Джулиан Барнс - в лучшей своей форме творческой и в идеальной для его дара форме литературной…
Сборник абсолютно разных сюжетно и стилистически новелл, концептуально объединенных общей темой.
Англичане во Франции.
Барнс обыгрывает эту каноническую для британской прозы тему, кажется, всеми возможными способами - от изящного сюрреалистического эксперимента и стилизации под латиноамериканский модернизм до философской притчи и вполне классической "психологической новеллы".
Содержание:
ПОМЕХИ - Interference. Перевод И. Гуровой 1
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ УЗЕЛ - Jynction. Перевод И. Гуровой 4
ЭКСПЕРИМЕНТ - Experiment. Перевод Инны Стам 8
ДЫНЯ - Melon. Перевод И. Гуровой 11
НАВЕЧНО - Evermore. Перевод Инны Стам 15
GNOSSIENNE - Gnossienne. Перевод И. Гуровой 20
ДРАГУНЫ - Dragons. Перевод И. Гуровой 23
БРАМБИЛЛА - Brambilla. Перевод И. Гуровой 26
HERMITAGE - Hermitage. Перевод И. Гуровой 28
ТУННЕЛЬ - Tunnel. Перевод Инны Стам 33
Примечания 38
Джулиан Барнс
ПО ТУ СТОРОНУ ЛА-МАНША
Посвящается Пэт
ПОМЕХИ
Interference. Перевод И. Гуровой
Он с нетерпением ждал смерти, и он с нетерпением ждал свои граммофонные пластинки. Прочая суета жизни завершилась. Его работа была закончена, в грядущие годы ее либо забудут, либо она станет предметом восхвалений - это уж зависит от того, поумнеет ли человечество или поглупеет. И с Аделиной у него все кончено: теперь она ему предлагала почти одни идиотичности и сентиментальность. Женщины, пришел он к выводу, в основе основ остаются рабами условностей - даже самым свободным духом наступает укорот. И вот - омерзительная сцена на той неделе. Будто кому-нибудь нужно сковывать себя по рукам и ногам теперь, когда остается только заключительное одинокое воспарение.
Он обвел глазами комнату. Из угла выглядывал ЭМГ, чудовищная отлакированная лилия. Радиоприемник помещался на умывальнике, с которого убрали таз и кувшин - он больше не вставал ополаскивать свое иссохшее тело. Низкое плетеное кресло, в котором Аделина будет сидеть долго, слишком долго, воображая, будто он - если она не устанет превозносить мелочные пошлости жизни - почувствует запоздалое влечение к ним. Плетеный стол с его очками, лекарствами, Ницше и последним романом Эдгара Уоллеса. Писатель, способный потягаться плодовитостью с каким-нибудь третьеразрядным итальянским композитором. "Уоллес к чаю прибыл", - объявляла Аделина, не уставая повторять его собственную бородатую шутку. Таможенные власти в Кале как будто не чинили никаких помех Уоллесу к чаю. Другое дело его "Четыре английских времени года". Они требовали доказательств, что пластинки ввозятся не с коммерческими целями. Нелепость! Он отправил бы Аделину в Кале, если бы она не была нужна здесь.
Его окно выходило на север. Деревушка теперь вызывала у него только раздражение. Мадам мясник с ее мотором. Фермеры, которые качают силос круглые сутки. Булочник с его мотором. Американский дом с адским новейшим ватерклозетом. Он мысленно оставил деревню позади: через Марну в Компьен, Амьен, Кале, Лондон. Он три десятилетия не возвращался туда, возможно, почти четыре - и его кости тоже не отправятся туда вместо него. Он оставил инструкции. Аделина подчинится.
Боулт - каков он? "Твой юный преданный рыцарь", - так всегда называет его Аделина. Забыв намеренную иронию, с какой он впервые наградил дирижера этим прозвищем. Не следует ничего ожидать от тех, кто тебя помнит, и еще меньше - от тех, кто тебя поддерживает. Таким всегда был его девиз. Он и Боулту отправил свои инструкции. Остается посмотреть, сумеет ли этот малый понять основные принципы Кинетического Импрессионизма. Чертовы господа таможенники, возможно, именно сейчас слушают результат. Он уже написал в Кале, объясняя положение вещей. Он телеграфировал студии грамзаписи, спрашивая, нельзя ли контрабандно выслать еще один комплект. Он телеграфировал Боулту, прося использовать его влияние, чтобы ему все-таки удалось услышать исполнение своей сюиты, прежде чем умрет. Аделине не понравился текст телеграммы, но теперь Аделине мало что нравилось.
Она стала докукой. В первые годы их близости, в Берлине, а затем на Монпарнасе, она верила в его творчество и верила в его жизненные принципы. Позднее она превратилась в ревнивую, придирчивую собственницу. Будто отказ от собственной карьеры сделал ее знатоком и судьей его карьеры. У нее появился небольшой репертуар кивков и поджимания губ, опровергавших ее слова, произнесенные вслух. Когда он объяснил ей план и цель "Четырех английских времен года", она отозвалась почти дежурной фразой: "Я уверена, Леонард, это будет прекрасно", но шея у нее напряглась, и она с излишней сосредоточенностью вперила взгляд в штопальную иглу. Почему не сказать то, что ты думаешь, женщина? Она стала скрытной, уклончивой. Например, он был уверен, что в эти последние годы она начала бухаться на колени. Punaise de sacristie - съязвил он. Ей это не понравилось и еще больше не понравилось, когда он разгадал другой ее маленький секрет. "Никаких попов я видеть не желаю, - сказал он ей. - А точнее, если я хотя бы учую попа, то отделаю его каминными щипцами". Ей это не понравилось, о нет. "Мы теперь старики, Леонард", - промямлила она.
"Согласен. И если я не отделаю его каминными щипцами, можешь считать меня маразматиком".
Он застучал по половицам, и примчалась горничная, как ее там.
- Номер шестой, - сказал он.
Она знала, что отвечать нельзя, и только кивнула, завела ЭМГ, поставила начало "Сонаты для альта" и следила за неподвижным продвижением иглы, пока не настал момент для гибких и натренированных кистей перевернуть пластинку. У нее хорошо получалось, у этой: кратчайшая пауза на переходе, и музыка зазвучала снова.
- Мерси, - буркнул он, отсылая ее.
Вернувшись, Аделина, как всегда, вопросительно посмотрела на Мари-Терезу.
- Шестой номер, - ответила горничная.
Первая часть "Сонаты для альта". Значит, он рассержен; либо это, либо внезапный страх за свою славу. Она научилась понимать стенографию его требований, угадывать его настроения по музыке, которую он выбирал. Три месяца назад он в последний раз слушал Грига, два месяца назад - Шопена. С тех пор никого, даже своих друзей Бузони и Сибелиуса. Только музыку Леонарда Верити. "Второй концерт для фортепьяно", "Берлинская сюита", "Фантазия для гобоя" (в исполнении боготворимого Гоосенса), "Языческая симфония", "Девять французских песен", "Соната для альта"… Она понимала артикуляцию его произведений, как когда-то понимала артикуляцию его тела. И она признавала, что, в общем, он понимал, что в его творчестве было лучшим.
Но только не "Четыре английских времени года". Едва он заговорил об этой своей идее, а затем выстучал ее исхудалыми пальцами на рояле, она подумала, что замысел неудачен. Когда он рассказал ей, что будут четыре части, по одной на каждое время года, начиная с весны и кончая зимой, она сочла это банальным. Когда он объяснил, что это, разумеется, не просто запрограммированное изображение времен года, но кинетическое пробуждение памяти о них, пропущенное через познанную реальность других, не английских, времен года, она сочла это теоретизированием. Когда с веселой усмешкой он сообщил, что каждая часть точно уместится на двух сторонах граммофонной пластинки, она сочла это подгонкой. Недоверчиво отнесясь к первым наброскам, она не одобрила напечатанную партитуру и сомневалась, что, услышав сюиту, изменит свое мнение.
Они с самого начала договорились ставить правду выше общепринятых правил вежливости. Но когда две правды сталкиваются, и одна из них отбрасывается как убогое личное мнение невежественной дуры-француженки, тогда, пожалуй, стоит помянуть добрым словом общепринятые правила вежливости. Бог свидетель, она всегда восхищалась его музыкой. Она отказалась от собственной карьеры, от собственной жизни ради него, но теперь это не только словно бы ничего не стоило, но и ставилось ей в вину. Правдой было то, думала она - и это была ЕЕ правда! - что некоторым композиторам суждено прекрасное последнее цветение, а другим - нет. Пожалуй, "Элегию для виолончели соло" будут помнить - хотя теперь ее слишком частые похвалы "Элегии" пробуждали в Леонарде подозрительность, - но не "Четыре английских времени года". "Предоставь все это Элгару", - сказала она, подразумевая вот что: "Мне кажется, ты заигрываешь со страной, которую сознательно покинул, предаешься того рода ностальгии, которую всегда презирал; хуже того, ты словно придумываешь ностальгию, которую на самом деле не ощущаешь, просто чтобы купаться в ней. Презрев славу, ты теперь словно ищешь ее. Если бы только ты сказал мне с торжеством, что твое произведение НЕ ляжет точно на обе стороны граммофонной пластинки".
Были и еще правды - или убогие личные мнения, - которые ей не удавалось открыть ему. То, что она тоже нездорова и доктор говорит об операции. Доктору она ответила, что подождет, пока нынешний кризис не разрешится. Под этим она подразумевала: "Когда Леонард умрет и уже не будет иметь значения, соглашусь ли я на хирургическое вмешательство или нет". Его смерть главенствовала над ее смертью. Это не вызывало у нее возмущения.