"…Не бойся, исполню
То, что ты хочешь: придет невредимо он в гавань Аверна.
Плакать придется тебе об одном лишь в пучине погибшем:
Жизнью один заплатит за всех"…
Читая, Полла смотрела перед собой как в бездну, боясь вглядываться в лица людей, но от души надеялась, что слушают ее и сопереживают тому, что она пытается до них донести:
…Так отвечал Палинур и держал упрямо кормило,
Не выпуская из рук, и на звезды глядел неотрывно.
Ветвью, летейской водой увлажненною, силы стигийской
Полною, бог над его головой взмахнул – и немедля
Сонные веки ему сомкнула сладкая дрема.
Только лишь тело его от нежданного сна ослабело,
Бог напал на него и, часть кормы сокрушивши,
Вместе с кормилом низверг и кормчего в глубь голубую,
Тщетно на помощь из волн призывавшего спутников сонных;
Сам же в воздух взлетел и на легких крыльях унесся.
Но безопасно свой путь по зыбям корабли продолжали:
Свято хранили их бег отца Нептуна обеты
Прямо к утесам Сирен подплывали суда незаметно, -
Кости белели пловцов на некогда пагубных скалах,
Волны, дробясь меж камней, рокотали ровно и грозно…
Потом, уже много лет спустя, Полла вспомнила про эти "утесы Сирен", когда сама поселилась неподалеку от них…
Полла кончила читать. Раздались одобрительные клики, но весьма умеренные, и она с упавшим сердцем поняла, что ей все же не удалось своим чтением найти живой отклик в душах слушателей, о чем она мечтала. Огорченная, Полла вернулась на свое место.
– Не расстраивайся! – шепнул ей дед. – Ты читала очень хорошо – это я тебе говорю. Но наша публика привыкла к более грубым развлечениям, это тебе не Афины времен Софокла и Еврипида.
Первое отделение представления прошло вполне благопристойно, даже Цестия одобрительно кивала.
После небольшого перерыва выступления возобновились, но каждый новый выход вызывал все большее удивление. Сначала молодые девушки, среди которых Полла узнала двух сестер Нераций, под звуки тимпанов и флейт исполнили танец вакханок. Смелые наряды и вольные телодвижения дочерей лучших семейств несколько удивили Поллу, она украдкой взглянула на Цестию, лицо которой как будто окаменело, и подумала, что, если бы там, на сцене, плясала и она, бабушку бы, наверное, хватил удар.
Потом хор престарелых сенаторов, из которых многие были в масках, под звуки кифар и самбукдрожащими старческими голосами исполнил "Юбилейный гимн" Горация. Пение звучало довольно убого, но ужаснее всего было то, что после исполнения гимна глашатай объявил, что цезарь приказывает маски снять и надеется, что в этом не придется прибегать к помощи центуриона. Бросив взгляд на деда, Полла заметила, как он прямо на глазах бледнеет. Старцы торопливо сняли маски и попытались улыбнуться, но все вышло жалко и принужденно.
Следующие выступления тоже мало радовали глаз. Но самым отвратительным было шествие пантомимов, главную роль в котором играла восьмидесятилетняя старуха. Набеленная и нарумяненная, с бровями и глазами, подведенными сурьмой, с сооруженной на голове напомаженной башней мелких завитых кудряшек, несмотря на все это, а может быть вследствие этого, она напоминала горгону. "Вот это да! Так это ж старая Элия Кателла! Точно она!" – переглянулись между собой Аргентарий и Цестия. Известная красавица времен божественного Августа, сменившая пять мужей, вероятно думая, что она все еще по-женски привлекательна, лихо щеголяла способностью высоко задирать тощие ноги, похожие на высохшие корнеплоды. Двигалась она действительно очень свободно для своих лет, но все же вызывала скорее отвращение, нежели восхищение. В награду за выступление Кателла получила рев, свист, цирковые рукоплескания. Видимо, принимая все это за единодушное одобрение, престарелая танцовщица широко улыбалась, обнажая ряды вставных зубов из слоновой кости. Полле, глядя на нее, вдруг стало стыдно за себя и за деда: получается, и они участвовали в том же действе, что и эта жуткая старуха.
После очередного перерыва на сцену вышел старший брат Сенеки, Юний Галлион (Аргентарий произнес его имя вслух), и громко объявил выступление цезаря Нерона. Раздались мощные звуки труб, и на сцене появился упитанный молодой человек с гладко выбритым лицом, одетый в белоснежный хитон и пурпурный греческий плащ, с золотой лирой в руках. Несмотря на юность, у него уже наметился живот и начал образовываться второй подбородок; при вполне мужественных чертах и формах во всем его облике сквозило странное женоподобие.
– Возлюбленные сограждане! – обратился он к собравшимся, картинно воздевая руку и обводя ею театр. – Склоните свой благосклонный слух и выслушайте историю несчастного Аттиса!
Театр отозвался одобрительными рукоплесканиями и возгласами: "Слава цезарю!"
После этого на сцену вынесли стул с золотыми ножками и обтянутым пурпуром сиденьем, Нерон сел, настроил лиру, выдержав паузу, ударил по струнам и запел.
Звук его голоса, слабый и от напряжения как будто слегка надтреснутый, терялся и таял в обширном пространстве, и, что было еще хуже, срывался на высоких нотах. Полла чуть было не прыснула смехом при первой его руладе, но сидевшая рядом Цестия, зверски взглянув на нее, с силой наступила ей на ногу. Подавив смех, Полла попыталась вслушаться в то, что цезарь исполнял, но, разбирая отдельные слова, не могла связать их воедино, хотя пел он по-латыни. Она все ждала, что он вот-вот закончит, но он пел и пел. Полла, обернувшись назад, оглядела ряды театра. Слушатели ерзали на своих местах, зевали, потом откуда-то сверху послышалось шиканье. И тотчас несколько августианцев устремились туда, откуда раздавались нежелательные звуки.
Нерон ничего этого не замечал или делал вид, что не замечает. Заключительную часть своего сочинения он исполнял стоя. Из-за колонн вышли и встали за его спиной два человека: Сенека и второй, тоже в летах, – префект преторианцев Афраний Бурр. Было странно смотреть, как два этих почтенных государственных мужа слегка раскачиваются в такт музыке и движениями рук предлагают остальным последовать их примеру. Августианцы замелькали по рядам, заставляя всех слушателей подниматься и делать то же самое.
Когда Нерон наконец закончил, одобрительными криками и цирковыми рукоплесканиями разразились всаднические ряды. Как заметила Полла, они были сплошь заняты августианцами. Из остальных рядов доносились смешанные звуки: кто кричал "софо́с", кто "слава цезарю", а кто-то и откровенно улюлюкал. И всякий раз было заметно движение августианцев по рядам…
Домой возвращались подавленные, за всю дорогу не было сказано ни слова. Полла мысленно поклялась, что больше никогда ни в чем подобном участия не примет.
Через несколько дней их вновь навестил Сенека. На этот раз позвали и Поллу. Аргентарий осторожно высказал свои сомнения относительно прошедших Ювеналий. В ответ Сенека стал с какой-то преувеличенной бодростью доказывать, что все не так плохо и сказалось лишь отсутствие должной подготовки, – правда, Полла так и не поняла, у кого: у них с дедом, у хора престарелых сенаторов или у самого цезаря. Тем не менее насчет пантомимов и Кателлы Сенека охотно согласился, что это полнейшее безобразие, и заверил: больше подобное не повторится. Потом он торжественно сообщил, что цезарь вызывает Лукана из Афин до срока и скоро тот вернется. При упоминании имени Лукана Полла вздрогнула и опустила глаза.
А вскоре в Городе распространились страшные слухи, что из тех, кто выражал непочтение к цезарю в театре, кого-то нашли мертвым у себя дома, кого-то побили камнями на улице, а кто-то просто бесследно исчез…
3
Лукан вернулся незадолго до ноябрьских календ, но невесту навестил не сразу. Полла ждала и боялась его появления – сама не зная почему. Она говорила себе, что не может любить юношу, которого видела всего три раза, пусть даже и была помолвлена с ним. Но ей все равно было страшно. Несколько дней от него не было никаких вестей, но вот наконец раб принес записку, обращенную к Аргентарию, в которой Лукан просил разрешения посетить его дом.
В назначенный день Полла, с утра выкупавшись, до полудня наряжалась, немало удивив служанок своей придирчивостью. После долгих примерок она остановилась на простом шерстяном платье цвета морской волны и на обычной прическе, лишенной ухищрений. Пока Полла выбирала наряд, время летело как на крыльях Борея, и служанки, хлопотавшие вокруг нее, только и возвещали, что прошел еще час. Но едва лишь приготовления закончились, время как будто остановилась. Многократно бегала Полла в садик-перистиль смотреть на солнечные часы, но солнце словно застыло в бледном осеннем небе. Наконец, в восьмом часу дня раздался долгожданный звук дверной колотушки.
Полла, находившаяся в атрии, метнулась в глубину дома, в свою спальню. Вбежала и замерла, слыша биение собственного сердца. Ей уже хотелось, чтобы о ней забыли. Но нет… Шаги… Ее зовут!