Он покосился на лакея и нахмурил брови.
- На сносях, - сказал он громким шепотом.
- Ты скажи ей, моему милому другу, - сказал Грибоедов, - что если мои желания исполнятся, так никому в свете легче ее не рожать.
Анна Ивановна была его приятельницей, заступницей перед маменькой и советчицей.
- А ты как, на которую наметил? - спросил и весело и вместе не без задней мысли Бегичев.
- Будь беззаботен, - расхохотался Грибоедов, - я расхолодел.
- А?.. - Бегичев шепотом назвал: - Катенька.
Грибоедов отмахнулся.
- Роскошствуешь и обмираешь? - подмигнул Бегичев.
- Да я ее навряд и увижу.
- Ты в нее тряпичатым подарком стрельни, - посоветовал Бегичев, - они это любят.
- В Персии конфеты чудесные, - ответил задумчиво Грибоедов, жуя халву.
Бегичев щелкнул себя по лбу:
- Позабыл конфеты, ты ведь конфеты любишь, сластена.
- Не тревожься. Здесь таких конфет вовсе нет. Там совсем другие конфеты. Вообрази, например, кусочки, и тают во рту. Называется пуфек, или вроде хлопчатой бумаги, и тоже тают. Называется пешмек. Потом гез, луз, баклава - там, почитай, сортов сотня.
Бегичев чему-то смеялся.
- Маменька-то, - сказал он вдруг, - я ее с месяц уже не видал. Прожилась совсем.
Грибоедов помолчал.
- А твои заводы как?
Он огляделся вокруг.
- У тебя здесь перемены, как будто просторнее стало.
- Сердце мое, - говорил Бегичев, - ты нисколько не переменился. Заводы у меня совсем не идут. У жены что дядей, теток!
Бегичев все строился и пускал заводы, но заводы не шли. Состояние жены проживалось медленно, оно было значительное. Женины родственники вмешивались в дела и наперерыв давали советы, бестолковые.
Потом Бегичев повел его в диванную, Грибоедов забрался с ногами на широкий, мягкий, почти азиатский диван. Бегичев притащил с собой вина и запер дверь, чтоб Пифон не подслушивал.
- Я сегодня в вихрях ужасных, - сказал Грибоедов и закрыл глаза. - Все пробую, все не дается. Я, вот погоди, переберусь к тебе, на твой диван совсем. Поставишь мне сюда стол, и буду писать.
Бегичев вздохнул.
- Перегори, потерпи еще. Поезжай в Персию на год.
Грибоедов открыл глаза:
- Маменька говорила?
- Да что ж маменька, у маменьки пятнадцать тысяч долгу у старика Одоевского.
И, взглянув в глаза Бегичева, Грибоедов понял, что не о маменьке речь.
- Я уже давно отказался от всяких тайн. Говори свободно и свободно.
- Тебе в Москве нехорошо будет, - сказал Бегичев и снял пылинку с грибоедовского сюртука. - Люди другие пошли. Тебе с ними не ужиться.
Грибоедов взмахнул на него глазами:
- Ты обо мне как о больном говоришь.
Бегичев обнял его.
- У тебя сухая кровь, Александр. Тебе самому, мой единственный друг, здесь не усидеть. Вспомни, как перед "Горем" было: бродил, кипел, то собирался жить, то умирать. И вдруг, как все пошло!
Он был старше Грибоедова; у него не было имени, о положении он не заботился, просто проживал женино состояние, но он имел над ним власть. Грибоедов рядом с ним казался себе неосновательным.
Таков был мягкий пух бегичевской головы.
- Я в Персию не поеду, - лениво сказал Грибоедов, - в Персии у меня враг, Алаяр-хан, он зять шаха. Меня из Персии живым не выпустят.
Он не думал о докторе Макниле, не помнил о нем - но когда говорил о Персии, чувствовал неприятность свежего, не персидского происхождения.
- Я что? - говорил Бегичев. - Я ем, пью, тешусь заводами. Утром встаю, думаю: много еще времени до вечера, вечером: еще ночь впереди. Так и время пройдет. А тебе большое плаванье. А отчего Алаяр-хан сделался враг твой? Да, да. Это участь умных людей, что большую часть жизни надо проводить с дураками. А здесь их сколько! Тьмы и тьмы. Больше, чем солдат. Может, к Паскевичу?
- Неужто ты думаешь, - сказал Грибоедов и скосил глаза, как загнанный, - что я у него способен вечно служить?
Ему стало тесно на диване. Они выпили вина.
- Ты не пей бургундского. От бургундского делается вихрь в голове.
Саша не пил бургундского, пил другое. Он присмирел, сидел насторожась. Он стал послушен. Так сидят два друга, и английские часы смотрят на них во весь циферблат.
Так они сидят до поры до времени.
Потом один из них замечает, что как бы чужой ветер вошел в комнату вместе с другим.
И манеры у него стали как будто другие, и голос глуше, и волосы на висках реже.
Он уже не гладит его по голове, он не знает, что с ним делать.
У него, собственно говоря, есть желание, в котором трудно сознаться, - чтобы другой поскорее уехал.
Тогда Грибоедов подошел к фортепьяно.
Он нажал педали и оттолкнулся от берега.
Вином и музыкой он сразу же отгородился от всех добрых людей. Прощайте, добрые люди, прощайте, умные люди!
Крылья дорожного экипажа, как пароходные крылья, роют воздух Азии. И дорога бьет песком и пометом в борт экипажа.
Ему стало тесно метанье по дорогам, тряска крови, тряска дорожного сердца.
Он хотел помириться с землей, оскорбленной его девятилетней бестолковой скачкой.
Но он не мог помириться с ней, как первый встречный прохожий.
Его легкая коляска резала воздух.
У него были условия верные, как музыка. У него были намерения. Запечатанный пятью аккуратными печатями, рядом с Туркменчайским - чужим - миром лежал его проект.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Арабский конь быстро мчится два перехода - и только. А верблюд тихо шествует день и ночь.
Саади. Гюлистан
1
Появилась маленькая заметка в газете "Северная пчела", в нумере от 14 марта:
"Сего числа в третьем часу пополудни возвещено жителям столицы пушечным выстрелом с Петропавловской крепости о заключении мира с Персией. Известие о сем и самый трактат привезен сюда сегодня, из главной квартиры действующей в Персии Российской Армии, ведомства Государственной Коллегии Иностранных Дел Коллежским Советником Грибоедовым".
С трех часов все перепугались.
Пушки Петропавловской крепости - орудийная газета Петербурга. Они издавна вздыхают каждый полдень и каждое наводнение. На миг в Петербурге все торопеют. В жизнь каждой комнаты и канцелярии вторгается пушечный выстрел. Краткий миг изумления кончается тем, что взрослые проверяют часы, а дети начинают бессознательно играть в солдатики.
Привычка эта так сильна, что, когда начинается наводнение, чиновники бросаются переводить часы.
Но с трех часов 14 марта 1828 года пушки вздыхали по-боевому. Был дан двести один выстрел.
Петропавловская крепость была тем местом, где лежали мертвые императоры и сидели живые бунтовщики.
Двести один, друг за другом, выстрел напоминал не торжество, а восстание.
Между тем все было необычайно просто и даже скучно.
Вечером коллежский советник прибыл в нумера Демута.
Он потребовал три нумера, соединяющиеся между собою и удобные. Он завалился спать и всю ночь проспал как убитый. Изредка его смущал рисунок обоев и мягкие туфли, шлепавшие по коридору. Чужая мебель необыкновенно громко рассыхалась. Он словно опустился в тяжелый, мягкий диван, обступивший его тело со всех сторон, провалился сквозь дно, и нумерные шторы, казалось, пали на окна навсегда.
В десять часов он уже брился, надевал, как перед смертью или экзаменом, чистое белье, в двенадцать несся в Коллегию Иностранных Дел.
В большой зале его встретили чины. Сколько разнообразных рук он пожал, а взгляды у всех были такие, как будто в глубине зала, куда он поспешно проникал, готовилась неожиданная западня.
Все коллежские советники Петербурга были в этот день пьяны завистью, больны от нее, а ночью безотрадно и горячо молились в подушки.
Западни не было, его пропускали к самому Нессельроду.
И вот он стоял, Нессельрод, в глубине зала.
Карл-Роберт Нессельрод, серый лицом карлик, руководитель наружной российской политики.
Прямо, не сгибаясь, стоял коллежский советник в зеленом мундирном фраке перед кондотьером и наемником шепотов.
Наконец движением гимнаста, держащего на шее шест с другим гимнастом, он склонил голову.
- Имею честь явиться к вашему превосходительству.
Карлик высунул вперед женскую ручку, и белая ручка легла на другую, желтую цветом.
Коллежские советники смотрели.
Потом снова раздалось заклинание коллежского советника:
- Ваше превосходительство, имею честь вручить вам от имени его превосходительства главнокомандующего Туркменчайский Трактат.
Белая ручка легла на объемистый пакет с сургучами. Серая головка зашевелилась, еврейский нос дунул, и немецкие губы сказали по-французски:
- Приветствую вас, господин секретарь, и вас, господа, со славным миром.
Карл-Роберт Нессельрод не говорил по-русски.
Он повернулся на каблучках и открыл перед Грибоедовым дверь в свой кабинет. Сезам открылся. По стенам висели темные изображения императоров в веселых рамах, и стол был пуст, как налой.
Взгляду, которому нельзя было зацепиться ни за книгу, ни за папку с делами, предоставлялось предаться на волю отвлеченного случая.
Тут его Нессельрод усадил.
- Перед тем как отправиться, господин Грибоедов, к императору, я хочу лично выразить вам свою глубокую признательность за ваше усердие и опытность.
Крест болтался у него на грудке с трогательной беспомощностью и как бы приглашал дернуть и оборвать.