Вильгельм справедливости ради выдавил:
- Ну, это, правда, твое дело, папа.
Круглоголовый, поросший белым пухом старик сказал:
- Нет, Уилки. Эти ее полотна - полная чушь. Я в них не верю. Новое платье короля. Может, конечно, мне и пора впадать в детство, но, по крайней мере, я давно уже вышел из детского возраста. Когда ей было четыре года, я, кажется, с радостью покупал ей карандаши. Но теперь она сорокалетняя женщина, и нечего потакать ее заблуждению. Хватит. Она не художница.
- Я не то что считаю ее истинным дарованием, нет, - сказал Вильгельм. - Но она пробует силы в достойном деле, это же не предосудительно.
- Вот пусть ее собственный муж и балует.
Он изо всех сил старался быть справедливым к сестре, искренне собирался щадить отца, но непроницаемая благожелательная глухота старика подействовала на него, как всегда. Он сказал:
- Когда речь идет о деньгах и о женщинах - я пас. Ну почему, скажи, Маргарет так себя ведет?
- Хочет доказать, что тебе от нее никуда не деться. Старается тебя вернуть силой финансового давления.
- Но если она меня гробит, папа, как это я, интересно, вернусь? Нет, у меня же есть чувство чести. Она хочет меня доконать, ты просто не видишь.
Отец удивленно смотрел на Вильгельма. Что, мол, за ерунда? А Вильгельм думал: вот дашь разок-другой маху - и воображаешь, что ты, наверно, болван. Выдающийся такой болван. И даже этим гордишься. А гордиться-то нечем - а, парень? Нечем. К папе я не в претензии. И для гордости нет оснований.
- Я этого не понимаю. Но если у тебя такое впечатление, почему бы тебе с ней не разобраться раз и навсегда?
- О чем ты, папа? - удивился Вильгельм. - Я-то думал, я тебе объяснил. Думаешь, я сам не хочу разобраться? Четыре года назад, когда мы порвали, я оставил ей все - вещи, сбережения, мебель. Хотел по-хорошему - а что вышло? Пеналь, например, мой пес. Когда я его попросил, потому что мы жили с ним душа в душу - уж хватит с меня того, что пришлось расставаться с мальчиками! - она же наотрез отказала. И ведь ей на него наплевать. Ты его, по-моему, не видел. Австралийская овчарка. У них обычно один глаз белый или белесый, это немного сбивает с толку, но они благороднейшие существа, и не дай бог предложить им не ту еду или не то им сказать. Оставь мне хотя бы общество этого животного! Нет, ни за что.
Вильгельм ужасно разволновался. Он промокал, утирал салфеткой лицо. Доктор Адлер считал, что сын чересчур предается эмоциям.
- Как только может меня уесть - ни за что не пропустит случая. Ради этого и живет, наверно. И требует все больше, больше, больше. Два года назад захотела опять учиться, еще диплом получить. Это отягчило мою ношу, но я думаю - пусть, разумно, если в конце концов она таким образом получит лучшее место. А она по-прежнему с меня дерет. Потом доктором философии стать захочет. Говорит, женщины в ее роду долголетние - а я, значит, до гроба плати и плати.
Доктор уже нервничал:
- Ну, это не принципиально, это детали. И детали, которые вполне можно опустить. Пес! Ты все валишь в одну кучу. Пойди к хорошему адвокату.
- Но, папа, я же тебе говорил. Есть у меня адвокат и у нее есть, и оба шлют мне счета, и я извожусь. Ах, папа, папа, в каком я тупике! - Вильгельм был в полном отчаянии. - Адвокаты - ты понимаешь? - вынесут решение, в понедельник она согласится, а во вторник опять требует денег. И все по новой.
- Я всегда находил, что она странная женщина, - сказал доктор Адлер. Он считал, что, с самого начала не симпатизируя Маргарет и не одобряя этого брака, он исполнял родительский долг.
- Странная? Сейчас я тебе покажу, папа, какая она странная. - Вильгельм обхватил свою толстую шею пальцами в бурых пятнах, с обгрызенными ногтями и стал себя душить.
- Что ты делаешь? - крикнул старик.
- Показываю тебе, что она со мной делает.
- Прекрати! Прекрати немедленно! - Старик властно стукнул кулачком по столу.
- Ах, папа, она меня ненавидит. Она душит меня. Я дышать не могу. Она задалась целью меня доконать. Доканывает на расстоянии. Скоро меня из-за нее удар хватит, или я умру от удушья. Я дышать не могу.
- Убери руки с горла, перестань идиотничать, - сказал ему отец. - Прекрати свою декламацию. Меня этими твоими фокусами не проймешь.
- Что ж, называй как хочешь. Пожалуйста. - Лицо у Вильгельма вспыхнуло, побелело, раздулось, он дышал с присвистом. - Но я тебе говорю: с тех пор как я ее встретил, я раб. Декларация независимости - только для цветных. Муж вроде меня - раб в железном ошейнике. Духовенство отправляется в Олбани, пересматривает закон. Они против развода. Суд заявляет: "Свободы захотел? Так работай вдвое больше, по крайней мере вдвое! Работай, дундук". И мужики горло друг другу перегрызут из-за денег, и кто-то, может, и освободился бы от жены, которая его ненавидит, так нет же - он запродан компании со всеми потрохами. Компания знает, что жалованье ему позарез, ну и жмет. Не говори ты мне про свободу. Богач может быть свободным - с чистым миллионом дохода. Бедняк может быть свободным, потому что на его дела всем плевать. А человек в моем положении должен ишачить, пока не свалится замертво.
На это отец ответил:
- Уилки, ты сам во всем виноват. Нельзя доводить до такого.
Он прервал поток красноречия Вильгельма, и тот осекся, не знал, что дальше сказать. Ошарашенно, задыхаясь, морща лоб, смотрел на отца.
- Я не понимаю твоих проблем, - сказал старик. - Я с таким никогда не сталкивался.
И тут Вильгельм сорвался, он махал руками, его понесло.
- Ах, папа, а вот этого не надо, лучше не надо, папа, не говори ты мне, пожалуйста, таких вещей.
- Ну, положим, - сказал ему отец. - У меня и жизнь была совершенно другая. У нас с твоей матерью были совершенно другие отношения.
- Ах, как ты можешь сравнивать маму, - сказал Вильгельм. - Мама тебе была поддержкой. Неужели она бы стала тебя изводить?
- Оставь этот оперный стиль, Уилки, - сказал доктор. - Это всего лишь твоя точка зрения.
- Что? Но это же правда.
Старик не хотел слушать, он тряс круглой головой, одергивал жилет на своей неотразимой рубашке и так элегантно откидывался, что тот, кто не слышал, мог все это принять за обыкновенный разговор немолодого уже человека с почтенным родителем. Вильгельм, громоздясь, колыхался неряшливой тушей, серые глаза налились кровью, и, кудлато огневея, вздыбились медовые волосы. Несправедливость бесила его, унижала. Но он хотел договориться с собственным отцом и он попробовал капитулировать. Он сказал:
- Ты не сравнивай маму с Маргарет и меня с собой ты не сравнивай, потому что ты, папа, имел в жизни успех. Успех есть успех. А я неудачник.
Старое лицо доктора вдруг утратило благоприличие, стало злым, жестким. Грудка ходуном заходила под красной и черной полоской. Он сказал:
- Да. И все своим горбом. Я не болтался, не ленился. Мой отец мануфактурой торговал в Вильямсберге. Мы были никто - соображаешь ты это? Я знал, что не имею права упускать свои возможности.
- Ни на секунду не могу согласиться, что я ленился, - сказал Вильгельм. - Если что, так уж скорей не в меру усердствовал. Согласен, я совершил много ошибок. Например, счел, что мне не следует делать все, как ты. Химию изучать. Как ты. Не пошел по семейной стезе.
Отец продолжал:
- Я не бегал за сотней юбок. Я не был голливудской звездой. У меня не было времени отдыхать на Кубе. Я сидел дома и воспитывал своих детей.
Ох, думал Вильгельм, закатив глаза. И чего я, во-первых, сюда приперся, жить у него под боком? Нью-Йорк - как бензин. Смывает все краски. У меня голова совершенно дурная. Сам не соображаю, что делаю. Он думает, я хочу отнять его деньги или я ему завидую. Не понимает он, чего я хочу.
- Папа, - вслух сказал Вильгельм, - ты очень несправедлив. Кино действительно было ошибкой. Но я люблю своих мальчиков. Я их не бросаю. Я оставил Маргарет потому, что иначе не мог.
- Почему ты не мог?
- Ну... - сказал Вильгельм, мучительно силясь втиснуть все свои резоны в несколько доходчивых слов. - Я не мог - не мог.
Вдруг, удивив его грубостью, отец спросил:
- У тебя с ней что - в постели не ладится? Тогда надо было перетерпеть. Со всеми случается. Нормальный человек с этим мирится. И все налаживается. А ты, видишь ли, не захотел, вот и расплачивайся теперь за свой идиотский романтизм. Ясно я излагаю свой взгляд на вещи?
Куда уж ясней. Будто эхо со всех сторон повторяло этот взгляд на вещи Вильгельму, а он только голову наклонял туда-сюда, вслушивался, думал. Наконец он сказал:
- Это, видимо, медицинская точка зрения. Может, ты и прав. Я просто не мог жить с Маргарет. Хотел перетерпеть, но уж очень было невмоготу. Она так устроена, я иначе. Она не желала приспосабливаться ко мне, значит, надо было мне приспособиться, а я не смог.
- Ты уверен, что это не она тебе предложила уйти? - спросил доктор.
- Ах если бы. Мое положение было бы лучше. Нет, я сам. Я не хотел уходить, но просто не мог остаться. Кто-то должен был взять на себя инициативу. Я и взял. Вот теперь расхлебываю.
Заранее отметая все возражения сына, доктор сказал:
- А почему тебя выгнали из "Роджекс"?
- Меня не выгоняли, я же тебе рассказывал.
- Врешь. Ты сам не порвал бы с ними. Тебе позарез нужны были деньги. Наверно, попал в историю. - Старик говорил с большим выражением и нажимом. - Раз ты не можешь оставить эту тему и все время про это говоришь - скажи правду. Был какой-то скандал? Женщина?
Вильгельм яростно оборонялся.
- Нет же, папа, никакая не женщина. Я тебе все рассказывал.
- Ну так, может, мужчина? - скривился старик.