13
Сразу после ухода танка фашисты ушли в лес. Мазунин видел их спины, исчезающие за негустой порослью. Старшина выждал немного, хоть и понимал, что оставаться здесь дальше разведчикам просто опасно, и вышел на дорогу. Перевернул трупы на спины, сложил им руки (пистолета в руке капитана уже не было, его прибрали гитлеровцы), закрыл глаза; наскоро перевязал плечо бинтами, найденными в Ефимовой торбе. Подхватил карабин и, мягко ступая по примятой разведчиками траве, вошел в лес. Можно, конечно, добраться до своих, рассказать, что к чему, но время будет упущено: на дорогу, на неизбежные расспросы-допросы, ахи-охи, дознания… А терять его, время, нельзя было никак. И он, осторожно ступая, пригибаясь за деревьями, заскользил по лесу, отыскивая оставленную разведгруппой тропочку.
У кромки леса он наткнулся на труп в грязно-зеленом маскхалате. Еще один лежал чуть поближе - солдат, в которого стрелял Мазунин. Халат его в левой части живота намок, потемнел от крови - но убили его сзади: под лопатку, мгновенно. "Своего же… от гады!" - сплюнул Мазунин. Он постоял, поежился и углубился в рощу.
Леса старшина не любил, хоть и родился и вырос в лесной деревеньке. Другие ребята, бывало, чуть встали - бегом в лес, а он - только по необходимости: по грибы, ягоды, на покос, за дровами. Не то чтобы Мазунин боялся леса а как-то… не понимал, что ли, - да черт его знает! Не любил, короче. Но здесь, в этом негустом прифронтовом лесу, он ориеинтировался и шел, как настоящий лесной житель, - легко, бесшумно, точно и безошибочно. Беспокоило только плечо - ныло, горело.
Вражеская группа шла быстро, но Мазунин, догнав ее через пару часов на отдыхе, уже не отставал: один человек редко отстанет от группы - люди там скованны и несвободны. Только под вечер они оторвались: Мазунина подвела рука, боль стала густой, мучительной, и старшина, задыхаясь, упал возле небольшого ручейка. Вполз в него, подставил горящее плечо, сполоснул лицо. Когда боль успокоилась немного, вылез из ручья и забылся тут же, под деревом, - не было, казалось, сил ни соображать, ни вставать.
… Во сне они с Левкой ходили за грибами. В лес, начинающийся сразу за их домом, - шумный такой, знакомый. Расходились, ныряя под деревья, снова сходились. Ухали, пугали друг друга. Когда подошли к маленькому пригорочку и хотели присесть, из-за него поднялся и встал напротив них разведчик, убитый Степаном три часа назад, - он узнал его сразу. Гитлеровец смеялся, скалился и водил стволом прижатого к животу автомата. Левка, тяжело отталкиваясь от земли, кинулся к нему и, остановившись поодаль, тоже стал смеяться, размахивая руками. Один Степан остался на месте, не двигался. Вдруг фашист повернулся к Левке и стал прошивать его длинными очередями. Пули стригли Левкино тело, но он был неуязвим - смеялся, махал руками. Затем Левка присел, взял из травы легкий кавалерийский карабин и одновременно с разведчиком повернулся в сторону Степана. Хохоча, они стали поводить стволами, словно нащупывая его тело. Это была игра, конечно, - они приглашали его поиграть, только и всего. Но Мазунин-то знал, что уязвим: стоит им нажать на спуски - и он умрет, умрет. Он хотел рухнуть в траву и заплакать, но ноги не сгибались, как в столбняке, и ими, негнущимися, он сделал первый шаг к Левке и немцу. Тотчас стволы остановились. Были они направлены пол углом друг к другу, и воображаемые траектории сходились в одной точке - его левом плече. Вдруг рвануло болью. Степан раскинул руки, прижался спиной к неведомо откуда взявшемуся бревенчатому строению - а он уж знал, что это был хлев, потому что слышал и видел, как сопит внутри теленок и серебряной ниточкой свисает с губ его прозрачная слюна… Закинул голову к небу - там было неспокойно, колыхалось что-то желтое, тяжело ворочалось и рокотало.
Когда он опустил голову, ни Левки, ни немца не было перед ним. По лугу, лежащему между их домом и лесом, шли и смеялись, указывая на него, отец с матерью, а позади их скакал, смешно взбрыкивая, жеребенок Воронок…
14
Проснулся от короткой автоматной очереди - она доносилась оттуда, куда ушли разведчики, приглушенная расстоянием. Мазунин дернулся, перевернулся и сел. Помотал головой, нашарил карабин. Осмыслились помутневшие глаза.
- Ох ты! - прохрипел старшина. - Вот лешак! Отпустил ведь я их…
Он легко, как будто не было ранения, усталости, поднялся и пошел снова по протоптанной разведгруппой тропе.
Километра через полтора вышел на неширокую лесную дорогу, скорее тропку, по которой не пройдет ни машина, ни танк. Но пешие и верховые ею пользовались довольно часто: конский помет, окурки, бумага… Добравшись до дороги, Мазунин залег за деревом, огляделся. Затем, согнувшись, перебежал на другую сторону и снова вошел в лес. Здесь прилег, облокотился на пригорок. "Черт-те что! Али мне померещилось? - думал старшина. - Да нет, стреляли, точно. Что-то было, значит"
Трава на расстоянии метров десяти - пятнадцати от обочины была смята и загажена - видно, проходили здесь и большие соединения, - поэтому следы немцев терялись еще на той стороне. Мазунин заметался. Потом, все так же пригибаясь, направился к видневшемуся поодаль овражку. Еще не доходя до него, наткнулся на неширокий след волочения. Какие-то масляные пятна… Упал на живот и, еле сдерживаясь, чтобы не застонать, пополз к оврагу. У края его приподнял голову, глянул. На дне лежал мотоцикл. Был он разбит, искорежен, переднее колесо погнуто. Поодаль распростерся человек в комбинезоне. Мазунин встал, уже не прячась, спустился в овраг и склонился над красноармейцем.
Убит он был наповал: автоматчик насквозь прошил его сбоку. Вдобавок мотоцикл врезался в дерево - разбиты были лицо, руки. "Зачем они? - недоумевал Мазунин. - Сперва на нас, потом здесь. Дураки, ей-бо…".
Но просто так, бессмысленно убить мотоциклиста, да потом еще тащить его и искореженный мотоцикл в овраг, - нет, тут неладно. И старшина решил осмотреть местность. Внимательно вглядываясь в траву, смятую волочением машины и трупа, он пошел обратно и метрах в двадцати от обочины обнаружил то, что искал, - смятую офицерскую фуражку с бархатным черным околышем. Подобрал ее, медленно пошел обратно к оврагу. Взяли, значит! "Языка" взяли! Ну, напасть…
Мотоциклист мог и не быть связным, да для немцев это, в конце концов, не было главным. Главное - пленный. А тут - офицер, не шутка. "Ишь, как ловко мотоциклиста сняли - а главную добычу уберегли небось!" - думал Мазунин. И вдруг мысль, что захваченный немцами офицер жив и скоро попадет в их расположение, словно ошпарила его.
- Твою мать-ту! - выругался старшина. - Хожу тут, зеваю. А присягу-то кто сполнит?
Однако сразу продолжать преследоваие не стал - надо было сначала крепко подумать. "Сполнить присягу" теперь, когда разведчики взяли офицера, стало совсем не просто. Как солдат, Мазунин понимал исполнение присяги в военное время четко, однозначно, и смысл видел в одном: истреблении как можно большего числа врагов. Но чутье подсказывало, что в данной ситуации простое уничтожение солдат противника не есть лучший выход. Он и не стал стрелять в них из леска возле дороги, где укрылся после ранения, потому что понимал: простой арифметикой - один за троих - здесь не обойдешься. Тебя убьют, но останется несделанным что-то главное, основное. Слова капитана: "Так действовать, чтобы всю их боевую задачу на нет свести", - он теперь воспринимал и как приказ, и как завещание.
Мазунин предполагал, что обязательно должен наступить момент, когда будет самое время нанести разведгруппе четкий, наверняка, удар - такой, чтобы свести на нет всякий результат пребывания гитлеровцев в нашем тылу. Теперь такой момент настал, и надо было решать, что же делать конкретно, чтобы добиться своей цели. Это оказалось самым трудным и мучительным. "Надо до передовой добраться, - думал старшина. - Там, если оборона хорошая, можно к ним внимание привлечь - очень прекрасно может получиться. Хотя они волки битые - в хорошую оборону не полезут. Если настигнуть да шлепнуть одного-другого - тоже толку мало, данные-то все равно уйдут. А этого-то мне никак нельзя допустить. Да, одно остается… охо-хо…"
Он как-то не думал раньше, совсем не представлял себе, какой он - офицер, захваченный в плен: нельзя представить лица, характера человека, которого никогда не видал, не знал, не слыхал о нем. Выполняя приказ, солдат не больно-то думает о других, попадающих под действие этого приказа. Но Мазунин думал о пленном с жалостью - она появилась, лишь только он увидел в траве фуражку. Тоже ведь человек, и у него есть что-то свое, как и у любого. "Ну что ж, если такая выпала судьба! Пускай хоть бесчестья не примет". И Мазунин впервые подумал о себе, как об избавителе.
Это придало ему силы, и он снова пошел за группой. Шел теперь не скоро, задыхался, пошатывался, глухо стонал. Но и немцы прежних темпов уже не держали, медлили и осторожничали - иначе чем объяснить то, что он догнал их на рассвете, в четвертом часу утра, на передовых позициях первого эшелона?
Часть, видно, была обескровлена недавним наступлением - усталая, некомплектная. Во всяком случае, в передней траншее Мазунин увидал только лежащего навзничь часового с остекляневшими глазами, да еще один убитый солдат лежал на бруствере поодаль, метрах в двадцати левее. Проскочили!
Мазунин лег на бруствер и уловил движение чуть дальше сторожевого поста - в утренней дымке, поблескивая мокрыми от росы маскхалатами, фашисты ползком уходили к своим. Ползущий впереди дал ракету, и тотчас на той стороне заработал пулемет. Пули свистели над головой, впивались в насыпь. "По-го-ди-и!" - подумал старшина. Лег, поудобнее пристроил карабин и стал целиться. Пленного офицера он нашел быстро - тот находился в середине маленькой змейки, которая то пропадала, то появлялась в высокой луговой траве. Нашел, прицелился и выстрелил. Змейка моментально свернулась: попал!