Родила она от него дочку, Лизочку, красивую и тихую. Трудно даже сказать почему, но девочку эту Мазунин любил больше всех на свете, даже больше, чем своих ребят. Когда Лизочка была маленькая, Мазунин с получки покупал конфет и, делая огромный крюк, шел к дому Красильниковых. Девочка ждала его в условленном месте, за огородом, смеялась, обнимала его. Часто есть сладкое ей не приходилось - жили они с матерью трудно, а Пашка сгинул куда-то еще до рождения дочери. Наговорившись с ней, Мазунин отправлялся домой. По дороге заходил в чайную и выпивал стакан водки - надо было оправдаться перед женой и за позднее возвращение, и за истраченные деньги.
После школы Лиза поступила в медучилище и уехала в город. Теперь работала фельдшером в далеком лесном поселке.
… Подкашливая от волнения, переводя дух (шутка ли, больше тридцати лет не бывал в этом доме), Мазунин постучал. В сенках открылась дверь, женский голос крикнул:
- Заходите! Не закрыто!
Согнувшись под низкой притолокой, вошел в избу. Красильикова, увидав его, всплеснула руками, заулыбалась:
- Так это Степан! Ну, слушай, вот уж кого не ждала…
- Не ждала, значит, - закряхтел Мазунин. - А я вот, вишь, настырный какой!
- Да ну тебя, Степ, болтаешь ты! Я и рада: кто бы, думаю, забежал проведать, хоть из бывших друзей. Все забыли, как старая стала. Один ты вспомнил - смех, ей-Богу!
- Чего, какой это такой смех?
- Да больно давно да коротко любовь-то у нас с тобой была - я уж и забыла совсем, а ты помнишь, вишь.
- Я - помню, да. Я теперь много спомнил.
- Чего это на тебя нашло? - удивилась бывшая гулеванка.
- Сам не знаю. Навалилось что-то, не разберу. Времени свободного много, жись спомнил, да сыздаля на себя глянул, охо-хо-о…
- Что?
- Понял, что - все! Гроб пора колотить, вот что! И положат в него и детство, и войну, и любовь нашу с тобой, Любашка. Да это бог с ним! Чему быть, того миновать нельзя. А погляди-ко на меня: и здоровьишко, и сила есть, не жалуюсь пока, и кумекаю кой-чего, - дак так и похоронить себя теперь? Нет, шалишь! Пожить еще охота, Люб.
- Может, робить пойти?
- Нет! Это - все по-старому будет! И теперь, и потом - не век же за станком стоять, даже если допустят. А я по-старому не хочу. Пущай уж те годы, что остались, сызнова для меня пойдут. Уехать я собрался, вот. Куды - не знаю еще.
- А чем там лучше-то будет? - спросила Красильникова. Волнение Мазунина передалось и ей, она сжала ладонями заполыхавшие вдруг щеки, нервно поежилась.
- А хоть и ничем! Зато это моя жизнь будет: куды захочу, туды ее и поверну, так-то вот.
- Затем и пришел, чтобы это мне сказать?
- Да нет. - Старик нахохлился, упер локти в колени и положил на ладони голову. - Я вот что: мне таких умных баб, как ты, на веку не попадалось, ни до тебя, ни после. А с мужиками нет охоты связываться. Дак скажи ты мне, Любовь-не-помню-отчество: пошто это такая дурь на меня накатила? Я вот никак не могу понять, тебе со стороны виднее должно быть - верно?
У нее закривились губы. Мазунин вздрогнул: узнал усмешку, перед которой когда-то не устоял. Заморгал, отвернулся.
- Я вот как, Степушка, думаю: много на твой век от роду было отписано, а ты вначале где-то засушил себя, да только теперь отходить стал. С одной стороны, и хорошо было: жизнь прожил - и не крикнул! Зато теперь, Степушка, кричится. А я вот загодя откричалась, и - спокойная теперь, живу себе тихохонько, и тоски нет… Да! Ты Пашку помнишь?
- Как не помню! - глухо отозвался Мазунин.
- Недавно письмо от него получила, пишет из Кемерова: плохо, мол, жизнь сложилась, ни угла, ни спокою на старости лет. Слесарит где-то, да в общежитии живет, - какой он бабе, старый-то, нужен? Ох, мужики вы, мужики - куролесите по белу свету, сорите своим семенем, где ни попало. Дак просится: прими, мол, Люба, если сможешь!
- Ну, а ты как?
- Думаю вот. И приму, наверно. Все не одной век коротать. Да и Лизонька вот рожать собирается приехать.
- Что, замуж вышла? А я не знал! - встрепенулся Мазунин.
- Какое там замуж! - Красильникова полезла за платком, отвернулась. - Такие уж мы с ней, нескладехи…
Мазунин поднялся.
- Вот как… Вот как… - шептал он. Подошел, неловко обнял ее сзади за плечи. - Много вам, бабы, счастья в жизни надо. Да только все как-то не так у вас получается: топочете, суетитесь, бегаете за ним, а толку-то нет! Без мужика - что ж, тоже ладно, а то попадет пьянь да дрянь - обиходь-ко его! Откричалась, значит… А я думаю - кричать тебе еще да кричать, Любашка…
Женщина вытерла глаза, заходила по комнате:
- Такие-то мои дела, Степа.
- Иттить мне надо, - сказал Мазунин и пошел к двери. Остановился у порога, повернулся: - Слышь, Любаш! Может, спомним молодость-ту?
- Да ну тебя, Степка! - Красильникова махнула платком, нервно засмеялась. Снова погрустнела. - Не бывать теперь этому, Степушка. Отлюбилась я, да и ты-то… Какая теперь у нас любовь может быть? Так только, для скотства. А я так не хочу. Ступай уж, не трави себя.
- Ладно. - Мазунин потоптался, надел шапку. - Слышь, Люба, - тихо сказал он. - Я вот что узнать все хотел: любила ты меня ай нет?
- Любила, Степа. Я в жизни и любила-то: Аркашку своего, тебя, да командировочного одного еще. По правде любила. Какие-то вы одинаковые были: проснусь ночью, бывало, рядом гляну - а вы не спите, в потолок глядите, смолите свои цигарки. Так сердце и захолонется. Да только не такой любви мне тогда хотелось. Я ведь дурная, Степа: башка у меня умная, не бабья, - а норов веселый, все так и тянет его на какую-нибудь чудинку. Потому я и мужиков себе больше веселых да бестолковых выбирала.
- Вроде Пашки, ага?
- Да… с Пашкой другое дело было. Как увижу его, бывало, - уж чего бы, кажись, не сделала, чтобы красотой его владеть! И ведь знаю, что пустяшный он: пьяница, дурак! - а на базаре подыму, отмою…
- Прощай, Любашка. - Мазунин взялся за ручку двери. - Пойду я. Ты это, найди уж меня как-нибудь, когда Люба в больнице будет. Попроведаю, гостинец принесу. Может, и робеночка в руках подержу, если до того не уеду, конечно.
Выйдя от Красильниковой, Мазунин переулками добрался до главной улицы и, заложив руки в карманы, наклонив вперед голову, пошагал домой. Шел у думал о своем: было оно, не было ли - то главное, ради чего стоило бросить и забыть все и лететь на огонь, завороженно кружась в подхватившем вихре?
Когда сзади раздалось урчание мотора и послышался веселый окрик, Мазунин вздрогнул и бросился в сторону. Слетел с тротуара, увязнув в снегу. Опомнился, глянул - из кабины самосвала весело скалился Валька Бобров:
- Игнатьич, не угони в сугробе! Гляжу, топаешь - дай-ко подвезу, думаю.
Мазунин выкарабкался на тротуар; потоптался, отряхиваясь. Махнул рукой::
- Не! Я сам. Доползу как-нибудь.
- Ну, как знаешь.
Самосвал рявкнул, рванул с места и скрылся в снежной пыли. Старик глядел ему вслед. Эх, Валька, Валька…
20
Весной шестьдесят четвертого года Мазунина на заводском собрании выдвинули в народные заседатели. Он испугался: отказывался, пытался даже грозить самым отчаянным крикунам, но это сочли за кураж, и кандидатура прошла единогласно.
После собрания директор, поздравив Мазунина, вдруг двинул его кулаком в бок:
- Что, боязно? А ты не бойся. С нами шуметь не боишься - чтобы все, значит, по правде было! А раз уж ты такой правдивый - вот и стой за нее, за правду-то, только уже не в заводском, а в государственном масштабе, понял? Между прочим, - он наклонился к уху Мазунина, - там, я думаю, дело проще: виноват - отвечай по закону, не виноват - ступай, оправдан! Не то, что у нас иногда: того, другого нет, детали запарывают, план горит - а виноватить некого.
- Это так, да, - согласился Мазунин.
Домой с собрания он пришел важный. За ужином сообщил родным, что он теперь не как-нибудь - полноправный судья.
- Надо посмотреть, - разглагольствовал он, щелчком в лоб отгоняя от сахарницы маленького Юрку. - Надо посмотреть, как у их там работа поставлена. Ежли по правде - тогда я не против. А ежли по плану, вроде как: надо столько-то засудить, и баста! - тогда я с ними не сработаюся, нет, не сработаюся…
- Вот и ага, вот и ага… - поддакивала старуха.
Его вызвали в суд исполнять обязанности в августе. Он надел парадный костюм, подвязал галстук, надушился одеколоном и, придя в таком виде к восьми часам - как на работу - к суду, целый час торчал на лавочке возле здания. Без десяти девять пришел председатель суда, Виктор Прокопьич, и Мазунин последовал за ним. Дождался, пока тот войдет в кабинет, стукнул в дверь, зашел и представился. Председатель - пожилой, толстый, с окаймленной белесым пухом лысиной, вежливо поздоровался, задал несколько вопросов о семье, работе и сказал:
- Вам с Верой Андреевной придется работать. Знаете ее?
Мазунин кивнул головой, хотя знал второго судью совсем чуточку, только с виду: муж ее был учителем в Людкином классе, вел историю. Вышел из кабинета и осторожно приоткрыл дверь с табличкой: "Народный судья Лукиных В. А.".
- Заходите! - раздалось изнутри.
Вера Андреевна сидела за столом, листала бумаги. Поднялась навстречу:
- Вы заседатель? Тогда давайте познакомимся. Стойте-стойте, а где я вас видела? - прищурилась лукаво.
Они разговорились. Вера Андреевна жаловалась:
- Город такой хороший, сосновый бор, прекрасный воздух, совсем не хочется никуда уезжать, но у Костика, сынишки, вы знаете, косоглазие, лечить нужно квалифицированно, а где здесь взять специалиста?