Красная Казанова - Волков Сергей Юрьевич страница 6.

* * *

А довела Кондрата Пантелеевича до помеша­тельства беззаветная вера в первичность материи и конечное торжество человеческого разума. Когда сво- яченица-Лидочка только познакомилась с Кульковым, Прохор Филиппович, ещё не предубеждённый про­тив людей науки, внял настояниям супруги, пригласив инженера в депо продемонстрировать сотрудникам что-нибудь "эдакое", но обязательно атеистически

выверенное. Сказано - сделано. Прочитав лекцию о свойствах электромагнитных излучений, настолько мудрёную, что зал уважительно притих, воодушевлён­ный губошлёп перешёл к практической части.

- Наверное, каждому знаком, товарищи, обыкно­венный солнечный зайчик?

Зрители, одобрительно заулыбались. Тем време­нем, лектор поймал зеркальцем светлячок, направив его на стеклянную призму, моментально окрасившею подставленный чистый лист бумаги бледной радугой.

- Здесь мы можем наблюдать слагаемые света, из чего видно, что никакого "того света", как вы нагляд­но убедились, товарищи, в природе не существует. Всё это, поповские враки, используемые реакционным ду­ховенством для запугивания простого народа, - реши­тельно резюмировал очкарик.

Аудитория взорвалась аплодисментами, а инже­нер, уже выудил из своего "докторского" саквояжика какие-то картинки, пригласив к столу добровольцев. Кондрат Пантелеевич, которому очень понравился и сам эксперимент с зайчиком, и то, как ловко молодой учёный разобрался с религиозным мракобесием, вы­звался первым и сразу был определён Кульковым к дальтоникам.

- Дантони… чаво? - услыхав "заковыристое" словцо, Маёвкин поначалу стушевался, потёр рукавом орден на груди, затем припомнил, как в девятнадцатом заезжий комиссар, в пенсне и с бородкой, рассказывал что-то о французской революции. Только ведь хрен его, Дантона этого, знает, в каких отношениях тот со­стоял с учением Маркса. Может он и герой, а всё же

- Антанта. И убеждённый большевик ответил уклон­чиво: - Ежели ВЦИК не возражает супротив данто- низьма… А мы, завсегда. За ради рабочего-то дела!

Когда же интеллигент-вредитель объяснил при­сутствующим, что сей термин означает, "бывший под­польщик", не дрогнувший бы и перед всей мировой контрой, во главе с Чемберленом, был попросту раз­давлен. Осознание того, что он - член ВКПБ с одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, до последнего времени живший по законам Военного коммунизма, мог по ошибке встать не под те знамёна, доконало ста­рика. Пламенный борец за счастье трудового народа буквально тронулся рассудком. Не спасло даже вмеша­тельство Полины Михайловны, неожиданно обнару­жившей знакомства в самых высоких комсомольских сферах. То есть, очкарика-то, конечно, приструнили, но и товарища Маёвкина увезли прямо из депо в меди­цинское заведение, цвет которого, ни коим образом не мог вызвать у него тягостных воспоминаний.

* * *

- Что-то ты, Прохор, припозднился, - в голосе на­ставника прозвучал упрёк.

- Да тут, Кондрат Пантелеевич… - замялся ГПОТ.

- Я на трубе котельной просидел. Такое, понимаешь, дело…

- На трубе, говоришь? - отставной начальник оживился, в глазах загорелись прежние геройские ис­корки. - На трубе, это хорошо. Но ты залез-то, как? По велению партии или сам, по зову сердца? Порывом, то есть…

- Можно сказать, порывом, - потупился Прохор Филиппович. - Дядя у меня, нэпман…

- Нэпман, это сурьёзно. Тут, брат, не только на трубу… Нэпман, тот же кровосос-эксплуататор и, во­обще, чужный элемент.

- Будет тебе, Кондрат Пантелеевич, он конечно элемент, но не эксплуататор. Это ты хватил… Кого ему эксплуатировать?

- Не из кого жилы тянуть, потому не кровосос? Нашёл оправдание! А было б с кого? Возьми клопа. Тоже, кажись, обыкновенная насекомнатная зверь, но только ляжь с им в койку, и враз почуешь нэпманскую сущность. Мягкотелый ты сделался Прохор, рассла­бился, а враг не дремлет. Я-то знаю, что говорю. У меня самого, можно смело заявить, личная биография началась с трубы, разве что я на её за рабочее дело, за весь, простоки, угнетённый пролетариат влез, хотя в ту пору совсем пацанёнком был. Только на фабрику пришёл, гляжу, стачка, и мне, мальчонке, поручают до света, стало быть, на трубе заводской красный флаг во­друзить, назло мировой буржуазии. Ну я полез, а пока­мест там, в потёмках, шабуршался, товарищи, значит, гудок дали к началу забастовки. А заводской-то гудок, понимать надо! Эттебе не трамвайный бубенчик. Подо мной как рявкнет, я думал, котёл взорвался, право-сло- во, ну и дрёпнулся, ясное дело, с самого громоотвода, башкой вниз. Но доверие стачкома оправдал. Так что, труба, Прохор, меня в люди вывела. В революцию.

Выслушивая в тысячный раз, наизусть знакомый, рассказ о бурном прошлом Маёвкина, ГПОТ всё не мог решить - как перейти к делу и с чего начать. Конеч­но, Прохор Филиппович осознавал приоритет обще­ственного над личным, но старик расстроится, узнав о происшествии на линии. Подумает, что он - П. Ф. Куропатка не справился, завалил работу… Огорчать умалишённого ГПОТу не хотелось, и, пересилив себя, он начал с личного, обстоятельно, по пунктам изложив факты. Однако, ни поведение ренегата-изобретателя, переметнувшегося к дочери звездочёта, ни полный жа­лости рассказ о слезах свояченицы-Лидочки, против ожидания, не тронули сердца идейного большевика.

- Любовь, знаешь… - Маёвкин обречённо махнул рукой. - Как сбившаяся портянка. Замучит, и никакой Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов с ей не сладит.

- Так-то оно так, Кондрат Пантелеевич, только Эврике этой, - ГПОТ оглянулся и придвинувшись, за­шептал в, заросшее седыми волосами, ухо бывшего Сормовца, - семьдесят пятый год.

- Семьдесят пятый? И-и, Прохор, удивил! Ты гля­ди не на возраст. В бабе не ето главное. Ты в главное гляди. А семьдесят пять годков… - Маёвкин мечта­тельно зажмурился, в свою очередь переходя на пони­женные тона. - Тут нянька, Алевтина, тож посчитай около того, очень-очень… Я завсегда… Да-а. И кипятку в любой час. Кушайте, говорит, Кондрат Пантелеевич. Очень-очень! Ты, Прохор, в главное гляди.

- Я и смотрю. Она эсерка!

- Брось! - старик даже подскочил на скамейке. - Да твой инженер сумасшедший, право-слово!

- Я и подумал, может он здесь? У тебя… - ГПОТ тоскливо посмотрел по сторонам. На, усыпанных жёл­тыми листьями аллеях, в одиночестве или в сопрово­ждении санитаров, прохаживались душевнобольные.

- Нет, - проследив взгляд Прохора Филипповича, покачал головой Маёвкин. - Буйных до прогулки не допущают. А кромя того, с прошлой шестидневки кон­тингент не пополнялся. Так что он, покамест, на воль­ных хлебах. Ну-да, ничего, раз дома не ночует, стало быть он у бабы етой, у польки. Только ты на ихную явку не суйся. А-то, знаешь… Снаружи поспрашивай "Не залетал ли, граждане, к кому попугай, загранич­ной породы? Потерялся мол", да сам наблюдай. И главное, не паникуй. Спервоначалу надлежит всё вы­знать, а опосля пужаться. Или уж лучше обожди, пока сюда привезут. Здесь и возьмёшь его тёпленького.

"Кондрат Пантелеевич, прав. Что я, как интелли­гент какой-нибудь паршивый, нюни распустил. Впе­рёд выясни на счёт гадёныша-изобретателя, да на счёт трамвая, а уж потом…", что именно потом, ГПОТ не знал, но решив - то, что потом, потом же и станет вид­но, простился со стариком.

- Ишь, нагнал туману, эсерку приплёл… - вздох­нул, глядя вслед бывшему подчинённому, Маёвкин. - А про борделю в вагоне ни полслова. Значит, всё как есть правда, завалил-таки работу! Эх, Прохор-Прохор…

И он ещё долго размышлял о том, что в былые годы на трубы взбирались из высоких идеалов, а уж коли человек сошёл с прямого пути, жди неприятно­стей - примета верная.

Глава седьмая

Приметы, приметы… Дело за полночь, а муж как в воду канул. Ох чуяло сердце Марии Семёновны, не­даром с субботы снилась дребедень. Женщина вздох­нула и, стараясь не глядеть на ходики, прошла к окну. В темноте, посреди двора, под сплошной громадой то­поля белела гипсовая пионерка с горном, на высоком пьедестале, откровенно громоздком, для хрупкой де­вочки-подростка.

Первоначально постамент предназначался кре­стьянке. Бабе-доярке, тоже гипсовой, но грудастой и с ведром. Из-за ведра-то и разгорелся сыр-бор. Без­условно, неурядицы приключаются со всяким, однако обитатели дома (в основном женская их составляю­щая, надо отдать ей должное), как-то, вдруг, заметили связь. Порежут ли у какой жилички сумочку в толкуч­ке, или сама, к примеру, "посеет" заборную книжку рабочей кооперации, как ни крути - по всему получа­лось, что потерпевшая сторона, незадолго перед этим, проходила мимо пустого подойника. В ведро накидали всякой дряни, и дело тем бы и кончилось, но на защи­ту произведения искусства встал управдом, товарищ Бычук, которого, под лозунгом борьбы с пережитками прошлого, поддержали местные комсомольцы. Орга­низовали субботник, статую очистили, домком выде­лил дворнику Гавриле шесть фунтов свинцовых бе­лил, и засверкала бы доярка, как новенькая. Но краска, таинственным образом, исчезла вместе с Гаврилой. Дворник, впрочем, вскоре объявился, правда один и пьяный. Запершись в первом парадном, у инвалида Девкина, он орал, терзая гармошку, "Интернационал", а затем, развинтив батарею парового отопления, за­лил, из революционного протеста, два нижних этажа с полуподвалом. Управдом Бычук был хохол, поэтому обиделся и даже грозил взыскать с Гаврилы за белила и ремонт, но плюнул, а гипсовой бабе в ту же ночь от­били подойник вместе с руками. Так она и стояла, на манер Венеры Милосской, пока прошлой весной её не заменили юной пионеркой, к великой радости Марии Семёновны.