Романы "Биография голода" и "Любовный саботаж" – автобиографические, если верить автору-персонажу, автору-оборотню, играющему с читателем, как кошка с мышкой.
В "Любовном саботаже" перед нами тоталитарный Китай времен "банды четырех", где Амели жила вместе с отцом, крупным бельгийским дипломатом. В "Биографии голода" страны мелькают, как на киноэкране: Япония, США, Бангладеш, Бирма, Лаос, Бельгия, опять же Китай. Амели здесь – сначала маленькая девочка, потом подросток, со всеми "девчачьими" переживаниями, любовью, обидами и страстью к экзотике, людям и языкам.
Политическая карта 70-80-х годов предстает перед читателем как на ладони, причем ярко раскрашенная и смешно разрисованная в ключе мастерски смоделированного – но как бы и не детского вовсе – восприятия непредсказуемой Амели.
Амели Нотомб
Любовный саботаж
Переводчик благодарит профессора И.С. Смирнова за консультацию по цивилизации Китая.
Впервые роман опубликован в журнале "Иностранная литература", № 3, 2006.
Пустив коня галопом, я гарцевала среди вентиляторов.
Мне было семь лет. Я наслаждалась избытком воздуха в голове. Чем быстрее я мчалась, тем сильнее свистел ветер, выдувая оттуда все без остатка.
Мой скакун вырвался на площадь Великого Вентилятора, в просторечии именуемой площадью Тяньаньмэнь, и свернул направо на бульвар Обитаемого Уродства.
Я держала поводья одной рукой. Другой, выражая безграничность собственного "я", ласкала по очереди то коня, то все пекинское небо.
Элегантность моей посадки восхищала прохожих, заплеванный асфальт, ослов и вентиляторы.
Мне незачем было пришпоривать скакуна. Китай создал его по моему образу и подобию – он был горяч и быстр. Его вдохновлял собственный пыл и восторги толпы.
С первых дней я поняла главное: все, что не красиво в Городе Вентиляторов, то уродливо.
Иначе говоря, уродливым было почти все.
Следующий вывод напрашивается сам собой: красивее всех на свете была я.
Не то чтобы это семилетнее существо из мышц, кожи, костей и волос могло затмить неземных дев из садов Аллаха или из международного дипломатического гетто.
Прекрасен был мой неистовый конный танец на глазах у всего города, бег моего скакуна и моя голова, надутая, как парус, ветром вентиляторов.
Пекин пах детской рвотой.
На бульваре Обитаемого Уродства от глухих покашливаний, запрета на общение с китайцами и пугающей пустоты взглядов было только одно спасение – стук копыт.
Подъехав к заграждению, конь замедлил ход, чтобы часовые могли меня опознать. Я не показалась им более подозрительной, чем обычно.
Я проникла на территорию гетто Саньлитунь, где жила со времен изобретения письменности, то есть уже примерно два года эпохи неолита, в период правления "банды четырех".
"Мир – это все, что имеет место", – писал Витгенштейн в своих изумительных текстах.
В 1974 году Пекин не имел места. Не знаю, можно ли выразиться точнее.
В семь лет я не читала Витгенштейна. Но еще раньше, чем я прочла вышеупомянутое умозаключение, я и сама сделала вывод, что Пекин имеет мало общего с остальным миром.
Я приспособилась к нему. У меня был конь, а мой мозг жадно всасывал воздух.
У меня было все. И сама я была вечным приключением.
Только с Великой Китайской стеной я чувствовала некоторое родство – еще бы, единственная человеческая постройка, которую видно с Луны. Уж мы-то понимали друг друга. Она не ограничивала взгляд, но увлекала его в бесконечность.
Каждое утро меня приходила причесывать рабыня.
Она не знала, что она моя рабыня, и считала себя китаянкой. На самом деле она не имела национальности, ведь она была моей рабыней.
До переезда в Пекин я жила в Японии, где рабы были самые лучшие. В Китае рабы так себе.
В Японии, когда мне было четыре года, моя рабыня боготворила меня. Она часто простиралась передо мной ниц, и это было приятно.
Пекинскую рабыню этому не учили. Утром она приходила расчесывать мои длинные волосы, которые драла безбожно. Я вопила от боли и мысленно награждала ее сотней ударов бича. Затем она заплетала мне одну или две восхитительные косы. Древнее искусство плетения кос в Китае ничуть не пострадало во время "культурной революции". Я предпочитала одну косу. Мне казалось, что такая прическа больше подходит персоне моего ранга.
Китаянку звали Чжэ. Такое имя я считала недопустимым и велела ей зваться очаровательным именем моей японской рабыни. Но она только недоуменно воззрилась на меня и продолжала называться Чжэ. С тех пор я поняла, что в политике этой страны что-то неладно.
Некоторые страны действуют на вас как наркотик. Китай – именно такая страна. Он непостижимым образом вызывает чувство превосходства не только у тех людей, которые там побывали, но и у всех, кто о нем рассказывает.
Чувство превосходства побуждает к творчеству. Отсюда и огромное количество книг о Китае. Подобно стране, о которой они написаны, книги эти либо очень хороши (Лене, Сегален, Клодель), либо из рук вон плохи.
Я тоже не стала исключением из правила.
Китай чрезвычайно возвысил меня в собственных глазах.
Но у меня есть оправдание, к которому мало кто из заурядных поклонников Китая может прибегнуть: мне было пять лет, когда я приехала в страну, и восемь, когда я ее покинула.
Очень хорошо помню тот день, когда узнала, что поеду в Китай. Мне едва исполнилось пять, но я уже поняла главное – мне будет чем похвастаться.
У этого правила нет исключений: даже самые ярые хулители Китая, если им предстоит туда отправиться, чувствуют себя так, будто их ждет посвящение в рыцари.
Ничто не придает такого веса человеку, как непринужденно брошенные слова "я был в Китае". И даже сегодня, если я чувствую, что кто-то недостаточно мной восхищается, то посреди разговора небрежно вставляю: "Когда я жила в Пекине…"
В этом действительно есть нечто особенное, потому что, в конце концов, я могла бы с тем же успехом сказать "когда я жила в Лаосе", что куда более экзотично само по себе. Но не так шикарно. Китай – это классика, абсолют, "Шанель № 5".
Не все объясняется снобизмом. Власть живущих в нашем воображении образов огромна и непобедима. Путешественник, приезжающий в Китай без хорошей дозы иллюзий, не увидит здесь ничего, кроме кошмара.
У моей матери всегда был самый легкий в мире характер. В тот вечер, когда мы прибыли в Пекин, его уродство поразило ее до слез. А ведь она никогда не плачет.
Конечно, были еще Запретный город, Храм Неба, Ароматные горы, Великая стена, могилы эпохи Мин. Но это по воскресеньям.
В остальные дни недели были грязь, безнадежность, бетонированное пространство, дипломатическое гетто и постоянный надзор – все те достижения, в которых китайцы не знают себе равных.
Ни одна страна не ослепляет до такой степени. Люди, покидающие ее, рассказывают лишь о ее великолепии. Сами того не желая, они забывают о всепроникающем убожестве, которого не могли не заметить. Странное дело. Китайская республика похожа на ловкую куртизанку, которой удается заставить своих любовников забыть о ее бесчисленных физических недостатках, даже не скрывая их, и привязать к себе своих возлюбленных еще крепче.
Двумя годами раньше мой отец воспринял свое назначение в Пекин с торжественной серьезностью.
Я и подумать не могла о том, чтобы покинуть Сюкугаву, горы, дом и сад.
Отец объяснил, что гораздо важнее другое. По его словам, Китай – страна, в которой не все благополучно.
– Там война? – с надеждой спросила я.
– Нет.
Я надула губы. Меня увозят из обожаемой Японии в страну, где даже нет войны. Конечно, Китай – это звучит здорово. Что-то в этом есть. Но как же Япония обойдется без меня? Куда смотрит министерство?
В 1972 году мы уезжаем. В доме неспокойно. Упаковывают моих плюшевых медведей. Я слышу, как говорят, что Китай – коммунистическая страна. Надо будет над этим поразмыслить. Но сейчас есть дела поважнее: дом пустеет, исчезают заполнявшие его вещи. В один прекрасный день не остается совсем ничего. Пора ехать.
Пекинский аэропорт: нет сомнений, это другая страна.
По неясным причинам наш багаж не прибыл вместе с нами. Нужно несколько часов ждать в аэропорту. Сколько часов? Два, четыре, а может быть, двадцать? Одна из прелестей Китая – его непредсказуемость.
Прекрасно. У меня есть время разобраться в ситуации. Я отправляюсь инспектировать аэропорт. Меня не обманули: эта страна сильно отличается от Японии. Не могу точно сказать, в чем разница. Здесь все некрасиво, но такой некрасивости я еще никогда не видела. Наверное, есть какое-нибудь слово, чтобы описать это уродство, но я его пока не знаю.
Мне интересно, что такое "коммунизм". Мне пять лет, и мое чувство собственного достоинства слишком велико, чтобы спрашивать об этом у взрослых. В конце концов, научилась же я говорить без посторонней помощи. Если бы мне пришлось спрашивать о значении каждого слова, я бы до сих пор не овладела речью. Я сама поняла, что "собака" означает собаку, а "злодей" – злодея. Так зачем же мне нужен кто-то, чтобы понять еще одно слово?