- Постойте. Хочу вам кое-что сказать! - Мужчина вдруг со всей силы застучал кулаком в дверь Василию Поликарповичу. - Открывайте! Это я! - Заорал он.
- Мне все-таки нужно идти, извините, - я попыталась продвинуться к лестнице. Но дверь внезапно приоткрылась. Василий Поликарпович высунул из темноты квартиры желтое лицо, И, видимо, чувствуя передо мной сильную неловкость и оттого стараясь на меня не смотреть, быстро - быстро заговорил, как бы оправдываясь: "Да я задремал, задремал, не кричи, Иван!"
- Полчаса барабаню! И в придачу с молодой дамой!
- Пройдите. - старик, поборов смущение, неопределенно махнул сморщенной рукой. Но я решила сделать ему приятное.
- Я знаю, что вы не один, Василий Поликарпович, да и тороплюсь. Скажите только, кто передал вам для меня письмо сестры.
Я не стала уточнять, что обнаружила в конверте еще и загадочное любовное послание…
- Да Владимир Иванович и передал, - сказал старик, отчего-то пожав плечами, будто сожалеет о моей непонятливости. - Объяснил, что она написала вам да не отправила. Э-эх, - тяжело, но, как мне показалось, не совсем искренне вздохнул он, - кто знал, кто знал… - Взгляд его затуманился, скользнул вниз и, вспыхнув, задержался на коричневой дорожной сумке в руках протиснувшегося в дверь Ивана: в сумке что-то звякнуло. Понятно, догадалась я, там - выпивка.
- А я вам вот что скажу, уважаемая сестра, - сказал Иван уже из прихожей старика. - Если вы захотите узнать мое мнение о происшедшем, а я подполковник милиции в отставке, между прочим, эксперт-криминалист, новая власть нас всех подсокращала, выбросила, как мусор, вот и маемся теперь, но квалификации не утратили, так вот, если мое мнение вас заинтересует, придите к Василию Поликарповичу специально, а он даст мне знать, встретимся и поговорим, раз вы сейчас торопитесь. А то пройдите. У него никого нет. Он один, как перст.
- Ну что ты такое мелешь, Иван! - чуть не до слез расстроился Василий Поликарпович.
- Ну ладно, ладно, - миролюбиво проворчал гость, - прячешь в шкафу…
- Она только что ушла, только что, за пять минут до твоего стука… А я придремал.
- Всего доброго, - попрощалась я. Старик уже почему-то вызывал во мне сочувствие и даже симпатию.
7
Вечером я снова вернулась к запискам сестры, которые она не совсем точно называла дневником. Под записями она иногда ставила даты, а порой нет, и хотя кое-какие числа присутствовали и в самом тексте (текст - какое мертвое слово!) от дневника в ее скрепленных вместе тетрадках были только исповедальность и относительная хронологическая последовательность изложения; но писала она не так как пишется дневник - день за днем, событие за событием, а произвольно, как ей приходило в голову: то и в самом деле описывала происшедшее за день или за неделю, а то просто на бумаге о чем-то или о ком-то вспоминала. Какие-то отрывки относились к ее ранней молодости, другие - к последним дням ее жизни… На полях иногда, словно Пушкин, сестра делала рисунки, а на одной из первых страниц, относящихся, как я поняла, к периоду ее юности, был приклеен вырванный из какой-то книги старинный графический портрет неизвестного мне человека и рядом обозначены даты его жизни: около 1330–1418. На меня так и пахнуло моим детством, пылью отцовских книжных полок, рассказами отца о Граале и Парацельсе, о странном городе Петру, о… Но я отвлеклась.
Главное, что стало понятно мне сразу: Анна начала свои записи в какой-то переломный для нее момент, в минуту сильного одиночества, когда, наверное, не к кому было мысленно обратиться. И оставалась только сестра! И то, что я была далеко от нее, и мы почти не переписывались в последние годы, только способствовало ее откровенной обнаженности: я стала ее вторым "я", ее зеркальным отражением. Вот откуда, наверное, ее мысль о тени…
.
"А теперь, дорогая, я расскажу тебе все по порядку. Вспомни себя тринадцать лет назад…"
Тринадцать лет назад я впервые влюбилась: его звали Толя Самарский. Артистическая звучность его фамилии сыграла не последнюю роль в зарождении моего девичьего чувства. Его жаргон, наоборот, вызывал во мне чуть ли не отвращение: он говорил "шпрехать на инглише", "пить из ботла", "фэйсом об тэйбл". Я решила "перевоспитать" его - и преуспела: со мной он ходил в кино, скромно держался за руку и читал Блока, но зато, как я потом узнала, с какой-то уличной "шмарой" (еще одно его словечко)\ занимался всем тем, что неплохо постиг благодаря эротическим видеозаписям и фоткам… Ему было восемнадцать, ей столько же - их тайные упражнения закончились ее беременностью, а потом и браком. Это была первая драма в моей жизни. Но пережила я ее легко: замуж мне не хотелось: семейная жизнь представлялась каким-то совершенно далеким, незнакомым городом, смутно белеющем на туманном берегу; а мне нравилось просто плавать в холодящей воде юной своей жизни, и только.
Когда я встретила Толю Самарского лет через шесть после нашего старомодного романа, увидела не худого парня, а здорового молодого мужика, настолько чужого мне и малоинтересного, что сама удивилась, отчего могла так сильно влюбиться в него…
"Тринадцать лет назад я закончила, как ты помнишь, университет, факультет психологии и пришла работать в Институт экспериментальной медицины. Декан дал мне блестящую характеристику и директор института Карачаров (он и сейчас благополучно восседает на своем месте) захотел встретиться со мной и поговорить, чтобы решить, в какую лабораторию меня направить. Мне помнится все так ясно, будто это было вчера. Я страшно трусила, когда поднималась по лестнице института. Может быть, такое сильное волнение я испытывала только первого сентября, впервые идя в школу. И, поднявшись на третий этаж, где находился кабинет директора, я в коридоре увидела чернобрового мужчину среднего роста, скорее упитанного, чем худого, в джинсах и клетчатой рубашке. Это был Филиппов. Он посмотрел на меня так, словно здесь, среди казенных стен, увидел что-то необычайное. А я зацепилась за его взгляд, как за спасательный круг, моя душа, наверное, осталась в коридоре, остановленная его душой, и мне уже было совсем не страшно входить в кабинет директора и разговаривать с ним.
Любовь - это странная вещь: когда она обращена к нам, она спасает нас, выводит из тоски и снимает напряжение, дает нам огромные сверхчеловеческие силы, отвернувшись от нас, она способна погубить… Но бывает, что мощь любви оказывается непосильной для слабой души И это, наверное, ее самый загадочный парадокс.
Тогда, конечно, я и не думала о любви. Мужчина с черными бровями и густыми ресницами, отчего его глаза казались черными, это уже потом выяснилось, что глаза у него темно-зеленые, просто понравился мне и только, так мне показалось.
Я попала в лабораторию, изучавшую состояние человека в экстремальных ситуациях… Символично? Может быть. Недели три я не встречала этого мужчину в институте. Правда, сделав вид, что интересуюсь просто всеми сотрудниками, я расспросила о нем Диму - парня из нашей лаборатории (теперь это ловкий, еще достаточно молодой руководитель двух смежных секторов), который сразу стал оказывать мне знаки внимания. Дима занимался йогой и писал работу о буддийских и даосских психотехниках. Через полтора года он стал моим шефом.
- Ничего особенного, - сказал он, это Владимир Иванович Филиппов, завлаб с третьего этажа. Карьеру сделал благодаря тестю. Ты же слышала о Прамчуке? Он - отец его жены. "Женат!", стукнуло мое сердце.
- Если и был у Филиппова талант - то, как говорится, он его продал. - Я слушала его слова, замирая. - А так мужик как мужик. Дом, семья, малые детки. Все как у людей. - В голосе Димы, прозвучало легкое разочарование. - Сейчас вот он в отпуске, помогает тестю строить дачу.
Забыть, подумала я, надо о нем забыть, вот и все. Но уже натянулась невидимая нить судьбы".
8
Когда рабочие кирпичи разгрузили, окинули вялыми взглядами трехэтажный дачный дом и встали в ожидании возле грузовой, намереваясь получить за работу и отправиться побыстрее восвояси, вышла хозяйка - обрусевшая эстонка Ирма.
- Вот, возьмите, - она протянула деньги.
- Мерси, Аглая Дмитриевна, - поблагодарил высокий в старом джинсовом костюме, - ваш супруг будет доволен, кирпич отличный…Только что вам тут строить - и так домина шикарный!
- Для старшего сына - пристройку… - Она сама едва услышала свой слабый голос. Опять, опять ее назвали Аглаей Дмитриевной! Старый мерзавец! Ведь клялся, что там все давно кончено!
- Ну мы поехали. - Высокий положил заработанное в карман куртки и заскочил в машину. Трое остальных забрались в кузов.
- До свиданья, ребята, спасибо, - Ирма Оттовна затворила ворота за машиной и пошла в дом.