- Тут, в числе зрителей, и Катеринина мать. Сейчас ко мне. - "Пожалуйте к нам", - говорит, - "у нас фатерка - самая для вас". - Что же, - говорю, - с моим удовольствием. И думаю: самый для меня удобный случай. Поселился я у них. Катерина у меня постоянно на глазах, и сердце мое, просто сказать, тает, - вот как свеча тает… Однако, у ней ко мне расположение самое хладнокровное. На другой ли, на третий ли день вышел я вечером на двор, - здравствуйте! Сидят за уголком с Прокудой рядышком. Ну, тут я завел с ним разговор серьезный и вложил ему, знаете, по первое число. Благословением родительским меня Бог не обидел, и в кулаке я крепость имел порядочную. У Симоныча, у кожевника, был камень пудов двенадцати, - я его, бывало, до груди свободно подымаю… Да, было время! А теперь вот ветер с ног валяет…
Семен Парийский вздохнул и помолчал.
- Изнашиваемся, брат, все изнашиваемся, - желая утешить его, сказал Пульхритудов: - я вот тоже… осèл, что называется…
- Ну, вы-то в самом соку, можно сказать: человек полнокровный и в полном удовольствии… А у меня всё изнурение бессилия от моего неудовольствия в жизни…
- Ну, не отклоняйся, Сема. Продолжай насчет романа… Любопытно, околпачил или нет ты эту девицу?
- Да… Ну, хорошо-с. Наблюдаю, значит. Как шмыгнет она из дома, так и я следом, потихоньку. Так, через недельку, гляжу один раз: лезет Прокуда через плетень на задний двор, яко тать в нощи.
- А, голубчик! - говорю: - ты? Ты меня зарезать грозил, - режь, вот я перед тобой!.. Оробел он, - на что бойкий парень, а оробел, молчит. Ну, бить я не стал, а взял его новые сапоги и закинул… Хорошие сапоги, гамбургского товару, под лаком. Американский гамбург; целковых двенадцать даны…
- Однако же, вижу, что хотя я своим кулаком и одерживаю успех, а Катерина-то ко мне не липнет, все к Прокудиной части тянет. Всяческие меры принимаю к своему ограждению. Зло разбирает. Раз даже толкнул ее в сердцах… положим, слегка, однако же, до слез. Только после этого получил уж окончательный отказ… даже и касаться не смей! Получил отказ, хожу в большой меланхолии, места себе не найду. Вот ее мать замечает: - "Ты, Сема, чего унывный стал?" Я перемолчал, ничего не объясняю. - "Я", - говорит, "знаю… ну, не кручинься: дело поправимое"… - Каким же родом, - говорю, - позвольте узнать? - "А вот каким родом"… Объясняет: сходить в баню, взять ваты и пузырек, а потом, когда потеть будешь, собирать этот пот в пузырек, а после влить в чай тому человеку, кого присушить хочешь…
- Сделал. Взяла она у меня этот пузырек, понесла куда-то для наговору, а потом, действительно, влила Катюшке в чай…
- Что же, подействовало? - спросил товарищ прокурора?
- Подействовало…
- Х-ха! - искренно изумился Терентий Прищепа, чмокнув языком.
- Ей-Богу, не брешу! - убежденно сказал Парийский, чувствуя нечто скептическое в молчании Василия Евстафьича.
- Значит, оно испарением входит? - умозаключил Терентий! - Это могет быть… дело пробованное.
- Да, отмякла после того девка, подалась, - продолжал Парийский: - Прокуда в эту пору как раз попался. На почте сундук взломали, так и гармониста нашего к этому делу пристегнули. Как раз в это самое время… Ну, сказать правду, поплакала она об нем. А мне удача подвезла: следователь два рубля жалованья набавил. Сейчас же, конечно, калоши новые в подарок ей. Приняла. И пошло время, знаете, славно. С полгода, сказать, блаженствовал. А потом подстигло время. Катерина чуть ходит, живот - во-о… Мать говорит: - "Надо покрыть грешок, Сема". - Ну, что ж, надо, так надо. Не отказываюсь, хотя, говорю ей, чей грех - неизвестно, но только мне ее жаль, и я готов с моим удовольствием.
Сунулись к николаевским попам, - не венчают: невесте не полные года вышли. Что тут делать? Взяла слух теща, что на Сенновке поп есть такой, что повенчает кого угодно с кем угодно. К нему и поехали. Приехали на Сенновку. Мой нареченный тесть отправился для переговоров к попу и пропал. Ждали-ждали, Наконец, вертается - пьяней грязи. Нес-нес перед нами чушь какую-то, ничего понять невозможно! Пошел я сам к батюшке. Прихожу. Спрашивает он меня, кто я такой и откуда? Я говорю, что так, мол, и так, сын дьякона такой-то, приехал с покорнейшей просьбой. Объясняю, в чем дело. - "А почему же" - говорит, - "вас в Николаевке не перевенчали?" - Так и так, - говорю, - года невесте не вполне вышли, а положение вот какое. - "Приданого берете?" - Признаться, - говорю, - об этом не имел в предмете. - "А как же ваш тесть будущий сказал, что пятьсот рублей приданого за невестой?"…
- Ну тестя брехуном поставить я не захотел. Отвечаю: может быть, что и пятьсот, - он человек коммерческий, только разговору у нас, говорю, не было об этом. Крякнул тут батюшка, походил-походил этак по комнате с умственным видом и говорит; - "Да ведь вот что, молодой человек, у меня дьячок новый". - Так что же? говорю. "Э, то-то вот вы, молодые люди, вам все ничего! А побывали бы вы в моей шкуре"…
- Гляжу на него: сытый такой батюшка, румяный, подрясник на нем чечунчовый, в комнатах мягкая мебель в чехлах. Думаю: что же, в твоей шкуре побыть не плохо… Так неужели нельзя? - говорю. - Нельзя-то оно не нельзя, возможность есть, но - риск большой. - Ежели есть говорю, возможность, то сделайте милость, батюшка, заставьте вечно Богу молить… За сотенный билет, - говорит, - так и быть, оборудуем ваше дельце, - и то лишь для вас, молодой человек…
- Ничего, это не ошибся! - воскликнул Терентий и засмеялся тонким голосом.
- Очень вами благодарен, - думаю: - двадцать-то пять и то по ноздри, а то сотенный билет…
- Вот, - говорю, - батюшка, все деньги, какие при себе имею, могу вам отдать, - продолжал Семен Парийский, покашляв в рукав. - Оказываю я тут все свои капиталы - четвертной билет. - "Нет, дружок", - говорит, - "из-за этого и пачкаться не стоит. Сами понимаете: дьячок новый, риск большой". Больше, говорю, - при мне нет.
- "А вы там около старичков пошарьте, авось найдется… около старичков! У них, молодой человек, наверно есть. А за такую цифру, - откровенно вам скажу, - не стану пачкаться: ответственность большая"…
- Просил-просил я его, не уломаешь да и только… Ну, нечего делать! пойду, - говорю, - спрошу у них. - "Подите", - говорит, - подите, молодой человек, да без церемоний с ними! Эти народы таковые, что деликатностью из них ничего не выжмешь, а нахрапом надо.
- Пришел на квартиру, рассказал Катерине, как и что. Спрашиваю: что будем делать? А она, хотя летами и молода, рассуждает вполне правильно. - "Очень велики", - говорит, - деньги за такой малый труд. Они и нам годятся. А венчаться погодим, сойдет и так. Была я глупенькой девчонкой, так очень мечтала под венцом стоять: вся в цветах, в белом платье одета, а тут поют тебе… хорошо так… И народ глядит любуется, как на княгиню… А так-то венчаться, крадучись, никакого удовольствия нет. А как же с родителями? - "Очень просто: сходим куда-нибудь и баста!" - В самом деле верно! Свидетелей при этаком браке не берут, - действительно, проще некуда. Убрались мы с ней и пошли, - вроде как венчаться. Взяли с собой даже хохлика, нашего подводчика. Дал я ему целковый в зубы, чтобы он в случае спросят, сказал бы, а сам зашел в лавочку, купил бумаги, сам накатал свидетельство (дело мне знакомое) и приложил пятачком. Покончивши все, отправились мы на квартиру. Приходим в веселом этаком духе. - Перевенчал, - говорим. - Ну, перевенчал, так и слава Богу! Ехать!..
- Ну, конечно, приехали домой и зажил я у них, как зять: "папаша, мамаша" и все прочее… Так, через месяц после этого, не больше, родился у нас сын Владимир, но не долго пожил, недельки через три или четыре помер. Ну, были неприятности, конечно: друзья-приятели там разные скалили зубы, подкашливали, скрыляли. Пришлось кое-кому и в ухо затопить за это за самое… Но за всем тем года полтора жизнь наша протекала вполне приятно, и только на втором году началась неприятная катастрофа…
- Стой, Терентий! - сказал вдруг товарищ прокурора таким голосом, как будто произошло что-то необычайное.
Терентий натянул вожжи и испуганно оглянулся на колеса своего говорливого тарантаса - с той и с другой стороны: колеса были целы. Приподнялся и поглядел, не потеряли ли привязанный сзади чемодан, - и чемодан цел.
- Уронили что-нибудь, вашескобродие? - спросил Терентий, недоумевая.
Товарищ прокурора с усилием вышел из созерцательного настроения и торжественно, слегка спотыкаясь ослабшим языком на длинных словах, сказал:
- Чувствую, что первая часть романа Семена Парийского завершилась почти законным образом, и по случаю столь удачного окончания предлагаю выпить…
Терентий громко захохотал, а Семен Парийский довольным голосом зашипел и тотчас же закашлялся. Пульхритудов достал бутылку, поднял ее вверх, к глазам, как бы на свет, - ничего не было видно, - взболтнул и, услышав глухо звенящий плеск, радостно сказал:
- О, почти половина еще!..
И налил в стакан вдвое больше того, чем раньше наливал.