Красная Казанова - Волков Сергей Юрьевич страница 3.

Глава третья

А уйти с курсов Лидочка могла. И вот почему… Только начнём по-порядку. В субботу настроение де­вушки было каким-то особенным. Особенным на­столько, что заскочив домой переодеться и, не обнару­жив лампочки в уборной, она и словом не обмолвилась соседке.

- Свинтили, пусть…

И лишь презрительно хмыкнула, когда проходя по "длинному-предлинному", загромождённому корыта­ми, коридору, услышала брошенное вслед:

- Гляньте, какая цаца явилась, только подмылась!

Действительно, стоит ли обращать внимание на

всяких… Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что сегодня произойдёт нечто необычайное, исклю­чительное. Через какой-нибудь час Кульков сделает ей предложение. Она была убеждена в этом, как в том, что на дворе сентябрь. Лидочка надела "выходную" матроску и беретик. Раз пятнадцать повернулась перед треснувшим, но аккуратно заклеенным бумажной по­лоской, зеркалом и сбежала по тёмной, пахнущей мы­шами и извёсткой, лестнице.

Погода, как никогда, соответствовала случаю. Не удержавшись, девушка купила у лоточницы бублик.

Чудесный, ещё с пылу с жару, обсыпанный маком, аро­матный "Московский" бублик с мягко ломающейся на зубах, румяной корочкой.

"Интересно, в Москве правда такие бублики? - на миг, рука с лакомством замерла в воздухе. - Ну, конеч­но! Это же Москва!"

Стоп, стоп, стоп! К чему вдруг такой интерес? А всё очень просто. Свояченица главного по обществен­ному транспорту была честолюбива. Нет, она не отка­зывалась тёплым летним вечером пройтись с женихом по бульвару "Урицкого", однако считала "прозябание в губернской глуши" скромной вехой на пути в столи­цу. Девушка верила, что вскоре её Володька изобретёт что-нибудь "ужасно-преужасно" гениальное, жизнен­но-необходимое народному хозяйству, или лучше Ра- боче-крестьянской Красной армии. Молодожёны по­селятся в Москве, на самом широком проспекте, где по утрам она будет встречаться на кухне не со сварли­вой торговкой из кооперации или работницей фабри- ки-прачечной, вечной легкотрудницей Тёть-Верой, а с жёнами военных командиров.

"Москва, город… - Лидочка зажала ладонью хо­рошенький носик и припустила бегом, мимо меланхо­личной извозчичьей клячи в панаме, навалившей, на радость воробьям, изрядную кучу посреди мостовой. - … город, где все ездят на автомобилях и нет этих про­тивных лошадей. И подруги там, наверное…".

Тут, для полноты картины, давайте познакомим­ся с подругой Лидочки Фаиной. Даже не потому, что и она грезила о женихе - высоком и статном лётчике или, на худой конец, исследователе Арктики. Просто взаимоотношения курсисток многое объясняют в по­ведении нашей героини.

* * *

Известно, юные прелестницы не терпят красы ни в ком, кроме себя, и уж тем более в подругах. А Фая, как раз, и выделялась из массы себе подобных не слишком стройными ногами и длинным, вездесущим носом. Но если выбор Лидочки нам, положим, ясен - спрашивается, какой резон Фаине поддерживать от­ношения с броской и ладной товаркой? Но и тут, всё очень не сложно. Лидочка хранила ужасную тайну (не от Фаины конечно). Дело в том, что формирование девушки происходило в эпоху Военного коммунизма, годы славные, но голодные, и свояченица товарища ГПОТа не отличалась буйством форм, столь ценимым (и заметим - заслуженно) Прохором Филипповичем в её сестре. Да как говорится - нужда научит, и кокетка несколько корректировала природную субтильность посредством толстых лоскутов стёганного одеяла, отрезанных от собственного приданного. Девушки равно сочувствовали одна другой. И всё бы - ничего, когда б не появление на курсах губошлёпа-лаборанта, ставшее причиной охлаждения, дотоле идиллических отношений. Конечно, Лидочка не отбивала жениха у подруги, но всё ж та (сочтя, что преимущество достиг­нуто недобросовестно), ощутила себя задетой. Ссора грозила разоблачением и Лидочка, дабы избежать не­поправимого, прибегнула к средству, повсеместно ис­пользуемому в отечестве нашем, а именно, ко взятке (в роли подношения выступила плитка моссельпромов- ской "Экстры" и четверть фунта леденцов). Мир был восстановлен, однако, презентованную очкариком на первом свидании, жестянку монпансье Лидочке при­шлось также принести в жертву дружбе. Затем в ход пошло чудесное, ароматное печенье кооперативного товарищества на паях "Идеал", потом, потом…

Фаина явно почувствовала вкус к подаркам. Всё, чем снабжала Лидочку зажиточная Мария Семёновна (а девушка никогда не уходила от сестры без гостин­ца), передавалось теперь злой сластёне, которая, забе­жав перед занятиями за Лидочкой, со скорбным видом устремляла взор к потолку:

- Подумать только, я комсомолка, а покрываю мо­шенничество!

Свояченица ГПОТа загоралась как маков цвет и отпирала буфет. Дело могло кончиться диабетом, но первыми, под натиском очередной порции грильяжа, не выдержали зубы. Два дня несчастная пролежала с замотанной щекой, на третий - боль пересилила страх, и отвага не осталась без награды. Дантист оказался маленьким суетливым брюнетом, с тонкими и быстры­ми волосатыми пальцами, чёрными навыкате глазами и точно таким же, как у Фаины, носом. И пусть он не стремился ни в аэроклуб, ни в ледовую экспедицию, зато был неженат. Подруга ещё только раз посетила

Лидочку вместе с наречённым и то на минутку. Влю­блённые взяли коробку "Идеала" (они торопились к родственникам дантиста) и больше Лидочка их не видела. Сразу после ЗАГСа Фая бросила курсы. А на­ученная горьким (если это слово тут уместно) опытом, Лидочка не спешила заводить новых подруг, тем более поверять кому-либо свои секреты.

* * *

Итак, для воплощения в жизнь наполеоновских планов оставалось всего - ничего, выйти замуж. Лидочка так спешила, что даже воспользовалась об­щественным транспортом. Да, именно! И бублик без скидки ЦРК, и две остановки на трамвае, ни в ливень, ни в слякоть, и при восьмирублёвой стипендии! Но день и правда выдался особенный, а то, что случилось далее, лишь убедительное тому подтверждение, пускай и походило скорее на горячечный кошмар. Причём, де­вушка не сразу заметила неладное. В самый момент катастрофы она смотрела в окно на своего губошлёпа- изобретателя, как раз пересекавшего площадь "Всеоб­щего равенства трудящихся".

Пропуская вагон, инженер сбавил шаг. Глаза мо­лодых людей встретились. Кажется, Лидочка махнула перчаткой, или перчатки уже не было… Так или ина­че, её радостный жест не получил ответа. Вместо это­го, инженер стащил с носа очки, сунув их, почему-то, мимо нагрудного кармана. Затем, ухватив обеими ру­ками за кепку, как-то странно присел, словно над ним, на бреющем полёте, пронёсся аэроплан и, выкрикнув заграничное женское имя "Эврика", опрометью сига­нул назад через площадь. Девушка проводила его из­умлённым взглядом, непреминув всё же отметить, хоть и непроизвольно, что высокому "дяденьке" справа не­давно ставили банки… "Мамочки! - догадавшись, что это обморок, она томно прикрыла светлые ресницы. - Мне мерещится, что кругом голые. И я, вся как в ви­трине …"

- Как в витрине?! - сердце Лидочки оборвалось. Но тут и в вагоне поднялась суматоха. Какая-то тол­стуха рядом начала со стоном сползать по поручню, оседая широким и рыхлым, как у ватного снеговика, задом. Ополоумевший кондуктор рванул верёвку звон­ка. Трамвай стал.

Дальше? Дальше… Лидочка поглядела вокруг, снова на себя. А так-как описываемые события про­изошли в чрезвычайно краткий промежуток времени, пусть и позволяющий невинной девушке сгореть со стыда, но явно недостаточный для осознания творяще­гося безобразия, то, следуя всеобщему порыву, Лидочка кинулась наутёк. И как знать, в какие Палестины, не отмеченные визитом небезызвестного Макара, занес­ли бы беглянку крепкие ножки, но на её пути возник коренастый невысокий старик.

С выцветшими глазками, в картузе, в подпоясан­ной косоворотке навыпуск под пиджаком и светло-се- рых бурках…

- Ой! - в старике Лидочка без труда узнала дядю товарища ГПОТа, Афанасия Матвеевича Ситникова.

Глава четвёртая

Сразу внесём ясность. Прохор Филиппович ста­рался всячески дистанцироваться от родственника, по соображениям, исключительно идеологическо­го порядка, разумеется. Дядя был нэпман. Вообще, Афанасий Матвеевич ощутил в себе предпринима­тельскую жилку довольно рано, будучи ещё просто Афонькой, торговавшим семечками на вокзале, звон­ко, на весь перрон, расхваливая товар и задирая конку­рентов. Со временем семечки сменил лоток с папиро­сами. А годам к тридцати Афанасий Матвеевич владел долей у купца третий гильдии, Самоварова, человека почтенного, мецената, имевшего дело с дорогой ману­фактурой и державшего в бойком месте шляпный са­лон "Казанова". Афанасия Матвеевича величали уже по-батюшке, и неизвестно, каких высот достигла бы его карьера, не случись революция, а потом - октябрь­ский переворот. Шляпный салон, понятно, закрыли. Мироед-Самоваров подался в Париж, а гражданин Ситников остался на бобах. Лютой зимой двадцать первого, столкнувшись с племянником на блошином рынке, Афанасий Матвеевич, замотанный поверх ту­лупа, накрест, оренбургским бабьим платком, со сле­зами вспоминал весёлую юность и семечки. Чёрные, шуршащие в горстях семечки, крепко, вкусно пахну­щие маслом! Но откуда, помилуйте, подсолнечник при продразвёрстке! Да появись он только, каким-нибудь чудом, без надлежащей бумаги… Ох! А бумагу можно было раздобыть исключительно у Ефимки.