаги и жалобные уговоры старшего стюарда, преследовавшего Гамильтона, который выходил на улицу через главный вход.
- Какая у этого человека оскорбительная манера, - заметил капитан Джайлс; опять-таки совершенно излишнее замечание, по моему мнению. Крайне оскорбительная. Уж не обидели ли вы его чем-нибудь?
- Никогда в жизни не сказал с ним и двух слов, - буркнул я. - Не понимаю, что он разумел под конкуренцией. Он пытался получить мое место после моего ухода и не получил. Но этого нельзя назвать конкуренцией.
Капитан Джайлс задумчиво и благодушно покачал своей большой головой.
- Он не получил его, - медленно повторил он. - Да и рассчитывать нечего у Кента. Кент очень жалеет, что вы ушли. Он считает вас хорошим моряком.
Я отшвырнул газету, которую держал в руке. Я выпрямился, я хлопнул ладонью по столу. Я хотел знать, почему он так упорно вмешивается в мое чисто личное дело. Право, было отчего выйти из себя.
Невозмутимо спокойный взгляд капитана Джайлса заставил меня замолчать.
- Тут нет ничего такого, из-за чего стоило бы сердиться, рассудительно пробормотал он, явно желая успокоить вызванное им ребяческое раздражение. И действительно, он производил впечатление такого безобидного человека, что я попытался объясниться как мог. Я сказал, что не хочу больше слышать о том, с чем раз навсегда покончено. Мне было очень хорошо, пока это продолжалось, но теперь, когда все кончено, я предпочитаю не говорить и даже не думать об этом. Я решил ехать на родину.
Он выслушал всю тираду очень внимательно, склонив голову набок, точно стараясь уловить фальшивую ноту; затем выпрямился и, по-видимому, тщательно обдумывал этот вопрос.
- Да. Вы говорили мне, что думаете ехать домой. Там у вас есть что-нибудь в виду?
Вместо того чтобы сказать ему, что это его не касается, я угрюмо ответил:
- Насколько мне известно, ничего.
Я вполне отдавал себе отчет в этой неблагоприятной стороне положения, которое создал сам, бросив вдруг свою совершенно приличную службу. И был не очень доволен.
На языке у меня вертелось, что здравый смысл не имеет ничего общего с моим поступком и что, следовательно, он не заслуживает интереса, который к нему проявляет капитан Джайлс. Но он пыхтел короткой деревянной трубкой и казался таким простодушным, туповатым и заурядным, что не стоило смущать его правдой или сарказмом.
Он выдохнул облако дыма, затем удивил меня отрывистым вопросом:
- Уже купили билет?
Побежденный дерзким упорством человека, которому довольно трудно было грубить, я с преувеличенной кротостью ответил, что пока еще не купил. Я считал, что успею сделать это завтра.
И я уже собирался уйти, унося свою тайну подальше от его бессмысленных, бесцельных попыток докопаться, из какого теста она сделана, как вдруг он с необыкновенно многозначительным видом положил свою трубку, - знаете, с таким видом, как будто наступил решительный момент, - и перегнулся боком через стол, стоявший между нами.
- О! Еще не купили! - Он таинственно понизил голос. - Ну, в таком случае, я думаю, вам не мешало бы знать, что здесь что-то происходит.
Никогда в жизни я не чувствовал себя более отрешенным от всего происходящего на земле.
Освобожденный на время от моря, я продолжал хранить присущее моряку сознание полной независимости от всех земных дел. Как могли они касаться меня? Я смотрел на оживление капитана Джайлса скорее с презрением, чем с любопытством.
На его, видимо, предварительный вопрос, говорил ли со мной сегодня наш стюард, я ответил отрицательно.
И, мало того, он не встретил бы поощрения, если бы вздумал говорить. Я вообще не желаю вступать с ним в разговоры.