"Тщетно искала я в вашем письме, исполненном холода, хотя бы малейшего признака, что сохранили вы меня в своих воспоминаниях. А я верно храню память о вас, хотя и называют меня легкомысленной. Правду говоря, сам воздух Варшавы пропитан легкомыслием. Он - точно вино солнечной Шампаньи, что играет и весело искрится в венецианском бокале. Кто постоянно вдыхает тот воздух, не может не опьяниться. Вчера я была на балу у князя Радзивилла…" Письмо заканчивалось так: "Льщу себя надеждой, что еще увидимся. Через неделю уезжаю в Петербург и пробуду там всю зиму. Неужели вы не сможете оторваться от ваших диких степей, снежных метелей, бородатых казаков? Приезжайте!"
Дочитав письмо, Иловайский порвал его в мелкие клочья и бросил в угол.
"Да, хороша Анеля, слов нет… Но не влечет уже меня к ней". И ему вспомнилась златокудрая Анеля, ее нежный, почти детский рот, беззаботная улыбка. Но тотчас же ее лицо заслонил другой образ - девушки с жаркими черными глазами, оттененными такими длинными ресницами, что, казалось, под ними всегда лежит сиреневая тень. "Эх, Таня, Таня, краса степная, неприветливо ты глядела на меня при встречах! А все же добьюсь я твоей любви. Не тягаться же со мной простому казачку…"
Неровными строчками, не очень разборчиво - видно спешила - Таня писала:
"Павлик, мой любый, кровиночка моя, давно, точно целые века, не виделись мы, тоскую по тебе, беспокоюсь непрестанно, жив ли ты, не поранен ли? Даже папаня, и тот по тебе скучает. В атаманском доме многое переменилось с той поры, как за неделю до похода умерла атаманша Лизавета Михайловна. Ныне, пока что, Меланья Карповна всем в доме верховодит, порядок наводит. Атаман дюже печалился, как хоронили его жену, да надолго ли печаль та? Тетка сказывала про него: "Не злой, но ветреней и непостоянен. Мягко стелет, да жестко спать…" Он очень приветлив со мной, но, признаться, боюсь я его, а почему - и сама не знаю. Скорей бы дом отстроили нам в станице! Да только медленно идет та постройка: папаня задумал, чтобы наше, новое жилье было наилучшим из всех, железом крышу обить хочет, дом будет большой, на удивление всем. Спешу кончать, тетка торопит, надобно передать письмо атаману. Ну, пока прощевай, ненаглядный мой. Помни всегда обо мне так накрепко, как я о тебе помню. Целую. Таня".
Быстро и гулко билось сердце Павла, когда он читал это письмо. В походе всегда вспоминались ему глаза Тани. Всегда он помнил ее первый, пока единственный, поцелуй на прощание, нежный, соленый от слез и такой долгий, что стоявший тут же Тихон Карпович не стерпел и ворчливо сказал: "Будя, будя! Еще успеете намиловаться. Как возвернется он с похода, и сыграем свадебку".
И тут же припомнился Павлу какой-то особенный взгляд Иловайского, когда тот передавал ему письмо Тани: было в том пристальном взоре что-то злое, нехорошее. "Ну, не беда, вскоре нас распустят по домам, и я опять увижусь с Таней, чтобы никогда с ней не расставаться".
Надеждам Павла не суждено было сбыться. Суворов приказал, чтобы до весны один из казачьих полков задержался на Кубани, войдя в состав гарнизона Ейского укрепления. Из всех шестнадцати полков Иловайский выбрал для этой цели полк Хорошилова.
Нестерпимо тяжелой и длинной была для Павла эта зима. Не радовали даже полученные им орден Георгия и чин подхорунжего.
VIII. В крепости Димитрия Ростовского
День был морозный, ясный. Поскрипывал туго снежок под ногами прохожих. От леденящего ветерка захватывало дыхание, но на улицах было людно - воскресенье.
В крепостной Покровской церкви только что отслужили обедню. Сняв церковную ризу и надев енотовую шубу, суровый, властный протопоп Симеон, опираясь на высокую трость с серебряным набалдашником, вышел из маленькой деревянной церкви вместе с Суворовым и комендантом крепости Верзилиным. Седые волосы протопопа падали волнистой гривой на широкий воротник шубы. Лицо его с крупными, резкими чертами было взволнованно-сердитым, седые клочковатые брови нахмурены. Отойдя несколько шагов от церкви, протопоп сказал сурово:
- Сударь мой Александр Васильевич, доколе будете вы испытывать долготерпение мое? Ведь вы генерал-аншеф, командир корпуса Кубанского, герой, прославленный победами многими, а ведете себя в храме, как мальчишка. Почему не стоите на своем почетном месте, а лезете на клирос, где, никак не умея петь, нарушаете своим козлогласием церковное благочиние?
Верзилин, толстый рыжеватый генерал с длинными кавалерийскими усами и бритым подбородком, воевавший вместе с Суворовым против турок, хрипло рассмеялся:
- Ах-ха-ха!.. Козлогласием… это про генерала-то! Предерзостно!.. Ах-ха-ха!
Прохожие удивленно оборачивались, слыша гулко звучащий в морозном воздухе басистый генеральский смех. Протопоп кинул сердитый взгляд на Верзилина.
Запахивая старенький, потрепанный синий плащ, Суворов смущенно оправдывался. И это смущение, эти сбивчивые оправдания были так непохожи на его обычно смелые, уверенные высказывания, что Верзилин перестал смеяться и удивленно посмотрел на Александра Васильевича.
- Да что вы, батюшка мой, напустились на меня? - жалобно говорил Суворов. - Неужто ж так плохо пел? - А ведь у себя, в Кобринском имении, всегда на клиросе подпевал, и поп Амвросий за то мне николи не выговаривал.
- Стало быть, льстец он безбожный, ваш поп Амвросий, - еще более насупился протопоп, - и из угодства к вам не блюдет за церковным благолепием. Ну, а я льстивства не терплю, правду в глаза говорю.
- Если уж на то пошло, больше не буду на клирос становиться петь. - И, оглянувшись на Верзилина, Суворов сделал такую гримасу, что тот опять рассмеялся.
- То-то же, - буркнул Симеон, и глаза его сразу подобрели. Был он вспыльчив, но отходчив.
Навстречу им шел шаткой походкой гусарский подпоручик. Несмотря на жестокий мороз, он был в одном мундире, с небрежно наброшенным на левое плечо ментиком. Увидев генералов, подтянулся и, не доходя до них ровно четыре шага, встал во фланг, четко стукнув каблуками высоких ботфортов.
- Это подпоручик Стрельников, - сказал Верзилин, когда они прошли мимо. - Недавно выслан из Санкт-Петербурга за шалость: похитил и увез в свое имение красотку - жену сенатора Новооскольцева, говорят, с ее полного согласия… А впрочем, лихой офипср. Прикомандировал я его к Азовскому казачьему полку. Скучает он здесь, а потому и пьет изрядно… Ну, да тут он недолго задержится, у него связи при дворе.
Суворов ответил резко:
- Ох, не жалую я вертопрахов столичных, шаркунов придворных, кои только умеют, что гладко скользить по навощенному паркету. Амуры да пьянство у них на уме. Ужо погоняю его на смотру да на ученье - знает ли дело военное… Скромность приличествует воину, наипаче офицеру. А лихость - она только в боях надобна, да и то с воинским расчетом сочетать ее должно.
У подъезда комендантского дома, где проживал тогда Суворов, взяли на караул, звякнув штыками - багинетами ружей, двое рослых часовых.
- Ну, вот и дошли, - весело сказал Верзилин. - Милости прошу ко мне позавтракать.
- Знаем мы ваши завтраки, - улыбнулся протопоп, снимая шубу. - То подлинно обеды пышные, пиры древлего царя Валтасара.
- А для тебя, Александр Васильевич, - говорил радушно Верзилин, входя в столовую, - сегодня твои любимые кушанья - постные щи с грибками да маслинами, кулебяка с капустой и каша гречневая.
После завтрака протопоп отправился домой, а Суворов и Верзилин перешли в кабинет коменданта. Суворов хотел все знать "обстоятельно и досконально", как любил он говорить, - и не столько о самой крепости, где он бывал уже не раз, сколько о многом другом, связанном с крепостью.
- Как мои армяне? - спросил Суворов. - Я еще не успел побывать в Нахичевани. Нахичевань - значит "Первый привал". А сколь много горя хлебнули они на десятках привалов по пути сюда из Крыма пять лет назад - притеснения и грабежи чиновников неотступно преследовали их! Сколь многих смерть от болезней скосила… Невольно и я чувствовал себя виновником тех бед - ведь это я, будучи в Крыму, побудил их по приказу царскому к переселению. Да и как я мог помочь им? Ведь еще до начала того переселения послали меня из Крыма на Кубань - укрепленную линию против ногаев и турок возводить.
- Ну что ж, армяне твои сейчас уже прижились тут неплохо, - благодушно отозвался Верзилин. - На десять лет освобождены от всех податей. Занимаются торговлей, ремеслами, фруктовые сады посадили, шелководство ввели здесь впервые. Имеют в Полуденке, теперешней Нахичевани, свой магистрат, лавки, гостиный двор построили. Воздвигли много жилых каменных домиков, обмазанных глиной и крытых черепицей, иногда даже железом.
- То хорошо, - обрадованно сказал Суворов. - Край этот еще дикий, много труда надобно вложить, чтоб людям жилось лучше. А край богат, изобилен. Недаром иностранцев стал манить к себе.
И, понизив голос, хотя дверь кабинета была закрыта, Суворов неожиданно спросил:
- А что ты знаешь, Владимир Петрович, об английской фирме в Таганроге "Сидней, Джемс и компания"?
Верзилин растерянно взмахнул руками:
- Да что ты, Александр Васильевич! Откуда ж мне ведать про то? Фирма сия утверждена с высочайшего соизволения, коммерцией занимается, большие обороты делает - вот и все, что знаемо мной. В Таганроге я не бываю, все некогда, к тому ж там свой комендант - полковник Лоскутов.
- Лоскутов тот - он как лоскут по ветру треплется - известен мне, - резко перебил Суворов. - А тебе про все, слышишь, про все, знать надлежит! Ведь ты комендант сильной крепости, новая же война с Турцией, поверь, не за го-ра-ми, - постучал он, согнув пальцы, по столу. - А исподтишка кто ее на нас натравливает? Англия да Франция. Особливо Англия… То твердо помнить надо.
Верзилин хлопнул ладонью себя по лбу и сказал: