Он шагал довольно твердо, но в такой пронзительной злобе, что сначала ничего перед собой не видел, и в ушах стоял страшный звон, будто кто-то разрядил двустволку прямо у него над ухом. В сущности, он и свою ярость предчувствовал, и теперь в одиночестве, без людей, лучше всего можно было дать ей выветриться. Главное, ему было ясно, что он заранее предвидел все, как оно потом и вышло, и теперь надо было только собраться с мыслями. В душе он предчувствовал, что его злая судьбина непременно изобретет какую-нибудь каверзу, и то, что ему, очевидно, придется заплатить еще два с половиной доллара мировому судье Уорнеру за бумагу, которую констебль предъявит Хьюстону, отбирая у него корову, ничуть его не удивило: просто снова вмешались Они, снова Они испытывают, проверяют, сколько он может вынести и выдержать.
Так что, в сущности, его не удивило и то, что произошло потом. В сущности, он сам был виноват, он просто недооценил Их: ему казалось, что отнести восемь долларов Хьюстону, накинуть веревку на корову и увести ее домой - дело настолько простое, настолько мелкое, что Они нипочем вмешиваться не станут. Но тут он ошибся: избавиться от Них было не так-то просто. Уорнер наотрез отказался выдать бумагу, наоборот, два дня спустя семь человек, считая и негра, - он сам, Хьюстон, Уорнер, констебль и два опытных торговца скотом, - стояли у загородки хьюстоновского загона; и негр провел корову перед экспертами.
- Ну, как? - спросил наконец Уорнер.
- Я бы дал тридцать пять, - ответил первый торговец.
- А если ее покрыл породистый бык, я бы набавил до тридцати семи, даже до тридцати семи с половиной, - сказал второй.
- Может, дали бы и сорок? - спросил Уорнер.
- Нет, - сказал второй, - а вдруг она не стельная?
- Потому-то я бы тридцати семи с половиной не дал, - сказал первый.
- Ладно, - сказал Уорнер, высокий, тощий, узкобедрый человек с густыми усами, точь-в-точь как у его покойного отца-кавалериста из форрестовского отряда. - Считайте тридцать семь с половиной. Значит, делим пополам. - Он посмотрел на Минка. - Плати Хьюстону восемнадцать долларов и семьдесят пять центов и можешь забирать свою корову. Да ведь у тебя, наверно, нету восемнадцати долларов и семидесяти пяти центов?
Он стоял спокойно, положив докрасна обветренные руки, торчащие из рукавов, на верхнюю жердину загородки, в глазах у него совсем потемнело, в ушах стоял звон, будто кто-то разрядил двустволку прямо у него над головой, но на его липе застыло неопределенное кроткое выражение, почти похожее на улыбку.
- Нету, - сказал он.
- Может быть, его родич, Флем, даст ему денег? - спросил второй скотопромышленник. Никто не стал ему отвечать, даже не напомнил, что Флем все еще в Техасе, куда он уехал с женой на медовый месяц в августе сразу после свадьбы.
- Что же, пускай отработает, - сказал Уорнер. Он обратился к Хьюстону: - Есть у вас для пего какая-нибудь работа?
- Я собирался ставить еще одну загородку, - сказал Хьюстон. - Посчитаю ему по пятьдесят центов за день. Пусть поработает тридцать семь дней и еще полдня с рассвета до обеда, пускай копает ямы для столбов и проволоку тянет. Только как быть с коровой? Мне ее держать или же Квик (Квик был констебль) ее заберет?
- Хотите, чтоб Квик ее взял? - спросил Уорнер.
- Нет, - сказал Хьюстон. - Она тут так долго пробыла, что еще, чего доброго, заскучает. И потом, если она тут останется, Сноупс может ее каждый день видеть, а всегда веселей работать, когда знаешь, за что работаешь.
- Ну, ладно, ладно, - торопливо сказал Уорнер. - Значит, договорились. Хватит с меня болтовни.
Вот так ему и пришлось работать. Но он гордился, что никогда, ни за что он с этим не примирится. Даже если придется потерять корову, даже если корову вообще не брать и, так сказать, успокоиться. А это - то есть отказаться от коровы - было проще простого. Больше того: он мог бы получить восемнадцать долларов семьдесят пять центов, если бы пошел на это, и тогда с теми восемью долларами, от которых отказался Хьюстон, у него набралось бы почти двадцать семь долларов, а он и не помнил, когда держал в руках такую сумму, потому что даже после осенней продажи хлопка, за вычетом арендной платы Уорнеру и платы за товар, забранный в его лавке, у него еле-еле остались в наличности те восемь - десять долларов, на которые он напрасно надеялся выкупить корову у Хьюстона.
В сущности, сам Хьюстон предложил ему этот выход. Уже второй или третий день он копал ямы и ставил в них тяжеленные столбы. Хьюстон подъехал на своем жеребце и остановился, глядя на него. Но он не прервал работу и даже не поднял глаз.
- Эй! - сказал Хьюстон. - Посмотри на меня!
Он поднял голову, продолжая работать. Хьюстон уже протянул руку, и он, Минк, увидел в ней деньги, как насчитал Уорнер: восемнадцать долларов семьдесят пять центов.
- Вот они, бери. Бери и уходи домой, забудь про корову.
Но он уже опустил глаза, взвалил на плечо столб, который казался тяжелее и больше его самого, поставил в яму, засыпал и утрамбовал землю черенком лопаты и только слышал, как жеребец повернулся и поскакал прочь. Потом настал четвертый день, и снова он услышал, как подскакал и остановился жеребец, но даже не поднял глаз, когда Хьюстон его окликнул:
- Сноупс. - И опять: - Сноупс. - А потом он сказал: - Минк, - а он, Минк, не поднял глаз и даже не приостановился, а только сказал:
- Ну, слышу.
- Брось. Тебе надо свой участок пахать, сеять. Тебе на жизнь заработать надо. Ступай домой, засей участок, потом можешь вернуться.
- Времени у меня нет на жизнь зарабатывать, - сказал он, не останавливаясь. - Надо корову вернуть домой.
А на следующее утро подъехал уже не Хьюстон на своем жеребце, а сам Уорнер в пролетке. Правда, он, Минк, не знал, что Уорнер вдруг испугался, как бы не нарушился мир и покой поселка, который он держал железной рукой ростовщика при помощи закладных и векселей, спрятанных в сейфе у него в лавке. А когда он, Минк, поднял глаза, он увидел деньги в сжатом кулаке Уорнера, лежавшем на коленях.
- Я записал эти деньги на твой счет в лавке, - сказал Уорнер. - Сейчас проезжал твой участок. Ты ни одной борозды не вспахал. Собирай-ка инструмент, бери деньги, отдай их Джеку, возьми эту корову, будь она проклята, и ступай домой пахать.
Уорнер - дело другое, для него он остановился и даже оперся на лопату.
- А вы слыхали, чтоб я жаловался на это самое ваше решение насчет коровы? - спросил он.
- Нет, - сказал Уорнер.
- Так не мешайте мне, занимайтесь своим делом, а я займусь своим, - сказал он.
И тут Уорнер соскочил с пролетки, - хоть он и был так стар, что должники, подлизываясь к нему, звали его "дядя Билл", но все еще ловок, - одним прыжком, с вожжами в руке и кнутом в другой.
- А, черт тебя подери! - крикнул он. - Собирай инструмент и катись домой. К вечеру я вернусь, и, если увижу, что ты не начинал пахоту, я вышвырну все твои манатки на дорогу и завтра же утром сдам кому-нибудь твою лачугу.
И он, Минк, посмотрел на него с тем же неопределенным кротким выражением лица, почти что с улыбкой.
- Это на вас похоже, наверно, вы так и сделаете! - сказал он.
- И сделаю, будь я проклят! - сказал Уорнер. - Катись! Ну! Сию минуту!
- Что ж, придется идти, - сказал он. - Значит, это будет второе решение судьи по нашему делу; ничего не попишешь, всякий порядочный человек закон исполняет.
И он пошел было прочь.
- Эй, погоди, - сказал Уорнер, - возьми деньги!
- Зачем? - сказал Минк и пошел дальше.
К концу дня он вспахал почти целый акр. Поворачивая плуг на новую борозду, он увидел, что по дороге едет пролетка. На этот раз в ней сидели двое - Уорнер и констебль Квик, и пролетка ехала шагом, потому что к задней оси была привязана корова. Но торопиться он не стал, довел и эту борозду до конца, потом выпряг мула, привязал его к забору и только тогда подошел к пролетке, в которой сидели двое, глядя на него.
- Я заплатил Хьюстону восемнадцать долларов, вот твоя корова, - сказал Уорнер. - И если я еще раз услышу, что ты или какая-нибудь твоя живность забралась на землю Джека Хьюстона, я тебя упрячу в тюрьму.
- А как же семьдесят пять центов? - сказал он. - Куда же эти шесть монет девались? На корову вышло судебное решение, не могу я ее взять, пока судебное решение не выполнено.
- Лон, - сказал Уорнер констеблю ровным, почти что мягким голосом, - отведи корову вон в тот загон, сними с нее к чертовой матери веревку и садись обратно в пролетку.
- Лон, - сказал Минк таким же мягким и таким же ровным голосом, - если ты поставишь эту корову в мой загон, я возьму ружье и пристрелю ее.
Больше он на них и не смотрел. Он вернулся к мулу, отвязал его от загородки, запряг и повел следующую борозду, идя спиной к дому и к дороге, так что только на повороте он на миг увидел медленно ползущую пролетку, за которой тащилась корова. Он упорно пахал дотемна, потом поужинал елким салом и лепешками с патокой, из подозрительно затхлой муки, причем все, что он ел, принадлежало Биллу Уорнеру, пока он, Минк, не соберет и не продаст будущей осенью еще не посеянный хлопок.