- Получили, гады? Га-ды-ы! - радостно хрипел Мазунин, валясь набок. В глазах замельтешило, завспыхивало. Но он, поднявшись, снова приложил карабин. Змейка уже распрямилась, офицера взвалили кому-то на спину; но ползли трудно, медленно. Старшина передернул затвор, снова выстрелил, но в момент выстрела дыхание пресеклось, ствол отклонился, и пуля ушла вверх, мимо цели. Оставался последний патрон. Карабин ходил в руках, вырывался из непослушных пальцев, но Мазунин, страшным усилием задержав мушку на вынырнувшей из травы офицерской гимнастерке, нажал на спуск. Приклад резко ударил в плечо, боль разорвала голову - и старшина, тихо ахнув, свалился на дно траншеи.
15
Очнулся, увидел над собой взметнувшийся на тоненьких жердочках куполок двухместной палаточки, удивился: "Что за черт?" Прислушался. Рядом было неспокойно: ржали лошади, урчали моторы, слышались голоса людей, их шаги - быстрые или неторопливые. Мазунин уловил обрывки разговоров, большей частью нервных, на высокой ноте - возбуждение людей брало верх над усталостью в сумерках длинного июньского дня. Кто-то хрипло выругался, и старшина успокоился окончательно: слава Богу, у своих. Он постонал негромко. Не услыхав ответа, застонал громче. Полог откинулся, заглянул солдат, спросил почему-то шепотом:
- Чего шумишь? Оклемался, что ли?
- Эй, служивый! - радостно отозвался Мазунин. - Скажи на милость: проснулся это я, а кругом - шум, возня, палатка какая-то. Гдей-то я - никак признать не могу.
- А чем плохо? - хохотнул солдат. - Лежишь тут, как генерал, - с караулом, все честь по чести. Может, тебе по нужде надо - так я помогу, смотри.
- Обожду! - зло скрипнул Мазунин. - А ты мне тут брось, товарищ рядовой, загадки загадывать! Не можешь сказать - не надо! Начальство давай зови.
Солдат помолчал, затем сказал:
- Ну, ладно. - Закрыл полог и окликнул кого-то.
Мазунин тем временем, хватаясь за жердочки и отталкиваясь здоровой рукой от земли, встал и вышел из палатки. Солдат стоял у входа, курил, опустив одну ладонь на цевье автомата. Старшина смерил его взглядом, усмехнулся:
- Караулишь, значит? Хорошая служба, я бы не отказался.
Часовой медленно повернулся к нему - Мазунин увидал три аккуратно вшитые в гимнастерку нашивки за ранения, сказал примирительно:
- Ладно, отдыхай, чего там, дело солдатское. Закурить дашь?
Солдат отрицательно махнул головой.
- Ну вот, обиделся, - вздохнул Мазунин.
К палатке быстрым шагом подходил старший лейтенант - с кавалерийским чубом, в ладно подогнанной гимнастерке, в начищенных хромачах. Подошел, сверкнул стальным зубом, спросил:
- Ну и как?
- Чего - как?
- Да ты не сердись. Вот, ей-Богу. Рука как, спрашиваю?
- Вроде полегшее. - Мазунин помял раненое плечо. Боль и вправду поутихла, успокоилась. - Только это, шатает маненько!
- Из-за потери крови, - объяснил офицер. - Это тебе уж здесь пульку из плеча выколупнули. И перевязали как следует - чувствуешь?
- Перевязка хорошая, - старшина подвигал плечами. - Спасибо на добром деле. И ответьте мне, товарищ старший лейтенант, на законный мой вопрос: как это взводный Мазунин до такой жизни дошел, что к нему караул надо ставить? А?
- Ну, что уж ты так, - офицер закосил глазами. - Караул - он, брат, и почетный бывает. Разве ж здесь хуже, чем в общей-то палате? - Он кивнул на огромный, раскинувшийся метрах в ста шатер медсанбата.
- Не темни, - скривился Мазунин.
- Давай отойдем в сторонку, - предложил старший лейтенант. - Кстати, будем знакомы: Кузовихин моя фамилия.
Мазунин кивнул.
Они отошли немного, спустились в лощинку. Она, видно, служила местом встреч выздоравливающих ранбольных с навещающими их сослуживцами: в траве лежали ящики, валялись окурки. Присев на ящик, Кузовихин протянул Мазунину пачку "Пушек":
- Кури!
Тот взял папиросу, прикурил, затянулся с наслаждением.
- А-ахх… - Повернулся к офицеру. - Слушаю теперь.
- Лучше ты рассказывай, - старший лейтенант положил Мазунину руку на плечо. - Я потом. Потом!
- А я думал - вы мне вопросы будете задавать, чтобы я ответил.
- Буду, буду задавать, - серьезно сказал офицер. - Если что не пойму - обязательно задам.
16
Когда Мазунин кончил рассказывать, было же темно, около полуночи; часовой несколько раз откликал их от палатки, затем пришел и стал ходить по краю лощины, посвечивая фонариком.
Выслушав старшину, Кузовихин сказал задумчиво:
- Ну, ясно. Теперь мне все ясно.
- Что ясно-то? - буркнул Мазунин.
- Тут вот какое дело получилось: нужно было установить обстоятельства вашего боя, и особенно гибели капитана Стрельцова из поарма. Ты танк на дороге видел, говоришь?
- Видел.
- Вот по докладу этого танкиста мы и прибыли на место - часа три спустя. И что ты скажешь? - трое убитых, причем один в упор из отечественного пистолета, - а тебя и след простыл. И нет сумки с партийными документами. Пришлось заинтересоваться, сам понимаешь.
- Ну, и долго еще интересоваться думаете?
- Думаю, больше не будем. Документы нашли при тебе, действия твои ясные - я снимаю дознание. Сивоконь! - крикнул Кузовихин солдату. - Ты свободен. Ступай, скажи, чтобы убрали этот пост. Холодно чего-то, - поежился он. - Пойдем к палатке.
По дороге старший лейтенант вдруг спросил тихо:
- Слушай, старшина. Вот что мне хочется для себя выяснить: из каких побуждений ты офицера-то своего застрелил?
- Застрелил и застрелил. Там бы ему тоже жизни не было, одно бесчестье.
- И это верно.
Они постояли возле палатки, покурили. Затем Кузовихин поймал в темноте запястье мазунинской руки, сжал легонько:
- Ну, я пойду. Выздоравливай. Можешь в общую палату перебраться, можешь здесь, я скажу начальнику санбата. Да! Во еще что: скажи, когда тебе эта мысль стрельнула - офицера ликвидировать? Когда ты его на нейтралке увидел или раньше еще?
- Раньше.
- Ага. Ну, ясно. Отдыхай.
- Стой! - сдавленным голосом выкрикнул Мазунин. - Ты скажи: или неправ я был?
- Одно скажу: у нас к тебе претензий нет. Ну, а насчет всего другого ты меня не спрашивай, тут самому надо думать.
Он исчез в темноте, но, отойдя десяток шагов, остановился и крикнул:
- Еще забыл, - твой комбат о тебе шибко справлялся! Я ему сейчас позвоню, пусть подъезжает. Пока!
Мазунин забрался в палатку и попытался заснуть. Но сна не было - тело и мозг отдохнули в том долгом забытьи, в котором он раньше находился. Кружилась голова, болело плечо, а сна не было. Он курил одну за другой папиросы из подаренной Кузовихиным пачки - и думал, думал. Сначала об убитом им офицере - на этот раз с чувством непонятной тоски и раздражения, - как будто тот был виноват в какой-то беде, случившейся с самим Мазуниным. Потом ему удалось перевести мысли на предстоящую встречу с Инкиным: как тот приедет, а чем они будут говорить - отношения с комбатом у него были давние, особые…
Дело в том, что Инкин был тем самым взводным, тогда еще младшим лейтенантом, которого Мазунин летом 1942 года вытащил из ревущего ада, где осталась вся их батарея. Четверо суток, задыхаясь, обезумев от голода и ярости, он тащил обмякшее тело Инкина, пока не вышел в расположение какой-то отступавшей части. Отнес его в санбат, а сам прибился к стрелковому полку.
Встретились они в Сталинграде - война не раскидала их. Мазунин командовал взводом автоматчиков, насчитывающим четыре человека. Полк же Инкина прибыл с переформировки, при полном комплекте. Был Инкин уже лейтенантом и командовал ни много ни мало - батареей. Услыхав как-то о том, что пехтура захватила в наступлении блиндаж, давно облюбованный начштаба их, артиллерийского дивизиона, и ни в какую не хочет выкуриваться, он, распалив себя, с пистолетом в руке кинулся к блиндажу. Нещадно матерясь, вглядывался в то же время в лицо старшего четырех усталых солдат - невысокого, худого, небритого, в телогрейке без всяких знаков различия. Уронив пистолет, пробормотал: "Степа, ты?!" - бросился к Мазунину, поднял его и зачем-то стал трясти…
Больше они не расставались. Инициатива исходила от Инкина; робевший перед начальством до заикания, он на этот раз удивил всех: побывал у обоих командиров дивизий - своей и мазунинской, и грозился идти выше. В конце концов, пехотинцы отпустили сержанта в артиллерию, скрепя сердце: время было такое - солдат, особенно старый, ценился на вес золота…
Инкин Мазунину доверял слепо. Иногда топорщился, покрикивал, укрепляя авторитте, и Мазунин слушался его безоговорочно. Все верно - служба! Но старшина знал: нет ничего, что комбат не сделал бы для него. Есть у спасенных людей такая - память тела, что ли.
17
Встретились они утром следующего дня перед входом в палатку. Мазунин сидел на ящике и доскребал тушенку из банки, занесенной недавно Кузовихиным, - тот зашел попрощаться, уезжая. Сам старшина только что вернулся из санбата: там плечо осмотрел врач, сестра наложила новую повязку. Там же он узнал, что поставлен на довольствие, как раненый, ему разрешается жить в палатке, и всем этим старшина был премного доволен. Особенно последним: при воспоминании о кровавой мешанине, которую ему довелось видеть во время пребывания в санбате зимой сорок первого года, у него болью захлестывало душу.