Совсем уж поздними вечерами у мамы высвобождалось некоторое время – и Даша решила заполнять его развлечениями. Но в семейном кругу. Она знала такое количество стихов наизусть, что одними стихотворениями могла перекрыть маме дорогу из дома. А еще устраивались семейные танцы… Мама с Дашей танцевали "по последнему слову моды и техники", но и по-своему; отец – очень старательно, как на военных учениях, Еврейский Анекдот – не только с довоенными "па", но и с довоенной сентиментальностью, а мы с Игорем просто дурачились. Мы были Дашиными близнецами, но она уже в первом классе вела себя, как женщина, а у нас и в седьмом были манеры всего-навсего семиклассников.
Одним словом, Даша изобретала что только могла, дабы маму за порог "не тянуло". Отец взирал на Дашу с горячечной благодарностью: хоть внешне и не похожа, а его дочь! С еле заметной благодарностью поглядывал на сестру и Абрам Абрамович. Эта елезаметность, однако, была заметнее голосистых братских восторгов. Я имею в виду восторг двух братьев.
– Поздравляю вас: к нам едет… нет, не ревизор, а посол Государства Израиль, – с порога произнес Абрам Абрамович. – Дипломатические отношения установлены.
Шутливой интонацией Еврейский Анекдот маскировал свою возбужденность: он был горд, что народ его имеет теперь свое государство.
Это происходило вечером в том году, когда мы трое были еще совсем маленькими. Воспоминания мои то забегают вперед, то назад возвращаются, как и положено воспоминаниям.
– Чего ты ликуешь? – настороженно полюбопытствовал отец, обращаясь к Еврейскому Анекдоту. – Один мой боевой друг-товарищ, – он любил фронтовые термины, – подал заявление на отъезд.
– Но мы же с вами не сделали этого.
– И не сделаем во веки веков! – заверил отец. – Покинуть землю, где родились? Здесь родились, здесь и умрем.
– С предсмертными возгласами "За Родину! За Сталина!".
– Не кощунствуй, ты сам кричал это.
– "За Родину!" – безусловно, "За Сталина!" – никогда.
– А для меня свято и то и другое. В неравной степени, но…
Для отца это было уже отступлением или некоторой растерянностью. И тогда Абрам Абрамович поднялся в атаку:
– Браво! Хотя бы в "неравной". Осуждаешь своего "друга-товарища"? Я и сам не сумею расстаться. – Но ведаешь ли, Борис, что Декларация прав человека, которую мы со слезами… Со слезами радости подписали, утверждает: человек имеет право жить там, где захочет, если, конечно, он человек. Имеет право возвращаться домой и вновь уезжать. Иосиф Виссарионович же, бесспорно, считает, что Декларации декларируют, а исполнению могут не подлежать. Но вот кто-то начал официально подавать заявления: "Хочу уехать…", "Хотим уехать…" – "А почему? – голосом прокурора и судьи спросит их Иосиф Виссарионович. – Как можно покидать рай, который я для вас создал?" И придет время, помяните меня, придет, когда за такие вот заявления он будет давать "строгие режимы", "без права переписки…". То есть официально давать будет за диверсии, шпионаж и прочие злодеяния. Не придерешься! – Анекдот помолчал. – К Иосифу Виссарионовичу придраться в полной мере вообще смогут только потомки: современники не отважатся. Да и трудно. На бумаге – все безупречно (даже за антисемитизм, оказывается, положена строгая кара!). И Конституция у нас фантастически демократическая: Калифорния от Америки попробуй-ка отделись, а наши республики, провозглашено, имеют немыслимые права, вплоть до абсолютного отделения. Но Иосиф Виссарионович знает: никто не востребует своих прав. Потому что если себя не жалко, то жалко детей, матерей, жен…
Абрам Абрамович жалел, мне кажется, всех людей. Но людей! А некоторых двуногих людьми категорически не признавал.
Мама молча смотрела на нас троих – и, наверное, думала о том, что нам предстоит.
Мне было всего два или три года, но Еврейский Анекдот вспоминал не раз о том вечере, как и обо всем, что случалось, а иногда и творилось в нашей семье.
Отец и не думал поднимать руки вверх:
– Сталин сделал так много…
– Зловещего! – закончил фразу Абрам Абрамович, вероятно совсем переставший бояться. – А в результате судьбы людей, как руины…
Не давая отцу опомниться, что тоже было его приемом, Анекдот предложил:
– Хотите, расскажу самую короткую притчу? "Сколько вам лет?" – спросил судья подсудимого. "Будет двадцать восемь", – ответил тот. "Не будет!" – сказал судья. Думаю, Иосиф Виссарионович бы до упаду смеялся!
– Зачем ты так? – продолжал сопротивляться отец. – Наоборот, в трудные моменты надо обращаться к нему. И он поможет, как помог всем во время войны.
– За помощью? К нему? Знаешь, есть такой анекдот… Двое пьяных – видимо, не евреи – ползут по железнодорожному полотну. Перебирают ногами шпалы, за рельсы хватаются… "Какая длинная лестница! – восклицает один. – Как много ступеней! А перила какие холодные!" "Ничего, – отвечает другой. – Видишь, к нам на помощь спешат трое с огромными фонарями?" Если ты ждешь такой помощи, то получишь!
Едва ли не каждый день Абрам Абрамович рассказывал хотя бы по одному анекдоту. И почти всякий раз анекдоты были прелюдией или финалом бесед о проблемах, которые бередили душу друга нашей семьи. Душа же его негромко, но и непримиримо, с не видимыми миру слезами и видимым юмором откликалась на все доброе и все злое, что свершалось в стране. Злого, увы, было больше, и оно действовало активнее.
– Приходит еврей менять фамилию… – начал в один из вечеров лучший друг нашей семьи. – Приходит и просит: "Сначала поменяйте на Иванова, а потом – на Петрова". – "Зачем же два раза?" – "А затем, что, если меня спросят о бывшей фамилии, я отвечу: "Иванов". – Покашляв, как обычно, после историй, требующих осмысления, Абрам Абрамович сказал: – Я к тому, что нынче разоблачают космополитов и раскрывают их истинные фамилии, замаскированные псевдонимами. Днем с огнем ищут… Но с огнем жестоким и выжигающим.
– Что выжигающим? – спросила мама.
– Судьбы человеческие. И даже жизни… Это наше излюбленное состояние: никакой войны нет, а люди гибнут. За что? Во имя чего?!
Подобные разговоры Анекдот, как известно, предпочитал вести на свежем воздухе, где в голову ему приходили "свежие мысли". Но тут уж не мог сдержаться.
– В каждом издательстве и каждой редакции газеты или журнала должны среди авторов обнаружить хотя бы парочку космополитов. Желательно больше, но минимум парочку.
– А кто это такие… космополиты? – поинтересовался четырехлетний, но уже очень любознательный Игорь.
– Антипатриоты, – объяснил Анекдот.
– А кто такие антипатриоты? – не отставал Игорь, с трудом выговаривая длинное и непонятное слово.
– Ну, те, которые не любят свою Родину.
– Разве можно ее не любить? – удивился Игорь.
– Нельзя… Это запрещено! Но все мы и так, без запретов и без подсказок, любим ее. Любить под воздействием? Это же оскорбление для любви. Однако кое-кто сомневается, кое-кто нам не верит.
– Нам?! – Игорь обвел руками кухню, где находились мы с ним, тесно притершись друг к другу, мама и Абрам Абрамович, на полтуловища переместившийся в коридор. Отец ушел с Дашей в драматический кружок, где сестра в каком-то самодеятельном спектакле играла четырехлетнюю девочку, то есть себя.
– В нашем медицинском издательстве тоже поискали и нашли одного антипатриота. Пока одного… – сообщил Анекдот. – Талантливого биолога разоблачили. Неталантливых, я заметил, у нас не трогают. Он книгу написал в защиту русской природы. Русской… а сам еврей. Подписался – "Савельев", но выяснилось, что он – Фельдштейн Зиновий Савельевич. Стендалю можно было взять псевдоним и Лескову можно, а Фельдштейну – нельзя. Они псевдонимами подписывались, а он под псевдонимом "скрывался". Как уголовник… Я начал, конечно, его оправдывать. Мне отвечают: "Он оклеветал нашу экологическую среду. Пусть сам придет и оправдается!" Но он не может прийти.
– Не может? – переспросила мама.
– У него нету обеих ног.
– Как… нету?
– Потерял их на фронтовом Ковельском направлении. С миной столкнулся. А теперь подорвался на другой мине и на другом направлении.
– На каком? – продолжала, замирая, интересоваться мама.
– На антисемитском… Весьма модный фронт!
Хорошо, что дома не было отца: он бы сталинскую власть стал защищать.
– Меня обвиняют в том, что помог издать эту книгу. По знакомству, конечно! Мы с ним в самом деле познакомились не вчера. А восемь лет назад… в госпитале. Мне ампутировали руку, а ему ноги. Приятели… по несчастью. Есть за что обвинять!
– Нереально! – сказала мама.
Но ее "нереально" было равнозначно слову "кошмар", а не слову "неправда".
Мама, которая на сей раз была избавлена от своего долга поддерживать мужа, поскольку он отсутствовал, поддерживала нешумливое, ироничное негодование Анекдота. И после часто вспоминала о том вечере, где была не "боевой подругой" отца, а просто сама собой.
– Да, антипатриот без двух ног, – со скорбной улыбкой не переставал негодовать Анекдот. – Точней, без обеих! Фельдштейны, по мнению газеты, разоблачившей антипатриота-фронтовика, не имеют права защищать нашу природу. Фельдштейны, как нам объяснили, землю лишь отравляют. В том числе и своей кровью, пролитой на этой земле.
Мама мимолетно, но с опаской взглянула на входную дверь, которую было видно из кухни: вот-вот должен был появиться отец и выразить убеждение, что просто так антипатриотом назвать никого не могут.