- Про него писали в "Форчун", - сказал Вильгельм. - Да, в "Форчун", в журнале. Он мне показывал статью. Я видел вырезку своими глазами.
- Это ничего не доказывает, - сказал доктор Адлер. - Возможно, это другой какой-нибудь Тамкин. Не заблуждайся, он махинатор. И возможно, даже помешанный.
- Помешанный, ты говоришь?
Мистер Перлс вставил свое слово:
- Он может быть и помешанный и нормальный. Теперь точную границу никто не в состоянии провести.
- Электрическое устройство для водителей грузовиков. Вделывается в головной убор. - Доктор Адлер описывал одно из рационализаторских предложений Тамкина. - Если они засыпают за рулем, оно тут же их будит. Приводится в действие изменением кровяного давления в момент наступления сна.
- Ну и что тут такого невероятного? - сказал Вильгельм.
Мистер Перлс сказал:
- А мне он говорил про водолазный костюм, в котором можно пройти по дну Гудзона в случае атомной атаки. Он сказал, что пройдет в таком костюме вплоть до Олбани.
- Ха-ха-ха-ха-ха! - хрипло, старчески пролаял доктор Адлер. - Ничего себе. А почему, например, не устроить туристский поход под Ниагарским водопадом?
- Ну, у него так фантазия работает, - сказал Вильгельм. - Ничего особенного. Изобретатели все такие. У меня у самого есть разные забавные идеи. Каждому что-то сделать хочется. Американцу тем более.
Но отец пропустил его слова мимо ушей и сказал Перлсу:
- Ну а какие он вам еще описывал изобретения?
Хохотали - отец в неприличной идиотски полосатой рубашке, этот мистер Перлс с поношенной физиономией, и Вильгельм не выдержал, тоже захохотал своим задушливым смехом. Но он был в отчаянии. Они хохотали над человеком, которому он доверил последние свои семьсот долларов для игры на продовольственной бирже. И они с ним купили весь этот лярд. Сегодня он должен подняться. В десять, в пол-одиннадцатого - самый пик, и тогда видно будет.
3
Мимо белых скатертей, мимо стаканов и блистающего серебра, сквозь бьющий наотмашь свет длинная фигура мистера Перлса удалялась в темноту холла. Он выбрасывал трость и приволакивал огромный ортопедический башмак, ошибкой не включенный Вильгельмом в смету бедствий. Доктору Адлеру хотелось о нем поговорить.
- Несчастнейший человек, - сказал он. - Костное заболевание, которое постепенно его разрушает.
- Это такая прогрессирующая болезнь? - спросил Вильгельм.
- Очень тяжелая. Я научился, - сообщил ему доктор, - приберегать свое сочувствие для истинных страданий. Этот Перлс достоин жалости больше чем кто бы то ни было из всех, кого я знаю.
Вильгельм понял, что ему делают втык, и высказываться не стал. Он ел. Не спешил, наваливал еду на тарелку, пока не умял свои пышки и отцовскую клубнику, а потом еще остатки ветчины. Выпил несколько чашек кофе и, покончив с этим со всем, сидел, оторопелый великан, не зная, что с собой делать дальше.
Отец и сын невероятно долго молчали. Попытка Вильгельма произвести благоприятное впечатление на доктора Адлера начисто провалилась. Старик думал: и не скажешь, что он из хорошей семьи. Ну что за неряха мой сынок. Почему нельзя себя хоть чуточку приаккуратить? Как можно до такой степени опускаться? И совершенно же абстрактный какой-то вид.
Вильгельм сидел как гора. На самом деле отец был чересчур строг к его внешности. В нем была даже, можно сказать, некоторая изысканность. Рот, пусть большой, был тонко очерчен, лоб и нос с легкой горбинкой были благородны, белокурые волосы дымились сединой, но отливали и золотом, отливали каштаном. Когда Вильгельм служил в "Роджекс", он держал квартирку в Роксбери, две комнатки в большом доме с терраской и садом, в по утрам, когда свободен, в такую вот погодку поздней весной растягивался, бывало, в плетеном кресле, и солнце лилось сквозь плетево, солнце лилось сквозь дырочки, проеденные слизняками в молодом алтее, и сквозь высокую траву солнце подбиралось к цветам. Этого покоя (он забыл, что и тогда тоже были свои неприятности), - этого покоя нет уже. Да как будто и не с ним это было. Нью-Йорк, старик отец - вот она, его настоящая жизнь. Он отлично понимал: у него никаких шансов вызвать сочувствие отца, объявившего, что он его приберегает для истинных страданий. И сколько раз уже он зарекался лезть со своими делами к отцу, который хочет и, можно сказать, имеет право, чтобы его не дергали. И знал же Вильгельм, что, когда заговоришь о таких вещах, становится только хуже, совсем деться некуда, окончательная безнадега. Говорил же он себе: отцепись, парень. Только тяжелей будет. Но вот откуда-то изглубока подмывало другое. Если все время не держать неприятности в голове, того гляди совсем их запустишь, а это, он по опыту знал, уже полная гибель. И еще - как ни старался, он не мог себя убедить, что отца оправдывает возраст. Нет. Нет и нет. Я его сын, думал он. Он мой отец. Я сын, он отец, старый - не старый. И утверждая это, хоть и в полном молчании, он сидел и, сидя, задерживал отца за столом.
- Уилки, - сказал старик, - ты хоть уже спускался к купальням?
- Нет, папа, пока еще нет.
- А в "Глориане", знаешь ли, один из лучших бассейнов Нью-Йорка. Двадцать пять метров, синий кафель. Удивительно.
Вильгельм его видел. Когда идешь играть в джин, проходишь поворот к этому бассейну. Его не прельщал запах забранной кафелем хлорированной воды.
- Тебе б надо попробовать русские и турецкие бани, кварц и массаж. Насчет кварца я не большой поклонник. Но массаж - прекраснейшая вещь, и ничего нет лучше гидротерапии, если ею умело пользоваться. Простая вода обладает успокаивающим эффектом и принесла бы тебе куда больше пользы, чем все твои барбитураты и алкоголь.
Этот совет, рассудил Вильгельм, был максимумом того, на что он мог рассчитывать по части отцовской помощи и сочувствия.
- Я-то думал, - сказал он, - водное лечение - только для сумасшедших.
Доктор счел это типичным остроумием своего сына и отвечал с усмешкой:
- Ну, здравого человека оно сумасшедшим не сделает. Мне оно безмерно много дает. Я жить бы не мог без парилки и без массажа.
- Может, ты и прав. Надо как-нибудь попробовать. Вчера вечером у меня просто раскалывалась башка, надо было проветриться, и я прошелся вокруг водохранилища, посидел у спортивной площадки. Душа радуется, когда смотришь, как детишки прыгают через скакалку, в классики играют.
Доктор одобрил:
- Ну вот, то-то же.
- А сирень кончается, - сказал Вильгельм. - Как высохнет - значит, лето. По крайней мере в городе. В кондитерских открывают витрины, торгуют на тротуарах содовой. И хоть вроде я вырос тут, папа, а городская жизнь мне больше невмоготу, по деревне скучаю. Здесь для меня чересчур много толкотни. Тяжело. Не пойму, чего бы тебе не перебраться куда потише.
Доктор расправил на столе свою маленькую пятерню таким давним, таким знакомым жестом, будто он в самом деле физически нащупывал жизненные центры Вильгельма.
- Я тоже вырос в городе, должен тебе напомнить, - объяснил доктор Адлер. - Но если тебе тут тяжело - надо отсюда выбираться.
- Я и выберусь, - сказал Вильгельм. - Вот только с делами улажу. А пока что...
Отец перебил:
- Пока что не мешало бы покончить с наркотиками.
- Ты преувеличиваешь, папа. Я же не то что... Это же просто некоторое облегченье... - Он чуть не брякнул "страданий", но вспомнил о своем решении не жаловаться.
Доктор, однако, настаивал на своем совете - общепринятая ошибка. Это было все, что он мог дать сыну, - так чего же по второму разу не дать?
- Вода и моцион, - сказал доктор.
Ему нужен молодой, бодрый, процветающий сын, подумал Вильгельм, и он сказал:
- Ах, папа, спасибо тебе огромное за твой медицинский совет, но парилкой то, что меня мучит, не вылечишь.
Доктор сразу понял, что мог означать натянувшийся голос Вильгельма, вдруг опавшее лицо, вздыбившийся, хоть и укрощенный ремнем живот, и заметно отпрянул.
- Новые новости? - спросил недовольно.
Обширная преамбула, в которую пустился Вильгельм, потребовала усилий всего организма. Он тяжко вздохнул, замер не выдыхая, покраснел, побледнел, прослезился.
- Новые? - сказал он.
- Ты чересчур носишься со своими проблемами, - сказал доктор. - Не стоит на этом специализироваться. Сосредоточься-ка лучше на реальных несчастьях - неизлечимые болезни, несчастные случаи.
Весь вид его говорил: не лезь ко мне, Уилки, дай ты мне покой, я имею на это право.
Вильгельм и сам молился о сдержанности; знал за собой эту слабину, ее перебарывал. И вдобавок знал характер отца. И начал мягко:
- Ну, если говорить о неизбежном - все, кто пока не переступил роковую грань, по отношению к смерти находятся на одной и той же дистанции. Конечно, мои неприятности никакая не новость. Мне надо платить взнос по двум страховым полисам мальчиков. Маргарет прислала. Все на меня валит. Мать ей оставила кой-какое наследство. А она даже не захотела подать на совместную налоговую декларацию. Меня общипали. И тэ де и тэ пе. Ну да ты все это слышал.
- Безусловно, - сказал доктор. - И говорил тебе, чтоб прекратил ее пичкать деньгами.
Вильгельм складывал губы, примерялся, молчал. Нет, это было невыносимо.
- Ах, папа, но мои дети. Мои дети. Я же люблю их. Я хочу, чтоб они ни в чем не нуждались.
Доктор произнес благожелательно, будто не расслышав:
- Да, разумеется. Ну а получатель по этим полисам, естественно, она сама.
- Да бог с ней. Лучше я умру, чем брать хоть цент из таких денег.
- Ах, ну да. - Старик вздохнул. Он не любил упоминаний о смерти.
- Я тебе говорил, что твоя сестра Кэтрин-Филиппа снова на меня насела?
- По какому поводу?
- Хочет снять галерею для выставки.