Регулярно ходили на Малую Грузинку к "авангардистам", на регулярные выставки "20 московских художников" (подумать только: в первое время вход туда был бесплатным! ну а потом началось - очереди, очереди…), и там, к примеру, неизменно поражались филигранной технике живописца Смирнова, просто "Смирнова", имени же его не помнили. Такая простая фамилия, но в Москве знали, что это именно тот Смирнов, с Малой Грузинки, "один из двадцати", который удивительно точно пишет "обманки": предмет так и хочется взять рукой с холста, поднести поближе к лицу, рассмотреть получше. Восхищались дерзостью и мудростью Виталия Линицкого (спустя годы ставшего "отцом Стефаном"), который создал удивительные циклы полотен "Времена года" и "Апокалипсис". Это сегодня о нём пишут много и заумно: "Амплитуда чувств В. Линицкого колеблется от осознания недостоинства созерцать тайны Царствия Божия до дерзновенного свидетельства о Вседержителе, Который был, есть и грядёт. Простершись крестом по лицу земли (как предписывает исповедный устав) Тайнозритель желает охватить четыре стороны света, что указывает на глобальный подход к Откровению". Теперь можно об этом писать… тогда же просто увидеть работы этого живописца (а мы видели и самого художника и слышали его импровизированные "проповеди") считалось немыслимой удачей. Для нас, выросших без Бога и без церкви, и слово–то было едва знакомо - "апокалипсис"… Зато о сюрреализме знали много. С весёлым ужасом и лёгким недоумением рассматривали мы наполненные адскими видениями, сексуальными откровениями (по тем временам–то!..) и анатомическими подробностями картины религиозного мистика и оригинального толкователя библейских сюжетов Владислава Провоторова. Благоговейно умолкали, глядя на затейливо–ажурные и одновременно очень прозрачные, очень воздушные работы Владимира Петрова - Гладкого. Выставочный зал на Малой Грузинской, в "доме Высоцкого", был тогда нашей Меккой.
Если обламывались с билетами, скажем, на "Boney M" или Чеслава Немена, смертельно завидовали мальчикам–мажорам, которым удавалось–таки проникнуть в концертный зал, ненавидели их всей душой. "Зачем им Чеслав Немен? Ведь ни хрена не поймут, уйдут с концерта через двадцать минут!.."
Горячо обсуждали ленкомовские постановки Марка Захарова, изучили весь репертуар театра - видели и "Тиля", и "Иванова" с Евгением Леоновым в главной роли, и "Хоакина Мурьетту"… Самым везучим удавалось попасть в "Современник" и в Театр на Таганке. "Стреляли" лишние билетики у МХАТа и Театра сатиры. Обожали Никиту Михалкова и Владимира Высоцкого, Андрея Тарковского и Андрона Кончаловского…
Знаменитостей узнавали по иномаркам:
- Гляди, гляди! Вон, вон! - кричали мы, тыча вслед затылку в шикарной иномарке.
- Кто, кто это?
- Высоцкий!
- Ах, чёрт, прозевал, не разглядел…
Со звёздами кино и эстрады сталкивались в метро и продуктовых магазинах (довольно редко, впрочем) и долго потом хвастались этим. Высшей доблестью считалось проникнуть в Дом композиторов или в Дом актёра на полузакрытый просмотр ещё не порезанного, еще не дублированного… какого–нибудь "Синьора Робинзона".
Уже тогда читали "Собачье сердце" и "Мастера и Маргариту", уже тогда помнили Ахматову и Пастернака наизусть - эти книги можно было купить, но только в "Берёзке" и за валюту, которой ни у кого из нас не было. Но книги - были! Их одалживали только на сутки, на ночь. Подите–ка прочитайте за сутки роман Булгакова… А мы могли прочитать за ночь! Любили Аксёнова, Олешу, Шукшина, Вознесенского, Станислава Лема. И Стругацких, конечно, любили.
Пили не слишком много (хотя иногда случались срывы… впрочем, не так уж и часто). Сексом не злоупотребляли - только по любви, чаще всего по любви… Курили "Пегас" и "Яву". Преклонялись перед "Beatles" и "Pink Floyd", коллекционировали диски… какие попадутся - в лучшем случае, альбомы Демиса Руссоса, Мирей Матье и польской группы "Скальды", а если "Imagine" Леннона или "Arrival" группы "ABBA" - то только у спекулянтов на Ленинском проспекте, рублей за двадцать, из–под полы, на углу магазина "Мелодия"… Пели под гитару песни Визбора, Клячкина и Кукина. Бегали во Дворец спорта "на Мальцева" и в Лужники "на Олега Блохина".
Мы жили нормальной жизнью московских студентов последних лет развитого социализма и верили в любовь и справедливость.
И всё вдруг как–то сразу, в одночасье, ушло куда–то, потому что распределили нас после окончания наших вузов не в Подольск и не в Серпухов, а в далёкий провинциальный город Сомов. А если быть точнее, то и не в Сомов вовсе, а "в распоряжение сомовского облздравотдела". Сначала, правда, мы не очень–то огорчились. У Ирины в Сомове жили какие–то родичи, да и до Москвы оттуда, откровенно говоря, не так уж и далеко, всего–то ночь на поезде. А ещё мы знали, что у Иркиной тётушки (или кто она там?) есть могучий покровитель Боря, о котором поговаривали, что он может всё. Вот мы, явившись к сомовской родне Ирины, и заявили чуть ли не с порога, что раз уж не удалось остаться в столице–матушке, то мы не возражаем и против Сомова, хрен с ним. "Тётушка" высокомерно поджала губки и произнесла:
- Ну что ж.
Она всегда так начинала: "Ну что ж". Чисто сомовская манера.
- Схожу к Боре, - сказала она, - разузнаю. После поговорим.
"Тётушки" не было полдня. А когда вернулась, сообщила нам, что Боря согласен нам помочь и для начала просит одну тысячу рубликов. Это был восемьдесят второй год. Для нас - бабки просто фантастические. Мы ведь не знали, что для Бори это вовсе не деньги, а так, милый пустячок… Мы только руками развели и напомнили Иркиной родственнице, что в Москве жили на сто рублей в месяц.
- Тем хуже для вас, - был ответ.
А на следующее утро "тётка" сказала:
- Ну что ж. Надеюсь, вам удастся сегодня найти гостиницу.
И мы очутились на улице. Первая пилюля оказалась горькой. В областном Сомове задержаться не удалось.
В облздравотделе долго искали нам работу и остановились на уездном городе Щукине, а на первое время, пока оформляли бумаги, предложили загородный пансионат института усовершенствования учителей - ночь провести да день продержаться. Оказалось, что это что–то вроде турбазы среди сосен, где в большой избе жил сонный и, кажется, вечно пьяный сторож Витёк. В просторной горнице с кактусами на подоконниках и едва тёплой печкой стояли рядком два десятка кроватей, застеленных по–армейски аккуратно и педантично. Кроме Витька в пансионате никого не было. Сторож поил нас блёклым чаем и рассказывал бородатые анекдоты.
Утром мы уехали в Щукин.
2
Через полтора часа были на месте. "Наверно, это ещё пригород", - думали мы, тревожно разглядывая из окна автобуса низкорослые покосившиеся домики с проплешинами на фасадах и развороченные, словно после бомбёжки, мостовые, совсем не подозревая, что едем мы по главной улице и уже приближаемся к автовокзалу. Чемоданы оставили в камере хранения, где пахло почему–то застоявшейся мочой и школьными пирожками с повидлом.
- Ну, вот мы, кажется, и дома, - сказал я жене, стараясь не смотреть ей в глаза.
Мы поплелись в местную больничку знакомиться с главврачом. Это был типичный почечный больной с припухшими веками и отёчным лицом. Фролов Александр Кузьмич, заслуженный врач Российской Федерации.
- Общежития у меня нет, - сказал он, как только узнал, кто мы такие.
- Что же делать? - спросил я.
Фролов пожал плечами.
- Здесь можно снять недорого квартиру.
- А кто будет платить?
На его лице задвигались желваки.
- Слушайте, а вы, часом, не склочник?
Я окончательно растерялся.
- А то есть у нас тут один… пишет, пишет… писатель.
Я не знал, что сказать.
- Ну, в общем, так, - Фролов встал, показывая, что аудиенция окончена, - жить определю вас пока что в наш кабинет физиотерапии. Дадим вам постель. В кабинете пять кушеток, выбирайте любые. Обедать будете в гинекологическом отделении. А вы дуйте–ка в горздрав и добивайтесь, добивайтесь общежития. Завотделом у нас в Щукине Чефирский Леонид Маркович. Но сейчас он на курсах усовершенствования. Замещает его Овечкин… ну, вы сами увидите.
Мы пошли в горздравотдел и увидели… Что такое Овечкин? Хитрован–мужик явно сомовских кровей. Рот желтозубый, скошенный в язвительной ухмылочке. Глубоко посаженные глазки. Пышная, тронутая сединой шевелюра. А если одним словом, то - трепач. Это я понял сразу. Сальные долгие взгляды в сторону секретарши, анально–генитальные шуточки по телефону… Если хочешь проблеваться - вот лучшее средство: юмор товарища Овечкина. "Доктор, - говорит пациент, - у меня совсем нет времени сдавать анализы мочи, спермы и кала, поэтому я оставлю вам свои подштанники, а вы уж сами разбирайтесь, что там к чему…"
Но чаще он был напыщенно–серьёзен. Зашёл однажды к нему заведующий гороно, подвижный рыжий человечек, в руках - портрет Владимира Ильича Ленина работы художника Жукова. Мы как раз сидели в кабинете Овечкина, но начальник гороно не обратил на нас внимания.
- Гляди, Семёныч, что у меня есть, - сказал он, размахивая портретом. - Хочу повесить в кабинете. Одобряешь?
Овечкин долго разглядывал репродукцию, а потом изрёк:
- Картинка нарисована неверно. Лобная часть выписана без учёта анатомических законов, скулы утрированы… нет, не то, не то. Это я тебе как врач говорю.
Законы анатомии - к портрету вождя? "Как врач говорю"… Болтун. А главное, к нам - ноль внимания. Посидите, дескать, раз уж притащились. Ничего, подождёте, не графья.
- Поищем, конечно, какое–нибудь общежитие, - сказал Овечкин, - а только не понимаю я: ходите тут, просите что–то… Мы, между прочим, во время войны в снегу спали… м-да. И ничего, знаете, выжили. Квартиру снять в Щукине нетрудно да и не дорого совсем…